Автор: (Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
Очень давно, в начале марта, муж приготовил мне сюрприз на день рождения. Он не сказал, куда мы едем, дал только почтовый код для навигатора.
Мы долго ехали по гэмпширским полям — над свежей пашней носились птицы—пока за поворотом дороги не показались шахматные башни викторианского замка, как у Генри Джеймса в «Повороте винта»…
Внутри ассоциация только усилилась. Дубовые панели спальни, закопченый камин, породистая английская обшарпанность мебели, тюдоровская кроватью под балдахином. Ночью не хотелось гасить свет, не отпускала тревога. Странно. Обычно я прекрасно чувствую себя в любых старинных домах или отелях. В два часа ночи разбудило странное. Ночник стал ритмично включаться и выключаться. Сам собой. Опять и опять. Словно кто-то посылал световую морзянку. Ну не бывает такого с британским электричеством.
С ужасом выдернула штепсель и замерла в темноте, ожидая появления чего угодно…
И почти одновременно осветился и завибрировал мой мобильный телефон. Звонила мама.
-Карина, бабушка только что умерла…
Родилась в марте и умерла в марте…Моя Клавдия, внешне резко отличалась от всех своих сестер, моих двоюродных бабушек. Глядя на нее, скорее вспоминался Клавдий. Тот самый.
В Грузии с ней все говорили по- грузински. Я слышала. А с ними по-грузински — никогда. Она любила жару, пряности, царицу Тамар, обожала Лермонтова и помнила очень многое наизусть.
«Обнявшись, словно две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь.»
Как умела она произнести это, выдержав точную паузу, опасно повисшее над бездонной пропастью, готовое рухнуть «…был монастырь.»!
В нашем обыденном мирке загнившего и подернувшегося ряской «светлого будущего» бабушка всегда верила, что все у нас будет иначе. И стала меня готовить к этому непонятному «иначу», видимому только ей одной)). Она привнесла в нормальную, равнинную, равноудаленную от всех морей семью моих прадедов это бешенство, эту лермонтовщину, эту нездешность, это полное неумение отличать реальность от вымысла. И дочь ее уехала навсегда в обожаемую ею Грузию и вышла замуж за моряка. А внучек и правнучек ее занесло еще дальше за горизонт…
Ее считали сумасшедшей.
Она не раздумывая тратила сбережение равное месячной пенсии на страшно дорогие масляные краски и мольберт для меня, произнеся безапелляционно, как врач диагноз: «Ребенка нужно учить живописи! У нее художественные бугры на голове. Она художник.»
А я очень любила принимать точные, совершенно реалистические позы перед мольбертом, но дальше поз дело не шло.
«Художественные бугры», если и обретались, то функций своих не выполняли совершенно: я не могла нарисовать не то что вазу с астрами, но и прямой линии. К тому же, частный учитель смешно шепелявил и навсегда поделом возненавидел меня за то, что я, попугай несчастный, очень похоже его передразнила, думая, что он не слышит.
В общем, художника из меня не вышло.
Потом она отдала меня на балет, за 8 рублей в неделю (немалые для нее деньги).
В закрытой на лето районной школе нас учил старый, обиженный педагог (его изгнали на пенсию из хореографического училища, а дома у него были ужасные соседи по коммуналке и старый кот, которого он иногда тайком приносил на уроки в клеенчатой сумке), и педагог этот все время кричал, словно с кем-то продолжая давнюю ссору, потрясающие, диковинные слова: батман тандю! грон батман! плие, плие!
А когда бабушка приходила меня забирать, целовал бабушке руку, что она, приосанившись, принимала абсолютно как должное. Мира, о котором и они-то уже помнили смутно, мне уже и кусочка не досталось, да и не очень-то хотелось: нас ждало прекрасное будущее, обещанное из каждого утюга!
Из балета тоже, конечно, ничего у не получилось, но остались эти яростные французские вопли, и грустный кот в клеенчатой сумке, и память о скольжении по вощеному паркету школьного актового зала с его избыточно не-советской лепниной. Осталась и привычка «держать спину». И тем прямее, чем больше хочется сжаться в комок. Только это и осталось от моих занятий балетом.
Спасибо бабушке. Как знала.
А рисовать я все- таки выучилась потом немного. Рисую словами. Так поздно понимаешь, что самое главное в жизни, вот оно: рисовать все самое важное словами, для собственного счастья и для того, чтобы хоть что-то, какая- крупинка , задержалась в Сите Времени.
Бабушка ничего не боялась. Однажды она вышла из купе и так что- то тихо сказала разбушевавшемуся в вагоне пьяному проводнику, что тот сник, успокоился, заговорил примирительно: признал ее силу. Мы, зареванные, сидели с сестрой в купе, в ужасе от страшного проводника, а она вернулась, села (руки у нее немного дрожали) и проговорила спокойно, как в полусне, глядя прямо перед собой: «Никогда никому не показывайте страха.»
О ее семи лагерных годах мы, конечно же, ничего тогда не знали (да и сейчас ничего не знаем). «Не верь, не бойся, не проси…»?
А еще она верила, что умеет шить и сооружала себе невообразимые «романтические» тюрбаны, которые ей очень шли. И я гордилась, что на нее в Воронеже все смотрели! Пусть.
А когда я, страшно волнуясь, пришла в ее комнату, села на кровати и сказала ей, что уезжаю в Англию навсегда, она ни чуточки не удивилась. Накрыла мою руку своей, всегда горячей рукой (непонятно, откуда брался этот жар, когда в руке ее оставались одни тончайшая кожа, толстые, синие вены и кости) и сказала: «Поезжай. Королева там очень приличная женщина». На ином уровне к тому времени она уже не оперировала. И когда я поцеловав ее и поняв, что смысла никакого уже не добьюсь, поднялась, она сказала именно то, чего я так ждала и хотела услышать: «Не бойся.»
А я верила, что иногда, когда это очень нужно и важно, она умеет видеть, что впереди. Однажды ведь, в тифозной, голодной эвакуации, она спасла и прокормила всю нашу семью, предсказав хозяйке, которая никак не хотела пускать бездомную ораву женщин и младенцев к себе на постой, что муж ее вернется — живой, здоровый и буквально на днях. Муж женщины был в это время на фронте, шли бои за Воронеж. Он и вернулся, буквально той же ночью. Дезертировал. Не знаю, каков был итог его драмы, но женщина та на постой их приняла и новость об «эвакуированной, которая верное говорит», шепотом пошла по деревне…
Уже перед самым отъездом в Англию, зазвала меня на чай родственница, старуха, которую в нашей семье называли Зинка-из-парка-Живых-и-Мертвых (там, где она жила, закатали бульдозерами старое, дореволюционное кладбище и построили пару хрущевок, цирк и парк, которому дали в городе вот такое неофициальное название). Зинку эту бабушка и ее сестры подвергали непонятному, но стойкому остракизму, с этой «стороной» родни не общались. И вот, в хрущевке парка Живых и Мертвых» услышала я такую историю… «У нас-то в семье все про ваших знали, и что бабка-то твоя- ВЗЯТАЯ». Чай остывал, к нему я не притронулась, не до того было, слушая о том, что у моей прабабушки Анастасии, в начале марта 1908-го умер новорожденный мальчик, а через месяц или около того на соседней улице в 1908 году был еврейский погром. И, сказала родственница (не без странного злорадства, которое я тут опускаю), на пороге наутро нашли сверток (а в нем — девочка), которую моя прабабушка забрала, сочтя что это Бог так рассудил — забрал одного, но послал другую (Анастасия верила в Бога), и воспитала как свою дочь.
Отринутая «Зинка» сказала мне, что это не единственная семейная тайна, есть и еще: мой дед, Александр Фере (мне говорили, что фамилия это венгерская) погибнуть-то погиб на Курской дуге, это правда, но был он никаким не венгром (эта национальность казалась безопаснее и я верила), а немцем, вот кем! Правда не из Германии, а родившимся в России, но в остальном -самым настоящим, таким, что даже родным его языком был немецкий, которым он разговаривал со своим отцом, аптекарем Фридрихом Fehre и с матерью своей — Агнессой, балтийской немкой.
И что случайно встретились они с моей будущей бабушкой в Ленинграде, куда оба приехали поступать в медицинский. И только потом узнали, что земляки и даже улицы их неподалеку…
«А шила в мешке не утаишь»- закончила она, не без удовольствия видя мое смятение. Честно говоря, никакой особенной разницы между немцами и венграми с точки зрения «благонадежности» я не видела: все ведь Варшавский договор, и не понимала, что поколение переживших войну рассуждало иначе…
Когда я спросила об этом дома (бабушка уже жила в параллельной реальности, созданной старческим мозгом), с сестрами бабушки началась истерика, и они все, абсолютно всё отрицали. Так яростно, что подозрения только укрепились…
Когда сознание бабушки неизбежно стало разбиваться на фрагменты, мозаику, цветные стеклышки, и складываться в ее памяти в новый, фантасмагорический, причудливый узор,каждый раз новый, смешиваясь с некогда услышанным и прочитанным, как в калейдоскопе, наведенном на солнце, она придумывала себе легенды о своем необыкновенном происхождении (чужеродность свою, конечно же, чувствуя всегда). И все они были вариациями на тему :»Когда-то русский генерал из гор к Тифлису подъезжал. Ребенка пленного он вез. Тот занемог…» Я слушала ее в последний свой приезд в Наш Старый Сад (кроме которого не осталось у меня родины, и это правильно), и смотрела на ее все еще прямую спину и , когда она, девяностолетняя, библейски сидела, опершись на посох, под старой грушей, усыпанной плодами. Нет, я не оговорилась, она наотрез отказалась от прозаических минздравовских костылей, а избрала для себя нечто куда более подходящее ее образу и стилю: «А подай-ка мне, Калюшка, мой посох!» Прав был тот, кто сказал, что «Стиль- это все, что у нас есть», как и тот, кто сказал: «Вопросы крови, королева…»
И я притворялась, что верю ее безумным легендам о себе, так как к тому времени отлично понимала и слово «никогда», и почему бабушка так ненавидела всегда астры, звезды осенние.
А я все ждала и ждала просвета в ее сознании, и все хотела спросить о важном… Но так и не дождалась просвета и не спросила. Впрочем, что она могла мне ответить!
Теперь так отрицаемая ранее версия с дедушкой — этническим немцем- и всей его семьей, и их историей уже документально подтвердилась на все 100%. Но с немцами легче — там всегда какие-нибудь документы.
А вот с происхождением бабушки до сих пор ничего точно не известно. И родственница эта умерла. Ладно. Пусть будет тайна и простор для догадок.
Я никогда не узнаю наверняка, откуда она такая инакая, с бешеным желанием недостижимого и запредельного, появилась в нормальной, хорошей семье моих равнинных, курносых воронежских прадедов.
Бывает, родятся люди, никуда не вписывающиеся, нигде не находящие «своих», измеряемые не с ног до головы, а с головы — до неба.
И эта Тайна — тоже твой последний и поистине царский мне подарок, дорогая моя!
Я до сих пор не верю, что ты могла вот просто так умереть — как все. Ты где-то здесь. Ты, единственная, колеблешь мою материалистическую логику.
Держать спину. Я помню. Я ПОМНЮ.
Carina Cockrell-Ferre. ДЕРЖАТЬ СПИНУ
Очень давно, в начале марта, муж приготовил мне сюрприз на день рождения. Он не сказал, куда мы едем, дал только почтовый код для навигатора.
Мы долго ехали по гэмпширским полям — над свежей пашней носились птицы—пока за поворотом дороги не показались шахматные башни викторианского замка, как у Генри Джеймса в «Повороте винта»…
Внутри ассоциация только усилилась. Дубовые панели спальни, закопченый камин, породистая английская обшарпанность мебели, тюдоровская кроватью под балдахином. Ночью не хотелось гасить свет, не отпускала тревога. Странно. Обычно я прекрасно чувствую себя в любых старинных домах или отелях. В два часа ночи разбудило странное. Ночник стал ритмично включаться и выключаться. Сам собой. Опять и опять. Словно кто-то посылал световую морзянку. Ну не бывает такого с британским электричеством.
С ужасом выдернула штепсель и замерла в темноте, ожидая появления чего угодно…
И почти одновременно осветился и завибрировал мой мобильный телефон. Звонила мама.
-Карина, бабушка только что умерла…
Родилась в марте и умерла в марте…Моя Клавдия, внешне резко отличалась от всех своих сестер, моих двоюродных бабушек. Глядя на нее, скорее вспоминался Клавдий. Тот самый.
В Грузии с ней все говорили по- грузински. Я слышала. А с ними по-грузински — никогда. Она любила жару, пряности, царицу Тамар, обожала Лермонтова и помнила очень многое наизусть.
«Обнявшись, словно две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь.»
Как умела она произнести это, выдержав точную паузу, опасно повисшее над бездонной пропастью, готовое рухнуть «…был монастырь.»!
В нашем обыденном мирке загнившего и подернувшегося ряской «светлого будущего» бабушка всегда верила, что все у нас будет иначе. И стала меня готовить к этому непонятному «иначу», видимому только ей одной)). Она привнесла в нормальную, равнинную, равноудаленную от всех морей семью моих прадедов это бешенство, эту лермонтовщину, эту нездешность, это полное неумение отличать реальность от вымысла. И дочь ее уехала навсегда в обожаемую ею Грузию и вышла замуж за моряка. А внучек и правнучек ее занесло еще дальше за горизонт…
Ее считали сумасшедшей.
Читать дальше в блоге.