Автор: Вообще мне очень грустно сейчас. Встретила вчера цитату, которая меня потрясла, раскатала катком, я все время возвращаюсь к ней мыслями в ужасе. Отрывки раньше встречала, но не такие подробные. И острое желание эту цитату здесь запостить — чтобы вы тоже это прочли, чтобы не быть мне с этим наедине. А теперь — после нелепого и стыдного бана френда Луизы за пересказ фильма о Геринге — реально страшно. Потому что фейсбучные алгоритмы, потому что нелепая формальная цензура, потому что возьму да загремлю впервые в жизни в бан на сколько-то там суток.
Но такое подзуживающее желание, такая жажда вызова и — да тварь я дрожащая или право имею, в конце концов?
И трусоватое «а может, хотя бы заменить там некоторые слова, может, точечки в нужных местах проставить»?
И, короче, именно история с Луизой меня настолько разозлила, что я вот возьму сейчас и сделаю это. Как есть.
Итак.
В октябре 1943 года в оккупированной Польше, в городе Позене (сейчас это Познань) состоялось секретное собрание руководителей СС длительностью в несколько дней. 4 и 6 октября на нем выступил Гиммлер. Речи его так с тех пор и называются — «позенские»/»познаньские». Он впервые не использовал эвфемизмов и называл вещи своими именами. Он не говорил «устранять» или «решать вопрос». Он произносил именно слова «убивать» и «истреблять», слово «уничтожение».
В городской ратуше его слушали рейхсляйтеры и гауляйтеры, вся верхушка рейха, которая давно не собиралась в таком составе, министры — Шпеер, Заукель, Ширах, Геббельс. Потом фигуранты Нюрнберга, бывшие на том совещании, будут говорить, что ничего не знали. А ловкий Шпеер даже всех убедит, что уехал из Позена за день до речей Гиммлера. После его смерти выяснится, что он соврал. Кстати, а даже если бы и уехал, — можно подумать, до него как ключевого министра не донесли бы новые вводные…
Впервые все звучало как есть. До этого использовали формулировки вроде «особое обращение», «переселение/эвакуация на Восток», «обработка» («обработано 1,3 млн евреев» — так значилось в отчете о Треблинке, Белжеце и Собиборе, и Гиммлер лично приказал эту формулировку заменить на «переправлено через лагеря»). Гиммлер сам следил за соблюдением именно таких лексических требований. А тут — сказал. Словами. Через рот. Прямо.
«Я хочу с предельной откровенностью обсудить с вами один тяжёлый вопрос. На этот раз мы будем говорить об этом друг с другом открыто, но никогда не признаемся в этом публично. Подобно тому, как 30 июня 1934 года мы, не мешкая, исполнили свой долг, поставили к стенке и расстреляли оступившихся товарищей и после того не разговаривали, не обсуждали случившееся и не будем делать это в будущем — это, слава Богу, наше природное, естественное чувство такта — не беседовать никогда об этом между собой. Тогдашняя операция потрясла каждого из нас, но вместе с тем каждому было ясно, что он сделает это снова, если ему это будет приказано в следующий раз.
В данном случае я имею в виду выдворение евреев, уничтожение еврейского народа. Легко сказать: «Еврейский народ будет уничтожен», — так говорит каждый член партии, — это ясно написано в нашей теории: ликвидация евреев, уничтожение их — и мы это исполним. Но вдруг они все приходят, восемьдесят миллионов честных немцев, и у каждого свой порядочный еврей. Разумеется, все остальные свиньи, но его еврей — отличный. Из всех говорящих это, ни один не видел собственными глазами и не пережил, в отличие от большинства из вас, что такое сто лежащих рядом трупов, или пятьсот, или тысяча. Выдержать это и, за исключением отдельных случаев человеческой слабости, остаться порядочным — вот что нас закалило. Это прекрасная страница нашей истории, которая никогда не была написана и никогда не будет написана. Мы-то знаем, насколько наше положение было бы труднее, если бы теперь, во время бомбёжек, трудностей и лишений войны, у нас в каждом городе жили бы евреи, занимающиеся тайным снабжением, пропагандой и клеветой. Наверное, мы бы достигли стадии 1916—1917 годов, когда евреи ещё обитали на теле немецкой нации.
Мы возьмем себе имущество, которым они владеют. Я дал конкретные указания, выполнение которых возложено на обергруппенфюрера СС Поля, что абсолютно все, ранее принадлежавшее евреям, будет конфисковано в пользу Рейха. Мы ничего не собираемся присваивать лично себе. Еще в самом начале я издал приказ, что нарушители будут строго наказаны: каждый, кто присвоит себе хотя бы одну марку, умрет. Эсэсовцы, их немного, не согласные с приказом, будут убиты. Здесь нет места снисхождению. У нас есть моральное право, мы несем ответственность перед нашим народом покончить с теми, кто хочет уничтожить нас. Но мы не имеем права присвоить себе хоть что-нибудь, будь то шуба, или часы, или даже одна марка, или сигарета. Ибо мы не хотим заразиться этой смертоносной уже уничтоженной нами бациллой. Если появилась маленькая червоточинка, я никогда не буду стоять и наблюдать, как она развивается и набирает силу. Где бы она ни образовывалась, все вместе мы должны выжечь ее. В общем, мы можем сказать, что берем на себя выполнение самой трудной задачи во имя любви к нашему народу. Никакие проявления слабости не разрушат наш внутренний мир, нашу душу и наш характер…
То, что в ваших провинциях больше нет евреев, вас, очевидно, радует. Фраза «евреи должны быть уничтожены» состоит всего из нескольких слов, которые легко произнести, господа, но она требует огромных усилий от того, кто реализует ее на деле, и, безусловно, это самое трудное задание на свете. Я попрошу вас, чтобы то, что я сейчас скажу в этом кругу, никогда не обсуждалось публично…
…Перед нами встал вопрос: а как быть с женщинами и детьми? — Я определился с решением этой проблемы. Я не считал себя вправе истреблять только мужчин — другими словами, убивать их или приказывать убивать, позволяя мстителям в виде их детей вырасти среди наших сыновей и внуков.
Пришлось принять очень трудное решение, чтобы этот народ исчез с лица земли.
Для СС — это было самое сложное задание из всех, когда-либо поручаемых […] Сегодня я решил открыто и честно рассказать вам, как высшим сановникам партии, этого политического инструмента фюрера, о всех сложностях при решении этого тяжелого вопроса.
До конца года еврейский вопрос будет решен во всех странах, которые мы оккупируем. Останется лишь небольшая горстка евреев, которым удалось каким-то образом найти укрытие и спрятаться.
У нас есть моральное право и обязанность перед нашим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас… Мы уничтожаем бациллы, и мы не хотим от них заразиться и умереть».
В 1944 году он еще раз повторит во всеуслышание:
«Другим вопросом, имевшим решающее значение для внутренней безопасности Европы и Рейха, был «еврейский вопрос». Я думаю, господа, что вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понимать — я не кровожадный человек. Я не из тех, кто испытывает удовольствие или радость, когда нужно сделать что-то грубое. Однако, с другой стороны, у меня очень хорошие нервы и развитое чувство долга — про себя я могу сказать, что если я признаю какой-то вопрос важным для себя — то решаю его бескомпромиссно. Я не считал себя вправе — особенно это касалось еврейских женщин и детей — позволить вырасти этим детям в мстителей, которые потом станут убивать наших детей и наших внуков. Это было бы трусливо. Следовательно, этот вопрос был решен мною бескомпромиссно».
В августе 41-го Гиммлер, между прочим, потерял сознание во время массовых расстрелов евреев под Минском: на его шинель попал мозг одного из убитых.
А уже в 1943-м он лично наблюдал за казнями и массовыми убийствами в газовых камерах в концлагерях.
«Это, слава Богу, наше природное, естественное чувство такта — не беседовать никогда об этом между собой».
«Тогдашняя операция потрясла каждого из нас, но вместе с тем каждому было ясно, что он сделает это снова, если ему это будет приказано в следующий раз».
«Выдержать это и, за исключением отдельных случаев человеческой слабости, остаться порядочным — вот что нас закалило».
«Я думаю, господа, что вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понимать — я не кровожадный человек. Я не из тех, кто испытывает удовольствие или радость, когда нужно сделать что-то грубое».
Я боялась и ненавидела его с тех пор как в детстве впервые посмотрела «Обыкновенный фашизм». Он там особенно страшный, особенно зловещий. Он правда дьявол, это не слова, не сравнение, я серьезно так думаю.
Если фейсбук меня не забанит за ключевые стоп-слова после этого поста, то на днях расскажу о книге, которую прочла недавно. Вообще-то она — о Бене Ференце, знаменитом юристе, который вел дело об айнзацгруппах. Ну и в ней очень много о том, что они делали в СССР.
Я все пытаюсь себе ад представить — я верю в ад же. Я пытаюсь представить, что это может быть. Ну, не сковородки же и котлы. А если — полноценное переживание страданий каждого, кто испытал их по твоей вине, прямой или косвенной? Всех и каждого — одновременно? Вот, скажем, две тысячи евреев одновременно гибнут в газовой камере Освенцима, и в то же самое время еще несколько тысяч сжигают, расстреливают, пытают, мучают по всей Европе, и это только в один день. А дней было много, и лет было много. Все национальности, все возрасты, оба пола, миллионы, миллионы, миллионы. И весь объем их мук, этой общей, коллективной — и частной, единственной для каждого, муки, физической и душевной, теперь в аду сотрясает и раздирает того, по чьей вине. И наслаиваются и накладываются все-все, за весь период жизни, все-все-все, и это длится, длится, длится вечно.
Такая моя концепция ада мне… какое же слово-то подобрать… не «утешительна» же… в общем, я бы такое нашла справедливым, это мне помогает не испытывать окончательного бессилия. Земного-то сколько-нибудь адекватного возмездия и платы за такое и вправду не подобрать ведь.
Вообще-то речи Гиммлера известны уже давно, о них много написано, писала даже я: https://club.berkovich-zametki.com/?p=587, но характерна реакция Леси: чистые эмоции, ни малейшей попытки понять, а ведь уже столько лет прошло…
Потрясающая запись Леси Орловой (Lesya Orlova) в Фейсбуке о Гиммлере, уничтожении евреев и не только…
Вообще мне очень грустно сейчас. Встретила вчера цитату, которая меня потрясла, раскатала катком, я все время возвращаюсь к ней мыслями в ужасе. Отрывки раньше встречала, но не такие подробные. И острое желание эту цитату здесь запостить — чтобы вы тоже это прочли, чтобы не быть мне с этим наедине. А теперь — после нелепого и стыдного бана френда Луизы за пересказ фильма о Геринге — реально страшно. Потому что фейсбучные алгоритмы, потому что нелепая формальная цензура, потому что возьму да загремлю впервые в жизни в бан на сколько-то там суток.
Но такое подзуживающее желание, такая жажда вызова и — да тварь я дрожащая или право имею, в конце концов?
И трусоватое «а может, хотя бы заменить там некоторые слова, может, точечки в нужных местах проставить»?
И, короче, именно история с Луизой меня настолько разозлила, что я вот возьму сейчас и сделаю это. Как есть.
Итак.
Читать дальше в блоге.