Автор: Преподавательницу литературы Нину Петровну коллеги звали «Нинкой-цитатником» за несносную привычку отвечать на вопросы или что-то комментировать при помощи стихотворных и прозаических строк — к месту или не к месту. «Чтоб воду в ступе не толочь, душа обязана трудиться. И день, и ночь», — сообщала Нина, выводя «парашу» в дневнике подростку, изнывающему от желания врезать по сухенькому пучку волос, стиснутому оранжевой заколкой-крабиком; «Не спи, не спи художник, не предавайся сну, ты вечности заложник у времени в плену», — поторапливала сонную буфетчицу в столовой. И когда врачи «Скорой» забирали литераторшу с гипертоническим кризом, та успела прошептать взволнованному завучу, которая провожала её до машины: «Их, похоже, штербе…», но никто из окружающих в тот момент не оценил ни цитаты, ни явленного при стрессовой ситуации чувства юмора.
Нину Петровну отвезли в ближайшую больницу, располагавшуюся на Швивой горке на территории бывшей усадьбы промышленника и благотворителя Баташева, несколько часов продержали в приемном покое, сделали укол и отвезли в кресле-каталке на этаж терапевтического отделения. Палаты были забиты, поэтому Нине пришлось удовольствоваться койкой в коридоре, они стояли по шесть в ряд возле стен, и почти все тоже были заняты. Первую ночь Нина провела в полузабытьи, крепко заснув только под утро.
Сперва возник запах — едкий, едва переносимый, концентрированный, смутно знакомый. Нина уловила какое-то движение и вдруг почувствовала, что кто-то наклонился очень близко к её лицу, чужое жёсткое дыхание коснулось щёк и лба. Глаза открывать было страшно с одной стороны, с другой Нина понимала, что нужно срочно оценить степень опасности, и все-таки сквозь ресницы решилась посмотреть. «Страшного я увидел «парикмахера», — мгновенно подбросила услужливая память цитату из рассказа любимого писателя про «Картофельную собаку» — там герою снилось, будто парикмахер слишком усердно намыливает ему щеки, открыв глаза, он увидел над собой черную лохматую собачью морду. Нину же разглядывало существо, чей облик тоже немедленно напомнил ей нечто литературное, а именно описание уэллсовских морлоков — в рассветном сумраке кожа пялящегося на неё существа выглядела бледно-серой, лицо было почти лишено подбородка, Нина увидела и запекшиеся уголки узкогубого рта, и глаза — очень большие, с воспаленными веками и редкими короткими белесыми ресницами, а голова была как бы приплюснутой сверху и совершенно лысой. Инстинктивно зажмурившись, Нина тем самым выдала себя, и существо расхохоталось:
— Ааа, не спишь, не спишь! Курить есть?
Нина заставила себя посмотреть в упор на нависающую над ней личность. При ближайшем рассмотрении та оказалась женщиной неопределенного возраста в казенной ночной рубашке. Она улыбалась, являя абсолютно беззубые розовые дёсны. «Какой-то старый младенец», — подумала Нина и слабо махнула руками возле лица, отгоняя «младенца»:
— Нету, не курю, отодвиньтесь, пожалуйста!
— Тож мне, всосатова пипиндросина, из п…ды на лыжах вылезла, — ворчливо отозвалась фигура в рубашке, — фубля, где ж курева-то взять, эх…
Женщина плюхнулась на соседнюю кровать и сидела, болтая голыми ногами. Нина Петровна успела разглядеть темные подошвы и багровые пальцы с кошмарными крошащимися ногтями. Соседка зевала и почёсывалась. Нина краем глаза на всякий случай следила за ней, и вскоре услышала шаги по коридору — ночные дежурные сестры начинали новый день в отделении. Койка соседки находилась с краю, и она ухватила за полу белого халата пробегавшую мимо девушку:
— Сестра, слышь, сестра, курить есть, курить дай!
— Щас прям, разбежалась, — брезгливо выдирая халат из цепких пальцев женщины, огрызнулась медсестра, — ляг не мешай, бомжара паршивая!
Тут у Нины сложился пазл — и запах, и вид соседки действительно означал только одно — рядом с Ниной находилась самая настоящая бомжиха. На дворе стоял декабрь 99-го года, страна готовилась к очередным думским выборам, и вышло какое-то распоряжение от властей — очистить к 19-му числу город от бездомных, часть из них с улиц попадала прямиком в больницы, куда при других обстоятельствах их бы не взяли как минимум без проломленной головы. Видимо, лысую гражданку привезли уже позже Нины, ночью, потому что постепенно просыпающиеся женщины, лежавшие рядом в коридоре, дружно заблажили — ой, уберите эту отсюда, она воняет, небось вшивая, точно заразная, почему мы должны и т.д. Особенно надрывалась полная одышливая дама с наверченным на голове вафельным полотенцем, конец которого с лиловой печатью все время падал ей на лицо. Бездомная не спеша встала с кровати и танцующей походочкой двинулась в сторону дамы, подойдя вплотную подпрыгнула с криком «кийя!!» — и пнула с лёту даму черной пяткой по заднице. Тётка сипела, квакая ртом, другие же орали: «Милицию! Да что ж это делается такое!» Лысая бомжиха подмигнула замершей Нине:
— Заклюй ближнего — насри на нижнего! Я, бля, Брюс Ли по паспорту, — после чего сильно закашлялась, ссутулилась, еле добрела до своей койки и легла, повернувшись тощим задом к аудитории.
Каждое утро врачи обещали перевести Нину в палату, но всякий раз оказывалось, что есть кто-то более немощный, пожилой или просто более настырный, таким образом, большинство из «коридорных» вскоре рассосалось по комнатам. Предпенсионная Нина Петровна же была человеком кротким и качать права не умела, посему все десять дней пребывания в клинике была вынуждена наблюдать свою бездомную соседку и терпеть её выходки. На вопросы врачей и медсестёр, как её зовут, бомжиха царственным движением протягивала руку как бы для поцелуя и сообщала: «Сопля Михална» или «Иришка — от п…зды задвижка». Документов у неё, разумеется, не было никаких, и врачи крыли «Скорую» и власти и вообще всех, благодаря кому они теперь были обязаны возиться с отвратительной бабой. На третий день с момента поступления она пожелтела вплоть до белков глаз и радостно хихикала, разглядывая себя в зеркале над умывальником. Нина же вполуха уловила из врачебных переговоров слово «цирроз» и посматривала на соседку с брезгливой жалостью, и при первой же возможности переехала от бомжихи на самую дальнюю кровать. В коридоре они оставались вдвоём.
Лечащим врачом у обеих оказалась совсем юная барышня, работавшая едва пару месяцев. Нину кое-как обследовали, гоняли с этажа на этаж к разным специалистам, ставили капельницы, по десять раз на дню мерили давление, которое никак не желало спадать до приличных цифр. К бездомной же докторша близко старалась не подходить и небрежно задавала вопросы о том, когда она последний раз пила и чем обычно питается. Бомжиха в ответ весело скалилась и выдавала какую-нибудь очередную матерную прибаутку, обилию и разнообразию которых филолог Нина Петровна внутренне изумлялась и искренне восхищалась этим неиссякающим фонтаном. Визит пожилого усатого гепатолога, похожего на белогвардейского генерала, хулиганка отметила восторженным свистом: «Ой, усики — пропуск в трусики!», запивая таблетки, провозглашала: «За нас, за вас и за Кавказ!»; предложение навестить проктолога одобрила рассудительной фразой: «Лишний х.й в жопе не лишний!», ежевечерний укол сопровождала словами «Я готова, дочь Попова, можно замуж выдавать!» — и так до бесконечности. Когда женщина не хотела чего-то делать, резко мотала головой — «Фыр-мыр!», а Нинино внимание привлекала добродушным: «Слы, очки!»
Нина Петровна мысленно окрестила соседку «Дурочкой» — по ассоциации с фильмом Тарковского всплыл в голове образ юродивой и одновременно с ним — частушки скомороха-Быкова. Ночами Дурочка вдруг резко подымалась с кровати, подбегала к Нининой койке и начинала, захлебываясь, лепетать нечто невнятное. Нина делала вид, что спит, и Дурочка, постояв, вздыхала и возвращалась к себе. Но иной раз ей не спалось, и тогда она отправлялась «на дело» — то соберет по всем женским палатам тапочки и свалит их горой возле сестринского поста, то просто пугала кого-нибудь, тащившегося в сортир, выскакивая навстречу из кабинки. Навестила раз мужскую палату — шарила по тумбочкам, за что крепко получила по шее и больше не отваживалась на такие подвиги. А иногда бездомная тоненько беспрерывно хныкала во сне, и как-то раздраженная ноющими звуками Нина Петровна, подойдя, увидела, как текут по старческо-младенческому лицу мелкие мутные слезы.
Нина пыталась заговаривать с бомжихой, расспрашивать её о жизни, но никогда не получала внятных ответов, да и не всегда было ясно, насколько чётко Дурочка понимает, о чем ей говорят. Представления об этой низшей, опасной и асоциальной прослойке общества у Нины Петровны были не очень внятные. Ну в переходах в центре всегда ощущался тошный запах немытых тел, мочи, перегара и гниющих ран, ну по телевизору иной раз твердили что-то про «милосердие», или то вдруг в газете попадался очерк о том, что ни в коем случае нельзя подавать цыганкам со спящими младенцами, потому что младенцы эти краденые и накачаны наркотиками, чтобы все время спали, долго не живут, умирают, и их тут же заменяют другими. Нина когда-то для себя решила, что будет подавать милостыню только опрятным бедным старушкам, особенно её пронзила надпись на картонке у одной такой тихой бабули — «помогите на хлеб бывшей учительнице, стаж 38 лет». Но из той же статьи она узнала, что и старушки могут быть не просто так — это часть мафии попрошаек, и про «бывшую учительницу» скорей всего враньё, после чего старалась быстрым шагом проходить вообще мимо всех просящих и бомжующих, подозревая их в профессионализме. Потому речи Нины Петровны в адрес Дурочки были в основном назидательно-вопросительными, мол, как же ты дошла до жизни такой, на что бездомная или фыркала, или отмалчивалась, пока в очередной раз не получила втык от Нины за то, что размазала еду по подносу — Дурочка скидывала второе в суп и туда же выливала компот, так что месиво выходило из берегов тарелки, жадно ложкой хлебала беззубым ртом, смотреть на это было противно, о чем учительница и сообщила бомжихе. Дурочка доела всё с подноса, вытерла кусочком хлеба тарелку и вдруг со всей силы швырнула ей в сторону Нины, проорав при этом:
Шоколад люблю горячий
и цветные платья,
и конечно х..й стоячий —
вот такая бл..дь я!
Больше Нина Петровна не пыталась воспитывать бездомную. Приходившая навестить коллега была в ужасе от этого соседства и просила у сестер спирта, чтобы продезинфицировать Нинину кровать и тумбочку. Словоохотливая медсестра спирту не дала, но сообщила, чтоб они не дёргались — через пару дней отойдет бомжиха, не жилец. Нина удивилась — Дурочка была, конечно, человеком совсем не здоровым, но и не выглядела умирающей. Пожилая преподавательница биологии, уходя, сказала Дурочке: «До свиданья, поправляйтесь…», на что та буркнула в своей манере: «Целую в плечи — до скорой встречи».
Эта же коллега принесла по Нининой просьбе книгу Жюльетты Бенцони «Марианна», очередной том о приключениях юной Марианны д’Ассельна де Вилленев — Нина Петровна считала, что в больничных условиях даже образованному интеллигентному человеку не стыдно развлечь себя легким чтивом. Устроившись на банкетке возле окна, она погрузилась в наполеоновскую эпоху, отмечая профессиональным глазом досадные опечатки в дешевом издании, и вдруг обнаружила рядом с собой Дурочку, на лице которой внезапно цвела не идиотская и не глумливая улыбка — улыбалась робко и тянула пальцы к томику в зеленой обложке:
— Гля… Марианна… это ж я!
— В каком смысле — «я»? — строго спросила Нина Петровна, убирая книгу за спину.
— Ну это… Марианна я. Ну. Ну имя такое… моё имя это. Слы, очки, дай подержать-то, ну дай… книжка-то — как про меня называется…
Нина протянула внезапно обретшей человеческое имя Дурочке книгу. Та приняла её бережно, провела пальцем по корешку, вдруг прижала к лицу и, прикрыв безбровые опухшие веки, с силой вдохнула запах, посидела так с полминуты и положила раскрытый роман вверх страницами Нине на колени. Потом быстрым движением поймала пролетавшую муху, поднесла кулак к носу потрясла и радостно завопила:
— Муха — наложит в ухо!…
Накануне выписки Нина попросила подругу съездить к ней домой и привезти кое-какие вещи.
— Вот, — сказала она, садясь на край Дурочкиной кровати, — я завтра ухожу, а это тебе — ты уж больше недели в одном исподнем, грязное всё, фу! Держи вот — костюм спортивный, бельё, носки, майка, кеды мои — у тебя нога-то небольшая, точно влезешь, они разношенные. Слушай-ка, королевишна, помогу тебе одеться, снимай эту гадость…
Бездомная внимательно смотрела Нине Петровне в лицо, пока та, пыхтя, натягивала на неё штаны и пыталась застегнуть олимпийку. Нина же в очередной раз про себя ужаснулась яркой желтизне тела Дурочки, ее кривым торчащим рёбрышкам и выпирающим тазовым костям, большому следу от ожога на плече, синякам всех цветов радуги. «И ни одной наколки! Не сидела, значит», — успела подумать, шнуруя на бомжихе свои любимые старые кеды.
— Обедать, девочки! — явилась раздатчица со своим столом на колёсиках, уставленным гигантскими алюминиевыми кастрюлями, глубокими подносами со слипшимися биточками и чайниками с отваром шиповника, на которых широкими мазками коричневой краски были написаны какие-то аббревиатуры и цифры. — Давайте живее, ползёте мне тут!
Нина села к Дурочке спиной, чтобы поесть спокойно и не видеть, как она в очередной раз сольет всю еду в одну тарелку. Обернулась на громкое восклицание несущей грязную посуду в столовую женщины — и увидела то, что увидела. Голова Дурочки лежала правой щекой на подносе, в одной руке она сжимала белую горбушку, а другую тянула в сторону Нины.
— Отмучилась бомжара-то наша, — с сердечной интонацией сказала дежурная нянечка, накрывая простынёй тело, — и откуда ж у ней шмотьё-то взялось?..
Уходя на следующий день домой, Нина получила на руки выписку, уже у лифта её нагнала сестричка и сунула в руки тоненькую пачку сколотых степлером листов:
— Пожалуйста, занесите в морг, мимо всё равно ж пойдёте, — и убежала.
Нина смотрела в историю болезни Дурочки: «Неизвестная, 40-55 лет, без определенного места жительства, документы отсутствуют».
Маленькое здание морга было завалено снегом. Нина толкнула тяжеленную дверь и вошла внутрь, в нос ей шибанул густой уютный запах свежей хвои. «Откуда тут ёлки?.. Синяя крона, малиновый ствол… А-а, это наверное, венки! Новый год же скоро, — вспомнила Нина, — первый запах нового года…» Безмолвный медбрат поднял на неё глаза, увидел протянутые бумаги, кивнул и взял их. Нина направилась к выходу и вдруг быстрыми шагами вернулась обратно:
— Молодой человек! Можно… дайте пожалуйста… У вас есть ручка?
Получив ручку, Нина зачеркнула слово «Неизвестная» и сверху большими печатными буквами написала: МАРИАННА.
Это не рассказ, а «быль»! Такое придумать невозможно.
Soplemennik
11 июня 2021 at 1:31 (edit)
Это не рассказ, а «быль»! Такое придумать невозможно.
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Наталия Ким: «Вся эта история случилась на самом деле со мной 20 лет назад, там всё правда, от имени Марианна до книги. Половину текстов я помнила все эти годы, другую половину набрала по другим бездомных, с которыми встречалась.»
Спасибо, замечательный рассказ. Новый реализм.
Ссылка не работает. Там, наверное, есть русский текст в ссылке. В этом случае её надо копировать частями. От начала слева до первой буквы русского текста — первая часть. А потом остальное — вторая часть. Иначе получается сложно и может не работать, как в этом случае.
Да, конешно, замечательный новый реализм. С русским текстом из ленты.ру,
вот и не работает. Думаете, решил пошутить? И не думал даже, не до шуток.
Посылаю близким фотки про Гауди, значит, про безвременно погибшего гения, по причине черствости таксистов Барселоны погибшего, да, В 1926-ом году, прямо накануне, значит, головокружения от успехов в далёкой северной стране, перед коллект-иви-зацией… тьфу ты, и не произнести такого длиннного слова… …Однако, Антон Гауди погиб, а я ищу фотки Саграда Фамилии, Святого Семейства собора фотки ищу на гугле. Нашёл, и быстро нашел, но как В.Ф. справедливо написал, с русским текстом в ссылке.
«В этом случае надо копировать частями» а я забухал целиком. И какую бы я после фотку не посылал, везде прицеплялось про беспорядки в Барселоне этой.
И про то что самолёты никуда из Барсы не летят, только в Москву.
Попробуйте сами и убедитесь. А лететь я никуда не собираюсь, налетался.
Вот в Гранаду слетал бы, чтоб землю отдать крестьянам, кому положено, кто работать будет на своей земле, а не самогон хлестать как Хлестаков и Щукарь.
Наталия Ким. МАРИАННА
Преподавательницу литературы Нину Петровну коллеги звали «Нинкой-цитатником» за несносную привычку отвечать на вопросы или что-то комментировать при помощи стихотворных и прозаических строк — к месту или не к месту. «Чтоб воду в ступе не толочь, душа обязана трудиться. И день, и ночь», — сообщала Нина, выводя «парашу» в дневнике подростку, изнывающему от желания врезать по сухенькому пучку волос, стиснутому оранжевой заколкой-крабиком; «Не спи, не спи художник, не предавайся сну, ты вечности заложник у времени в плену», — поторапливала сонную буфетчицу в столовой. И когда врачи «Скорой» забирали литераторшу с гипертоническим кризом, та успела прошептать взволнованному завучу, которая провожала её до машины: «Их, похоже, штербе…», но никто из окружающих в тот момент не оценил ни цитаты, ни явленного при стрессовой ситуации чувства юмора.
Нину Петровну отвезли в ближайшую больницу, располагавшуюся на Швивой горке на территории бывшей усадьбы промышленника и благотворителя Баташева, несколько часов продержали в приемном покое, сделали укол и отвезли в кресле-каталке на этаж терапевтического отделения. Палаты были забиты, поэтому Нине пришлось удовольствоваться койкой в коридоре, они стояли по шесть в ряд возле стен, и почти все тоже были заняты. Первую ночь Нина провела в полузабытьи, крепко заснув только под утро.
Сперва возник запах — едкий, едва переносимый, концентрированный, смутно знакомый. Нина уловила какое-то движение и вдруг почувствовала, что кто-то наклонился очень близко к её лицу, чужое жёсткое дыхание коснулось щёк и лба. Глаза открывать было страшно с одной стороны, с другой Нина понимала, что нужно срочно оценить степень опасности, и все-таки сквозь ресницы решилась посмотреть. «Страшного я увидел «парикмахера», — мгновенно подбросила услужливая память цитату из рассказа любимого писателя про «Картофельную собаку» — там герою снилось, будто парикмахер слишком усердно намыливает ему щеки, открыв глаза, он увидел над собой черную лохматую собачью морду. Нину же разглядывало существо, чей облик тоже немедленно напомнил ей нечто литературное, а именно описание уэллсовских морлоков — в рассветном сумраке кожа пялящегося на неё существа выглядела бледно-серой, лицо было почти лишено подбородка, Нина увидела и запекшиеся уголки узкогубого рта, и глаза — очень большие, с воспаленными веками и редкими короткими белесыми ресницами, а голова была как бы приплюснутой сверху и совершенно лысой. Инстинктивно зажмурившись, Нина тем самым выдала себя, и существо расхохоталось:
— Ааа, не спишь, не спишь! Курить есть?
Читать дальше по ссылке в блоге.