Если бы я оказался Богом,
я бы укрылся в глухом, убогом,
пусть облюбованном, не любимом —
так маскируется жизнь в озимом —
месте безлюдном, беспутном, но и
не позабытом мною.
По моему, так сказать, велению
перечеркнули бы дни рождения,
похороны, посиделки, свадьбы —
жизни в черте усадьбы.
Я бы расхаживал, в такт качаясь,
тряс бородой, как Лев Николаич,
жестом отмахиваясь от сада:
яблонь не надо, и птиц не надо!
Вглядывался в горизонт окраин,
сам себе Авель, а также Каин,
пахарь и лодырь, скакун и вожжи,
сам — и спина, и ножик.
Было бы крошечное, с копейку,
солнце в кольце у крыльца: скамейку
шарит-нашарит перекати-море…
Не было счастья — не стало горя,
в тёмном углу от него осталась
лишь паутины завязь.
Плачь в занавеску, в платок нагрудный,
дом! Ибо мной, как известно, трудно
быть, и когда наступает вечер,
просто исчезнуть — легче.
Око за око — так гаснут окна,
как по цепочке. Как одиноко
жить — каменеть, если воды точат
самым надмирным из одиночеств:
там, где, на мой откликаясь голос,
глина вращалась, игла кололась,
нынче гора — вот такого роста!
Это — моё сиротство.
Трудно быть мерой любви в трёхмерном
чёрном раю, и рукой неверной
лапать пустоты, пытаться боком
смерть обогнуть… Коль назвался Богом,
значит, будь током в провОдке — светом
в дальнем окне — поэтом.
Марина Гарбер
Если бы я оказался Богом,
я бы укрылся в глухом, убогом,
пусть облюбованном, не любимом —
так маскируется жизнь в озимом —
месте безлюдном, беспутном, но и
не позабытом мною.
По моему, так сказать, велению
перечеркнули бы дни рождения,
похороны, посиделки, свадьбы —
жизни в черте усадьбы.
Я бы расхаживал, в такт качаясь,
тряс бородой, как Лев Николаич,
жестом отмахиваясь от сада:
яблонь не надо, и птиц не надо!
Вглядывался в горизонт окраин,
сам себе Авель, а также Каин,
пахарь и лодырь, скакун и вожжи,
сам — и спина, и ножик.
Читать дальше в блоге.