Татьяна Хохрина. И БОЛЬШЕ ВЕКА ДЛИТСЯ ДЕНЬ…

Я сегодня встала чуть свет, не успела повернуться — уже темно, хотя ни черта не сделала. Я точно знаю, что тогда, в детстве, а, может, — только в Малаховке, время текло совершенно по-другому. День был такой ленивый, такой долгий, можно было успеть сто дел, а он всё не кончался и не кончался.

В детстве так крепко спалось! Я ни разу не проснулась, когда родители убегали на работу, хотя дом был крохотный, переборки фанерные, а голоса звонкие. И разбудить меня могла только молочница Вера, приходившая через день и молотившая литровым черпаком по жестяной крышке бидона, скликая заинтересованное население. В ответ из разных дворов, как на поверке в зоне, откликались голоса с данными и цифрами. Я открывала глаза, жмурилась от яркого солнца, а бабушка уже протягивала мне сарафан и бидон с трояком, засунутым в колечко крышки: «Уже встань уже или ты ждешь, когда молоко станет ряженкой??! Это только есть вы успеваете первыми! А у Верки останется только нижнее молоко, как вода, что они сдают на молокозавод! И возьми творог на всех и сметана на борщ!». Кого бабушка имела в виду под теми, кто ест первыми, я не знала, но уже неслась, теряя сандалии, за калитку к Вере.

Потом мы завтракали, и нигде больше я не ела таких сырников, блинчиков, оладий или гренок! Теперь гренками называют в основном сухари типа прессованных и чуть подгоревших опилок. Тоже мне деликатес! А бабушкины гренки из толстых ломтей «батона по двадцать пять, смотри!», разбухших от жирного молока Веркиной коровы Розы, потом искупавшихся в ярко-желтом деревенском взбитом яйце, поджаренных на сливочном масле и присыпанных в конце крупным сахарным песком и корицей….Да никакие пирожные им были не конкурент! Только напольные весы и учитель физкультуры…

После завтрака я напрашивалась сходить на рынок, в магазин или на станцию. Конечно не из стремления не зря есть свой хлеб, а тем более такие гренки. Просто рядом все уже было изучено, а там все время случалось что-то интересное! К тому же можно было распорядиться заначкой из рублей, подсунутых другой бабушкой и теткой. Главный магазин мы называли «Звездочка» или Генеральский — там рядом были генеральский дачный кооператив, а магазин принадлежал Военторгу. Он по сравнению с другими и даже с московскими был очень ничего. Но я помню, как проходила мимо забора более ранняя пташка, учительница Фира Оппельбаум и, не поворачивая головы, кричала бабушке:»Вэй из мир! Только паюсная икра, крабы и синие куры! Циля, пошли Таньку за мукой и рисом, а то твой зять второй голод после Ленинградской блокады не переживет!». Похоже, жизненный опыт Фире оптимизма не прибавил, но тут она, слава Богу, ошиблась со своими прогнозами.

В «Звездочку» можно было ехать на велосипеде, завернуть на часок к подруге Кате, нынче вспоминающей о Малаховке в Англии, стрелой промчаться мимо бараков, надеясь, что «плохие мальчишки» все же заметят, обстреляют шишками или яблочными завязями, будут что-то (точно нехорошее) шептать друг другу и гадко хохотать, но все равно это — приключение, и еще некоторое время я буду крутить педали, в такт повторяя «Дураки, вот дураки!», и щеки остынут только дома. А я ведь еще посмотрю, как около «Звездочки»  играют на корте в непривычный тогда большой теннис, попутно наберу в березовой роще десяток-два маслят, кроме порученного бабушкой, куплю и одна бессовестно слопаю шоколадного зайца (куда они пропали, кстати?) и, перемазанная, вернусь домой. В «Звездочке» продавцы и покупатели тоже друг друга знали, и иногда из-за прилавка выскакивала толстая Сима и совала мне пакет селедки, крича: «Цыльке скажи — рупь сорок, не забудь, слышь, рупь сорок и не завтра, а послезавтра привези, в смену мою!». А иногда выходил из таинственных глубин магазина хромой мясник дядя Жора, выносил несколько свертков, ужасающе пропитанных кровью, и раздавал детям в очереди со словами разведчика-нелегала: «Там всё унутре! Не раскрывай!». И только бабушка потом принимала эту шифровку и радостно объявляла «Ничего себе! Ой, Жора, швоих! Сделаем котлеты и кисло-сладкое жаркое! Аби гезунд!».

А еще интереснее было отправиться на рынок и на станцию. Туда, правда, бабушка не разрешала ехать на велосипеде: во-первых, движение, во-вторых, сопрут или отнимут велосипед. Зато там было полно магазинов, в том числе и главных — книжных, где еще и альбомы и краски, там мороженое и семечки, там цыгане. Там одновременно можно встретить трех разных (даже не родственников!) Гендлиных: завуча школы, моэля, делавшего тайно обрезание, и сумашедшего Йоську Гендлина. Там у перехода через железку продают щенков, котят и козлят и всех можно потрогать, там по дороге живет старая бульдожка Гнэся, которую я подкармливаю и глажу через дырки в заборе, туда на площадь приезжает старьевщик — одноглазый Арон, который за такое барахло, как садовый секатор или зимний шарф, готов отдать настоящее сокровище — плотный мячик из разноцветной фольги на резинке! К тому же можно погладить и угостить яблочком его лошадку Фаньку! Там на рынке дают все пробовать, даже сало, которое бабушка не любит, хотя сама солит, но говорит: «Это не то сало, это — другое сало», хотя разницы, кроме нее, не знает никто. Потом можно в один карман насыпать семечек, в другой — стручкового молодого горошка, а в кулаке зажать мороженое, повесить на плечо авоську с парой кабачков и десятком огурцов по заказу бабушки и долго зевакой таскаться между рядов, пока вдруг с противоположной стороны не заорет мама уролога Гана: «Девочкееее, Согкиншееее,Танькееее, пегеведи бабушке Мане чегез догога и домой!». И мы ползем со старой Ганшей обратно…

А ведь это всё — пока до обеда! Я еще не гуляла, не делала секретики, не играла в прятки и в штандар, не читала, не встречала родителей на углу и не пересказывала им всю эту чепуху. А сейчас, только дописав эти мемойрасы, я за весь день первый раз соберусь посуду в машину затолкать, даже не помыть… Какое же здесь в отличие от Малаховки неправильное время….

© Татьяна Хохрина