Владимир Гандельсман. Элегия памяти (перечитывая повесть Л. Чуковской «Софья Петровна»)

Жил на Чайковского я, потом на Шпалерной.
Что ни адрес, Софья Петровна, то скверный.
Разве что нам повезло —
те же парадные и подворотни, но зло
сникло — казалось, того и гляди растает,
даже пригрезилось: рассветает.
Так ли уж рассвело?

Тот же февраль и та же калошная слякоть,
но, кроме ветра, никто нас не смел облапать
и обыскать. Те же окна во льду…
Разве что нету
больше трамваев — огни их цветные на лбу
вылетели из памяти, как в трубу.
Я узнавал номера их по цвету.

Эти «месткомы» ещё или «парторги»
шастали по словарю, точно крысы в морге,
но «треугольник»
стал геометрией вновь, покинув палату
умалишённых, но выдавали зарплату
в амбразуру окошка — в такую когда-то
ты свой голос протягивала. Где твой невольник?

Ящик ещё почтовый — из синей жестянки,
«Правда» торчит… Но всё прояснилось: останки
писем не пишут… Отстроились города.
Где та старуха, молящаяся, как на икону,
на ящик, взывающая к закону?
О древнегреческий хаос, эпитетом наделённый…
Организованный, да.

Организация! Всё, что бесчеловечно,
сплачивается крыснознамённо, увечно.
Нет и не будет письма.
Пушкин ошибся: и посох в руках, и сума, —
и пока ты по городу — быть ему пусту! — бродила,
Софья Петровна, автор тебя пощадила
тем, что свела с ума.

Так ли уж рассвело? Горбуны и плюгавцы
в тех же палатах, и — черви их белые пальцы,
лица их — мясо.
Так не забудем же, проходя мимо Спасо-
Преображенского, крестного её часа,
набережную — не дай повторения, Бог, той
ночи! — c восходом над Охтой.