Уже весна зализывает раны
и замолкает снег на полуслове,
у всех ларьков девицам капитаны
сулят неповторимые любови.
Здесь женщинам мерещатся обновы
и обещанья всё начать сначала,
и что с того, что город – не портовый
и никогда не видевший причала?
Кто выключил цвета? Кто эти люди
у кассы, на перроне, в электричке?
Бесславный город, gloria и mundi –
лишь имена, фамилии и клички.
В копилку дождь подбрасывает центы,
вокзал одет в подсвеченные цацки,
полощется река моя – с акцентом,
назойливым, предательским, дурацким.
Белёсый лис катается на санках,
и, черные от дыма и мороза,
полозья-провода над полустанком –
что нотоносцы в птицах «Lacrimosa».
Вхожу в вагон и расправляю плечи,
как будто жить не страшно и не больно,
на вдохе говорю «arrivederci»,
поспешно выдыхая на «buongiorno».
И контролер, красивый и беспечный,
дырявящий искомканный билетик,
на мой вопрос – далече до конечной? –
не улыбнется мне и не ответит.
Я бы сама с такой, как я, не скрою, –
непрошенной, чужой – не говорила,
всё это блажь – любовь, тоска по морю,
по бесполезным чайкам белокрылым.
Как поплывем вдоль серого забора,
почти неразличимого в тумане,
мне классик в предвкушенье разговора
напомнит о себе – «дзенькую, пани», –
о том, что в небе нотные тетради
перебирают юркие китайцы, –
сама в себе, себя самой же ради
играет цветомузыка сквозь пальцы,
что в поезде полупустом напрасно
кого-то жду, нелепая как «здрасьте»,
а под пальто – индиговый и красный
или в какой там выкрашено счастье.
(2016)
Марина Гарбер
Уже весна зализывает раны
и замолкает снег на полуслове,
у всех ларьков девицам капитаны
сулят неповторимые любови.
Здесь женщинам мерещатся обновы
и обещанья всё начать сначала,
и что с того, что город – не портовый
и никогда не видевший причала?
Кто выключил цвета? Кто эти люди
у кассы, на перроне, в электричке?
Бесславный город, gloria и mundi –
лишь имена, фамилии и клички.
В копилку дождь подбрасывает центы,
вокзал одет в подсвеченные цацки,
полощется река моя – с акцентом,
назойливым, предательским, дурацким.
Читать дальше в блоге.