Дмитрий Быков. Женщина с киской. Рассказ

Гуров выждал, пока муж Анны Сергеевны уйдет курить, и пошел к ней в третий ряд партера. Он весь дрожал, смущался, не ожидал от себя ничего подобного. Анна Сергеевна играла со своей вульгарной лорнеткой и туманно смотрела вдаль. Гуров кашлянул.

— Здравствуйте,— сказал он, насильственно улыбаясь.

— Гуров!— воскликнула Анна Сергеевна, ничуть не смутясь.— Ты откуда?

— Вот,— ответил Гуров, радуясь в душе, что не происходит никаких сцен.— Заехал.

— Это ужасно мило,— сказала Анна Сергеевна.— Сейчас придёт муж, я вас познакомлю.

— Да зачем же,— смутился Гуров. Он ехал сюда совсем не для знакомства с мужем.

— Ну неприлично же. Если ты спал с женой, надо познакомиться с мужем, это неизбежные издержки.— Она говорила негромко, но ему казалось, что слышит весь театр. Он узнавал и не узнавал её. Это была всё та же, миниатюрная, сероглазая, несколько анемичная, близорукая Анна Сергеевна, тот тип кроткой блондинки с неожиданно взрывным темпераментом, что так неотразимо действует на мужчину в возрасте. Но куда подевалась её робость, её неопытность! Здесь, в родном городе, она явно чувствовала себя естественней и принимала Гурова, как хозяйка.

— Ты где остановился? Небось у Сомова?

— Мне сказали, что это лучшая гостиница.

— Не лучшая, а единственная. Хорошо хотя бы, что без клопов. Ты знаешь что сделай? Сегодня никак, я не могу сегодня, но завтра к полудню ты приходи на Соборную, шесть. Во втором этаже угловая квартира, позвонишь, скажешь, что от меня. Поболтаем в приятной обстановке, как старые приятели. К себе не зову, прости, тут не Ялта, надо соблюдать маленькие провинциальные приличия. Petite décence locale, si vous permettez.

Даже речь её изменилась, она стала немного картавить, ей это казалось, наверное, парижским шиком, и вся её развязность, тоже очень провинциальная, могла понравиться разве что гусарскому полковнику, остановившемуся в С. лет эдак тридцать назад. Гуров и любовался этой переменой, и смутно беспокоился. Он вовсе не то ожидал найти.

Вернулся муж, в котором вблизи не обнаружилось ничего лакейского — скорей книжник, затворник, молодой физик, из новых, доказывающих в провинциальной тиши что-нибудь вроде того, что параллели пересекаются. Он посмотрел на Гурова с сочувствием, как смотрел, вероятно, на свои параллели, с эвклидовых времён наивно полагавшие, что они не пересекаются, а тут гляди какие новости.

— Очень рад,— сказал он так же сострадательно.— Мне Аня рассказывала, как вы ей там скрашивали крымскую тоску.

— Отчего же,— заметил Гуров, чувствуя, как поднимается в нём внезапная неприязнь.— Я люблю Ялту. Вообще Крым — наш…

Он хотел сказать «Канн», но решил, что это будет бестактно: как бы намёк на то, что у Дидерица нет денег на Канн.

— Наш клоповник,— решительно закончил муж.— Нет, в следующий раз — только Баден. В Крым пусть патриоты ездят, rien de personnel, bien entendu.

Гуров похвалил игру оркестра и наткнулся на брезгливую гримаску мужа («Ты это серьёзно?» — подняла брови Анна; его смутило это тыканье при супруге). Муж пригласил заходить, Гуров вернулся в амфитеатр, но почти сразу после начала второго действия ушёл. Делать тут больше было нечего.

Ночью в гостинице на него навалилась такая тоска, что он уже думал выйти бродить, но лень стало одеваться; до четырёх утра — самое унылое время — он валялся без сна, ругательски ругая себя за юношеский романтизм. В самом деле, старый дурак, навоображал Бог весть что. Конечно, она здесь не теряет времени, какие ещё развлечения в С.? Между тем он был уверен, что завтра она бросится ему на шею, зарыдает, будет сбивчиво лепетать, как ужасна её жизнь без него, расскажет, чего ей стоило притворяться весёлой и светской, чтобы этот ужасный ревнивец, этот садист, не заподозрил… ты не представляешь, ведь я в полной его власти… При мысли об этом Гуров почувствовал лёгкое возбуждение. Он представил, как книжник Дидериц в свободное от науки время устраивает Ане дознание, приковывает, возможно, наручниками… типаж у неё был тот самый, да и его легко было вообразить в этой роли. Когда окно слегка посинело, он заснул, воображая завтрашнюю встречу. Утро нужно было чем-то занять, Гуров невыносимо долго завтракал в сомовской гостинице, невыносимо медленно шёл три квартала вниз до соборной — город С. был холмист и притом однообразен, мальчишки мучили кошку, юродивый тряс вонючими лохмотьями, лавка предлагала «Чай, сахар, мыло и другие колониальные товары»,— всё это было так смешно, что создавало идеальный фон для его досады, и Гуров, ценивший гротеск во всём, ненадолго развеселился. «Любовника ей пылкого сыскать», вспомнилось ему.

Во втором этаже дома шесть он постучал в угловую квартиру, открыла востроглазая горничная распутного вида и с мерзким хихиканьем сказала «Пожалуйте». Его провели в спальню, украшенную изображениями голых амуров; напротив алькова висела картина, явно кисти местного мастера, изображавшая купальщицу у заросшего пруда. Купальщица вытиралась, не особенно даже драпируя прелести и оглядываясь на случайного зрителя с выражением, которое Гуров часто наблюдал у своих женщин, одевающихся после сеанса гостиничной любви нарочито медленно: не слишком ли я для тебя хороша? Тут у Ани, стало быть, кабинет для занятий. Здесь он прождал ещё четверть часа и собрался уже уходить, подумывая, что это было бы лучшим финалом для получившейся новеллы, но тут, румяная с холоду, влетела Аня. Она словно помолодела, и нельзя было отнять у неё этакой двусмысленной гимназической прелести; Гуров подумал, что уйти было бы глупо. Он обнял её и прижал к себе чуть крепче, чем собирался.

— Ну, ну, ну, полно, Дмитрий Сергеич,— сказала она со смехом.— Что это ты себе вообразил, уж не влюблён ли ты?

— Может быть, и влюблён,— ответил он ей в тон, мельком глянув на себя в зеркало и с неудовольствием отметив некоторую тяжеловесность фигуры и густую седину.

— Нет, уж это ты брось сразу и совершенно. Мне этой, знаешь, русской литературы не нужно. Ишь чего захотел. У нас с тобой был курортный роман, понимаешь? Ку-рорт-ный,— повторила она по слогам и упала на кровать, призывно смеясь. Гуров нашёл в себе силы не откликнуться на этот призыв и стоял у алькова, скрестив руки. Такая Аня нравилась ему гораздо больше, нежели робкая ялтинская девочка, с такой он весело провёл бы остаток дня, но она явно не собиралась легко сдаваться и наслаждалась его растерянностью.

— А ты что же думал?— продолжала она.— Аня фон Дыдырыц сейчас на тебя набросится? Уж эти мне мужчины за сорок! Гуренька, мы славно шалили, тем более что там и глядеть было не на кого, сплошь провинциальные львы. Присаживайся,— она хлопнула рукой по атласному покрывалу, но он продолжал стоять, глядя на неё исподлобья.— Ну что ты пялишься на меня, как корова? Я немножко поиграла в такую, а могла бы и в другую, у меня, знаешь, этих масочек припасено на все случаи. Но ты был такой милый, такой серьёзный! И ты казался умненьким, я никак не предполагала, что ты выкинешь такой фортель. Пойми, масик, это другой жанр. Приличные люди никогда не переводят курортный роман в семейный. И подумай, какая пошлятина: ведь у тебя дочь на выданье. Ты тарелку селянки съедаешь за ужином. Ты читаешь московские газеты, играешь с профессором в карты, у тебя последний припадок юности перед окончательным ожирением. Ты бываешь очень мил в постельке, я это вполне ценю, потому что в силу возраста… finis lentement, в этом есть своя raffinement. Но знаешь, иногда приятна и эта детская стремительность, rapidité adolescent, vous comprenez… И я совершенно не собираюсь оставлять мужа, потому что, при всём разнообразии, всегда возвращаюсь к нему. Ты не можешь себя представить… ах, я надеюсь, что не можешь, хотя кто знает вас, москвичей,— что это такое, когда в тебя погружаются vingt-sept centimètres, и это его лёгкое безразличие, потому что любит он только финансы… étonnamment. И не думал же ты, что я буду ездить к тебе в Москву за твоими стариковскими стенаниями? Подумай сам, Гуров, подумай седой своей головой, какая мне радость, в чём выгода — мотаться к тебе за пятьсот вёрст в твою противную Москву, чтобы в гостинице предаваться убогой любви, и чтобы ты потом ломал руки? Такое возможно было бы для глупенькой Анны Сергеевны, но для молодой красивой Анны фон Дидериц… согласись, согласись, моя прелесть, что ты совершенная дубина! И такая смешная дубина, с этой ассирийской бородой… глупей себя вёл только здешний гимназистик Володенька, который из-за меня стрелялся и, представь себе, не попал!

И она расхохоталась так весело, так самозабвенно, что сквозь все своё остервенение Гуров почувствовал прежнее желание — было бы очень приятно сейчас залепить ей рот, потом отхлестать по щекам, потом порвать на ней безвкусную салатовую юбку и розовую кофту, а потом показать ей всё, на что способен пожилой ассириец… но он сдержался, поняв, что этого-то она и хочет: этого с ней ещё никто не делал, а прочие игры ей прискучили.

И потому Гуров улыбнулся отеческой улыбкой и сказал виновато:

— Да, ты знаешь, дурь нашла. Старею, должно быть. Соскучился.

Этого она не ожидала, взяла его за руку и усадила рядом с собой.

— Дмитрий Сергеич,— сказала она с неожиданной бабьей нежностью.— Ну подумай ты сам. Это же как с Россией. Помнишь, двадцать лет назад, после университета? Ты всё говорил про земство, про самоуправление, про комитет Манухина, ты верил в реформы, да? Ты хотел работать. Ты всё говорил про суды присяжных. Про то, что у всех раньше не получалось, а у вас получится, потому что вы честные. Что ещё пару лет — и дана будет конституция. Помнишь? А теперь про тебя говорят: человек семидесятых годов. Ты всё думаешь, что Россия тебя любит. А Россия с тобой позабавилась — и достаточно, у неё вас таких много, у неё со всеми вами курортный роман. Ты ей некоторое время годился, а потом перестал. Понимаешь, мася? Это жанр такой. Надо уметь быть благодарным, папуля.

— Слушай,— спросил он вдруг небрежным тоном, который дался ему без особенных усилий.— А где собачка? Ну, шпиц. Я забыл, как его звали…

— Его никак не звали,— сказала Анна Сергеевна.— Я купила его у татарина, его кто-то выбросил, а я купила. Каждый день я его звала по-разному, а когда уезжала — вернула татарину. Даже денег не взяла. А ты, глупыш, и не заметил, когда меня провожал, что я уже без собачки. Тебе было совсем не до того, Гурочка, моя курочка. Ну, ступай на вокзал, московский поезд в три часа. А то ты у меня разбалуешься.

В московском поезде Гуров сначала выпил три порции коньяку, потом съел тарелку селянки, а потом всё понял. Ну конечно, она любила его, любила безумно, но побоялась осложнять свою жизнь и все эти два часа их утренней встречи старательно притворялась. Разумеется, она понимала, что провинциальной девочке, надевающей салатовую юбку с розовой кофтой, не светит долгий роман с московским богачом, с которым в клубе играет в карты сам профессор Серебряков. И она изобразила всю эту жалкую браваду, в то время как сердце её обливалось кровью. В Москве он сошёл уже совершенно успокоенный, а когда при нём случайно упоминали город С., многозначительно улыбался, повторяя:

— Бывал-с… бывало-с…