Автор: Памяти ГАЛИ БОРОВОЙ
В классе было тихо и только лёгкие шаги Галины Васильевны да приглушённый её голос нарушали эту тишину.
— До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня — в груди. Предназначенное расставанье обещает встречу впереди, — читала СУровцева, прохаживаясь между рядами парт. Она волновалась, и волнение её передавалось классу, ученики глазами следили за ней и вслушивались в её голос. Волновалась же Суровцева потому, что этот урок был последним по творчеству Есенина, впереди были другие темы, другие авторы. Но сегодня она словно прощалась с любимым поэтом, расставаясь с ним на год, до следующего класса, до новых учеников. А расставание всегда грустно и поэтому и звучала в её голосе лёгкая грусть.
— До свиданья, без руки и слова. Не печалься и не хмурь бровей. В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей, -уже совсем тихим голосом закончила она.
В восьмом классе попались ей на глаза строчки: «Не жалею, не зову, не плачу, Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…» Строчки эти запали в память, как и автор — Сергей Есенин. Кто ж в пятнадцать лет сам себя не жалеет? Кому ж в пятнадцать лет не мнится, что жизнь наполовину прожита? К выпускному звонку в десятом классе исписала Галинка Суровцева стихами Есенина три толстых тетради. С этими тетрадями и отправилась она поступать в педагогический институт. На третьем курсе студентка Суровцева записалась на спец.курс по творчеству Есенина. Так и несла она любовь к поэту и сквозь школьные, потом — сквозь студенческие годы , а теперь уже и сквозь семнадцать лет своего учительства. И все эти семнадцать лет с грустью подходила к этому уроку, как и сегодня.
Галина Васильевна подошла к окну из которого открывался вид на школьную спортплощадку, на парк, раскинувшийся за нею. Раздался звонок, словно точку поставивший в этом раставании с поэтом. Но и звонок, означавший окончание урока, не нарушил тишины в классе. Суровцева обернулась к классу и громким голосом произнесла:
— Урок закончен, все свободны.
И тотчас же заскрипели парты, задвигались стулья, потянулись ручейком к дверям ученики. Заметив у дверей вихрастый хохолок Аркашки Чижа, Галина Васильевна вспомнила настоятельную просьбу Алевтины Петровны, директора школы, провести индивидуальную работу с учеником 10-го класса Чижом. «Вы как классный руководитель обязаны ежедневно проводить воспитательную работу в своём классе! Совсем распустили вы своих архаровцев, на вашего Чижа все учителя жалуются. Убедительно прошу вас принять меры!» — выговаривала Алевтина Суровцевой. Приходилось «принимать», хотя уверена была она, что воспитанием учеников, и не только своего класса, занимается она на своих уроках литературы. Но с Чижом и впрямь пора поговорить.
— Все свободны, — повторила она, — а вас, Чижик, я попрошу остаться!
Непослушный вихор вздрогнул, и из-под этого хохолка устремился на учительницу испепеляющий взгляд. За взглядом последовал басовитый с фальцетом голос:
— Галииина Васильевнааа! Ну сколько раааз?! Я не Чижик, я — Чижжж!
— Аркашенькаааа! — в тон мальчишке пропела Суровцева, — когда ты повзрослеешь, когда станешь серьёзней относится к своим словам и поступкам, я со всем своим удовольствием буду обращаться к тебе: Аркадий Георгиевич Чиж!
И уже с грустной интонацией в голосе продолжала: — Аркадий, ты меня до инфаркта довести хочешь? На тебя все учителя жалуются. Ты зачем на физкультуре баскетбольную корзину узлом завязал? — при этих словах на лице Чижа промелькнула улыбка приятных воспоминаний. — А на уроке истории? — Суровцева прошептала: — зачем ты задал этот вопрос:»Какова руководящая и направляющая роль партии в неудачах лета 1941-го года?» — Ты что, Аркадий? Думай где, когда и при ком задавать подобные вопросы!
Аркашка сжался, упёрся взглядом в пол, всем своим видом показывая:»Против правды не попрёшь, и чего тут много рассусоливать?» Дверь неожиданно приоткрылась и в неё просунулась голова Верочки Черновой. Вопрос в её глазах прочитывался легко:»А чегой-то вы здесь делаете с моим Аркашенькой?» Чиж от этого взгляда отмахнулся и Чернова исчезла так же, как и появилась.
— Мне прийдётся навестить твоих родителей, Аркадий. Не хочется обременять их неприятным походом в школу, тем более, что отец твой уже был недавно здесь, — говорила Суровцева.(О том, недавнем приходе Аркашкиного отца, Георгия Чижа, известного актёра театра и кино , в школе говорили и сегодня. Вся школа, включая и учителей, глазела на Чижа-отца изо всех щелей, а наиболее храбрые старшеклассницы приподняв юбки до немыслимой уже высоты смело дефилировали мимо оторопевшего родителя.)
— Жди в гости, Аркадий, и пребывай в состоянии перманентного аврала,- полушутя закончила учительница.
«Ох, напугала! — подумал Чиж, представляя, как отец бросится охмурять училку, пока та не забудет, зачем пришла. Неожидано он почувствовал тёплую ладонь на своих вихрах и услышал в голосе Галины Васильевны какие-то непривычные для них, учеников, интонации: — Аркашенька, не огорчай меня, Чижик, будь человеком! Странно, он вовсе не обиделся в этот раз на Чижика, он повернулся и пошёл к дверям, и в эти несколько шагов твёрдо для себя никогда больше не подводить Галину, как называли учительницу между собой её ученики.
Уроки закончились, а вместе с ними закончился и рабочий день Суровцевой. Она медленно собирала свой портфель, размышляя, как будет добираться до дома. Вариантов было два: через школьный двор, спортплощадку, через пару переулков — до трамвая. Другой же путь был длиннее, вкруговую, через соседний парк с его огромным прудом, рядами аллей, опять же выходишь к трамваю, только уже к следующей остановке.
Взглянув в окно и увидев в нём всё ту же пронзительную синь неба, она поняла: окончательно и бесповоротно выбран второй вариант. Уже выходя из школы, она задумалась о том, как беззаботна и счастлива в своей беззаботности юность. Давно ли она была так же счастлива, как её ученики? В свои 40 с хвостиком ( «всё же не с хвостищем!»- успокаивала она себя) ей казалось, что и в её жизни возникали и возникают эти счастливые миги беззаботности. но каждый раз удивлялась. Вот и сейчас, раставшись со школой, она жила счастливым и беззаботным ожиданием встречи с друзьями студенческих лет.
СУровцева шла аллеей парка и радовалась тому волнению, схожему с волнением актёра перед выходом на сцену, с которым она провела урок, и разговор с Аркашкой Чижом, она поймала себя на шальной мысли, что ей приятно пофлиртовать с этим нескладным, мальчишкой , но особенно радовал её неожиданный звонок Витьки, сообщивший, что он собирается на пару дней в командировку. Этот-то звонок и стал предлогом сегодняшней встречи. Тогда же она отзвонилась Полинке Черской, а та уже позвонила в соседний городок Николаше. Витька, Полинка, Николаша, Галка — всё это было из прошлой, семнадцатигодичной давности студенческой жизни. Сегодня же — Виктор Николаевич — директор большой школы в районом центре, Полина Аркадьевна — заместитель директора по воспитательной работе в сельской школе, Николай Петрович — заведующий учебной частью в поселковой школе. Но в редкие свои сборы у Суровцевой, они опять превращались в Витьку, Полинку, Николашу, Галинку. Суровцева ещё подумала, что надобно позвонить Ленке Шибаевой, не только знакомой Галины, но и коллеге, тоже работавшей в школе, как резкая боль, внезапно охватившая её, заставила остановиться. Она надеялась, что надо всего лишь переждать, постоять, боль сама отступится… И уговаривала сама себя: «Нет, только не сегодня!Ну почему же? Ведь день начинался так радостно!?» Она стояла запрокинув голову и вглядывалась в синеву весеннего неба, пытаясь «заговорить» боль мыслями о предстоящей встрече, об учениках, о школе. Глубоко вдыхая пряный весенний воздух, мысленно уговаривая исчезнуть, испариться, спрятаться этой вязкой боли хотя бы на сегодня, мелкими шагами она подошла к скамейке, присела. Почему-то вспомнилась Ленка. Шибаева жила в соседнем подъезде, и они часто встречались друг с другом то во дворе большого дома, то в близлежащих магазинчиках, пока однажды не столкнулись нос к носу на одной учительской конференции. А увидев там друг друга, обе расхохотались, Ленка ещё добавила: «Так мы с вами, » коллеги по несчастью?» В тот же вечер у Галки новое знакомство было закреплено бутылкой «Алиготэ». С тех пор Шибаева частенько наведывалась к «коллеге по несчастью» чтобы «снять стресс» и просто посплетничать. Галина Васильевна почувствовала, что боль и впрямь отступает, «Спасибо Шибаевой», — пошутила про себя Суровцева. Яркая синь неба, изумрудная зелень молодых листочков на кустах, на деревьях, бирюзовая поверхность пруда, по которой проносилась мелкая рябь от смешливого весеннего ветерка заставили её забыть о недавней боли . Ей казалось, будто некий художник швырнул это буйство красок на землю, любовался ими и спрашивал то ли себя, то ли людей, ошеломлённых этой «цветомузыкой»: «Ну, и как? Каково, а?» Теперь уже можно было смело встать, и, хоть и не хотелось покидать этот удивительный мир покоя, тишины, весенних красок, но впереди была ещё одна радость, радость встречи.
От границы двух республик в сторону Города тащился поезд. На маленьких полустанках и на небольших станциях он подбирал немногих пассажиров. Одним из таких пассажиров оказался и Николай. Он вошёл в вагон и, выглядев свободное место в боковинке, сел лицом по ходу поезда. За окном проплывали перелески, где-то между ними мелькали хутора .Николай прислонился головой к вагонной стенке, прикрыл глаза и пытался переложить эти картинки в стихи, получалось что-то нескладное, наивное:
«Узкой лентою дорога мимо поля, мимо леса, мимо сонных хуторов. Поднимается завеса из тумана вдоль холмов. Этот лес и это поле в паутиночке дождя — так знакомы мне до боли, — это родина моя..» И только почувствовав, что слова сложились, он окончательно задремал. Дремать ему полагалось часа два, до городка, где в вагон должен сесть Виктор. Николай знал, что сон его будет лёгким и за 5 минут до Витькиной станции он обязательно откроет глаза. Так и произошло, поезд только втягивался на небольшую станцию, а Николай уже высматривал среди немногих пассажиров друга. Увидев его, Николай замахал рукой, в ответ Виктор улыбнулся и заспешил к вагону. Они обнялись и сразу же завели разговор, и в этой скороговорке их виделось, как же давно они не виделись и как рады этой встрече. Вместо «Витьки», «Коляна» раздавалось «Виктор, Николай». Как-никак, минуло уже 17 лет с поры их студенческой юности и ощущали он себя солидными мужьями, отцами и учителями. Часа через два уже вдвоём они высматривали на перроне приближающейся станции Полинку Черскую. Вот уж к кому никак не прилипала солидность, так это к Черской. Маленького роста, с острым подбородком, с вечно смеющимися глазами, а, главное, всё такая же, как и в студенчестве, хотя и двое детей подрастают, уже школьники. Она влетела в вагон, затараторила «Наше вам с кисточкой», бросилась обниматься, и оба они в устах Полинки вновь превратились в Витьку и Кольку. Чрез полчаса Поезд остановился на огромном вокзале.
От вокзала до «кают-компании» в квартире СУровцевой путь лежал через трамвай. Ах, этот трамвай, «Семёрочка»! О нём бы поэмы слагать да оды, но в те времена он был скромным трудягой и сновал через весь город не задумываясь вовсе о славе. Он начинал свой разбег от мореходки, рядом с городским каналом, пробегал мимо анатомички мед.института, мимо театра, мимо Бастионки с Пороховой башенкой, зигзагами и загогулинами проскакивал городской рынок с его знаменитыми на всю Европу ангарами , нырял в узкие улочки старого города с деревянными домиками, кое-где огороженными такими же деревянными заборами, как и дома, или тёмно-зелёными или коричневыми, и наконец вырывался на широкий простор новостроек с широкими улицами и большими коробками домов. Туда-то и везла «Семёрочка» троицу друзей, конечной остановкой для которых была «кают -компания» в квартире Галины Васильевны СУровцевой, а для них же — нынче – Галки.
«Сиреневый туман над нами проплывает»…- напевала негромко Полина, слегка запрокинув голову к потолку. Там, под низким потолком прямо над их головами висела пелена сигаретного дыма. К неудовольствию Черской, единственной не курящей в их компании, даже открытая форточка никоим образом не вытягивала наружу ни этот густой дым, ни табачный запах. Они сидели за небольшим столом, торцом притулившемся к стене, прямо над столом на стене висел портрет любимого поэта с трубкой в зубах. Фотография была выбрана с намёком, чтобы поэт не чувствовал себя лишним, а был бы таким же собеседником, как и каждый в этой компании. Они говорили уже второй час. Беседа ещё не дошла до «кондиции», когда разговор переходит на работу, школьные проблемы, любимых да «прочих» учеников. Говорили о семьях, о своих детях. И, стоило одному начать рассказ о сыне или дочери, остальные прслушивались с долей ревности. И только Галина слушала всех внимательно, все их дети были ЕЁ детьми, которых она знала с пелёнок и за которых переживала и болела. Она перебила Виктора, бросив ему упрёк:
— Ты, Витька, помягче с Веруней, помягче! девочка в возраст входит, ей и физически, и душевно нелегко приходится, а ты, как медведь по бурелому со своими строгостями! Строгости эти для школы оставь! — и Виктор послушно кивал головой. Николаю она выговаривала:
— У тебя руки золотые, к любому ремеслу приспособленные, вот и приваживай, приваживай Павлушу к ремёслам, пусть помогает тебе, и ему в интерес, и отцом мастеровитым есть повод гордиться, и будешь ты у него, как это говорят? — в авторитете или в законе! Николай же посмеивался на эти слова, но вслед за Виктором так же кивал головой.
С Полиной у Суровцевой был разговор грустный и «по бабьи» : Петро — муж Полины и отец двоих её детей — иногда «уходил» в запой. В прошлом году, когда Суровцева в отпуске гостила у них, нарвался он на фингал от Галины . Ошарашенный этакой наглостью — заработать фингал в собственном доме, и от кого? — от училки!!! — обходил Галину стороной, даже и в трезвом состоянии.
— Скажи Петьке, — говорила она Полине, — в этом году в отпуск опять к вам в гости приеду, кулачок-то мой он не забыл? И особо интересовалась Валюшей и Вадиком, детьми Полины. Ленка затеяла разговор на темы литературные да театральные с артистическими новостями из Москвы, которыми снабжали её бывшие однокурсники да друзья по московским тусовкам. От театральных и артистических сплетен московских перешли к тем же сплетням Города, где голос был уже за Галкой, спасибо Георгию Чижу, который и на премьеры театральные Аркашкину училку проводил, иногда и книги дефицитные презентовал, куда ж учителю, тем более филологу без литературных новинок? Так что своё «служебное положение учительница Суровцева Галина Васильевна вовсю использовала в корыстных целях».
Было уже за полночь, когда пришла пора расставания. Последний трамвай спешил подхватить зазевавшихся прохожих и доставить их поближе к центру. Расставаясь, друзья напоминали Галине обещание навестить их в отпуск, была у неё давняя традиция в отпуск гостить по очереди у каждого из них. Галина Василевна Суровцева умерла в середине лета, в конце июля. Она сгорела в три недели, рак в последней, неоперабельной форме. На похоронах чуть в стороне от немногих коллег Суровцевой стояли Полина, Лена и Николай. Виктор с семьёй были в Крыму, и отыскать, дозвониться до него так и не смогли. И уж совсем отдельно от других стоял Аркадий Чиж со своими родителями.
Спустя почти год в 10 классе шёл урок литературы. Зинаида Степановна стояла посреди класса, у доски. Она раскачивалась с пятки на носок, с носка на пятку и громким голосом читала: До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты — Афонькин, прекрати вертеться! Тебе говорю, Афонькин! — ты у меня в груди. Предназначенное расставанье обещает — Синицина! О чём ты там шепчешься с Кузовкиной? — обещает встречу впереди…