Жили мы на Шкапина, трое в комнате,
улица вела к вокзалу, вокзал – к стране,
улица промышленная в саже-копоти,
мать, мы с братом, отец на войне.
В память невеликую мою, утлую
врезалось: воронка, мы с соседом моим
смотрим, как откачивают воду мутную,
воду мутную, вдвоём стоим.
После – голод, крошки хлеба не выклянчишь,
трупы сплошь: на тротуаре, на мостовой,
я боюсь покойников, но сердце выключишь –
и живёшь как мёртвый, но живой.
Штабелями складывали их в загоне
у вокзала нашего, помню, что когда
одного несли – в нём булькала, как в бидоне,
переливалась внутри вода.
Что ужаснее мора многолюдного?
От ранений лучше погибнуть пулевых,
но в сраженье, а не от голода лютого,
от нехватки плодов полевых.
Жили мы на Шкапина, двое в комнате,
мать пристроила брата к добрым людям, след
затерялся надолго в военном грохоте,
а нашёлся через тридцать лет.
Животину выпятивши рахитную,
помню, как девчонка плачет, щёки дрожат,
что отец лежит, лежит да под ракитою,
а над ним что во́роны кружат.
Многого не помню, мал я был годами,
к третьему лету войны начал доходить,
тётка Люда съесть меня предлагала маме,
людоедка, что и говорить.
Плач недавно я читал Иеремии
и, когда на это наткнулся, весь притих:
руки мягкосердых женщин детей варили,
чтобы стали пищею для них.
Словом Господа всё земное сдобрено,
тех, мол, и наказываю, кого люблю.
Значит, нас любил Господь как-то особенно.
Да, особенно. Вот и терплю.
Владимир Гандельсман. БЛОКАДНАЯ БАЛЛАДА
Жили мы на Шкапина, трое в комнате,
улица вела к вокзалу, вокзал – к стране,
улица промышленная в саже-копоти,
мать, мы с братом, отец на войне.
В память невеликую мою, утлую
врезалось: воронка, мы с соседом моим
смотрим, как откачивают воду мутную,
воду мутную, вдвоём стоим.
После – голод, крошки хлеба не выклянчишь,
трупы сплошь: на тротуаре, на мостовой,
я боюсь покойников, но сердце выключишь –
и живёшь как мёртвый, но живой.
Штабелями складывали их в загоне
у вокзала нашего, помню, что когда
одного несли – в нём булькала, как в бидоне,
переливалась внутри вода.
Читать дальше в блоге.