Автор: Флора вышла на пенсию, похоронила мужа, проводила детей в Канаду.
Остались только рамки на стенах.
Сначала Флоре нравилось засиживаться допоздна.
Бродить по квартире неглиже, примерять белье перед зеркалом.
Слушать под душем итальянское.
А вечером — теперь уже не ожидая к ужину дочь и детей из школы, — залезть в кресло смотреть сериал, есть шоколад, пить вино, мечтать о друге.
Она посещала гончарную, кружок макраме, клуб женщин-садоводов и дискотеку для пожилых.
Связала канотье. На балконе посадила лимон с мандарином. На полке выстроились сделанные ею кривые горшки из глины.
На танцах приглянулся Давид, лет восемьдесят.
Хвастался, что знаком с Шендеровичем, дарил букеты с лилиями. Нес пряники, где по глазури было писано «Охэв итах!» («Люблю тебя!») или «Шабат шалом».
Читал стихи, говорил, свои, оказалось, Маршака.
Возил на могилу к маме, лгал, что генерал, служил с Шароном, и семья возможна. Приходил с чемоданом, просился пожить, Флора сомневалась. А потом он перебрался к другой вдове в Гиватаиме и перестал звонить.
В конце концов, одиночество доконало Флору.
Это, часто думала она по-русски, просто, едрена вошь, невыносимо!
Она представила: если умрет на своем четвертом этаже, соседи догадаются нескоро и лишь по запаху.
Тогда Флора села в автобус и поехала в Иерусалим.
В Стене Плача она засунула записку: «О, Всевышний! Прошу Тебя, сделай так, чтобы я перестала быть одна! Амен!»
И вернулась в Тель-Авив.
Сначала ничего не происходило.
Но вдруг позвонили из Донецка старики Рубенфельды, дальняя родня мужа. Их сын Борис с русской женой Нюрой и ребенком Василем собрались из Донецка в Израиль.
Нельзя ли приютить на ночь-другую, помочь с оформлением?.. Флора обрадовалась: азохен вэй! Пусть едут, места хватит, родные же люди!
Встретила, напекла пирогов.
Репатрианты, вспомнив былое, сразу напились, расплакались, запели одесское.
Апельсин с лимоном ободрали.
Сломали пульт от телевизора.
Горшки побили.
Ребенок разрисовал обои порнухой.
У многих так бывает. Видно, стресс с перепугу.
Следом прибыли Мирра Рубенфельд, с астмой, и одноглазая бабка Фаня Деренштейн, похожая на террористку, с ходунками.
Стояла жара, бабушка курила «Беломор», но боясь за сердце, запиралась в ванной, опустив ноги в воду.
А Мирра после кефира в Донецком аэропорту не вылезала из туалета.
Затем приехала семья Дубинкеров: Илья с женой Аллой, тещей Розой Давидовной Зокенмахер и котом Павликом.
Позвонили прямо из Бен-Гуриона.
Кот наделал в сумочку Мирры Рубенфельд, которую отчего-то невзлюбил.
Да кто их, котов, разберет?
Флора терпела. Освободила второй туалет, который был кладовкой.
Варила на всех ведро куриного супа с лапшой и кастрюлю картошки с маслом и укропом. Не выключала кондиционеры, ибо старухи чуть что падали в обморок.
Через пару месяцев Флора решила узнать: может, гостям пора бы снять что-то свое? А то даже на полу уже места не хватает.
«Что вы, тетя! Мы иврита не знаем! А у вас так уютно!»
Флора вернулась к Стене Плача.
Записки своей она не нашла.
Написала другую: «Господи, я же просила избавить меня от одиночества! Но не до такой же степени!».
Ничего не вышло.
Ибо любому еврею известно, что решения Небес обратной силы не имеют.
Анатолий Головков. Записка
Флора вышла на пенсию, похоронила мужа, проводила детей в Канаду. Остались только рамки на стенах. Сначала Флоре нравилось засиживаться допоздна. Бродить по квартире неглиже, примерять белье перед зеркалом. Слушать под душем итальянское. А вечером — теперь уже не ожидая к ужину дочь и детей из школы, — залезть в кресло смотреть сериал, есть шоколад, пить вино, мечтать о друге.Она посещала гончарную, кружок макраме, клуб женщин-садоводов и дискотеку для пожилых. Связала канотье. На балконе посадила лимон с мандарином. На полке выстроились сделанные ею кривые горшки из глины. На танцах приглянулся Давид, лет восемьдесят. Хвастался, что знаком с Шендеровичем, дарил букеты с лилиями. Нес пряники, где по глазури было писано «Охэв итах!» («Люблю тебя!») или «Шабат шалом». Читал стихи, говорил, свои, оказалось, Маршака. Возил на могилу к маме, лгал, что генерал, служил с Шароном, и семья возможна. Приходил с чемоданом, просился пожить, Флора сомневалась. А потом он перебрался к другой вдове в Гиватаиме и перестал звонить.В конце концов, одиночество доконало Флору. Это, часто думала она по-русски, просто, едрена вошь, невыносимо!Она представила: если умрет на своем четвертом этаже, соседи догадаются нескоро и лишь по запаху.Тогда Флора села в автобус и поехала в Иерусалим.В Стене Плача она засунула записку: «О, Всевышний! Прошу Тебя, сделай так, чтобы я перестала быть одна! Амен!». И вернулась в Тель-Авив.
Читать дальше в блоге.