Поклониться Толстому

Поклониться Толстому

Иосиф Бродский в своем замечательном эссе «Катастрофы в воздухе» весьма откровенно характеризует созданную ко времени написания этого эссе (1984) русскую литературу, которую он пытается соотнести с творческими манерами двух великих русских  писателей – Льва Толстого и Федора Достоевского: «Русская проза, — пишет он, — пошла за Толстым…Она пошла вниз по извилистой истоптанной тропе миметического (описательного, Е.Л.) письма и через несколько ступеней – через Чехова, Короленко, Куприна, Бунина, Горького, Леонида Андреева, Гладкова – скатилась в яму социалистического реализма…Даже те, кто пошел вторым путем (путем Достоевского, Е.Л.) и доблестнейшим образом сражался с этой всепоглощающей тенью описательной прозы, — Пильняк, Замятин, Бабель и некоторые другие, — были ею парализованы до такой степени, что производили на свет некую дерганую телеграфную речь, некоторое время сходившую за искусство авангарда…Причина, по которой русская проза пошла за Толстым, заключается, конечно в стилистике его выразительных средств… Ничего подобного от Достоевского не исходило… Во многих отношениях Достоевский был первым нашим писателем, доверявшим интуиции языка больше, чем своей собственной интуиции, больше чем установкам своей системы убеждений или же своей личной философии…Первый тип писателей, несомненно составляющий большинство, рассматривает жизнь как единственную доступную нам реальность. Став писателем, такой человек принимается воспроизводить эту реальность в мельчайших деталях, — он даст тебе и разговор в спальне, и батальную сцену, фактуру мебельной обивки, ароматы, привкусы, с точностью, соперничающей, может быть, даже с самой реальностью…  Второй тип – меньшинство – воспринимает свою (и любую другую) жизнь как лабораторию для испытания человеческих качеств… русская проза гуртом устремилась за первым из них… Эта идея – развилки, дороги, по которой не пошли, — возможно, прояснит для среднего западного читателя, в чем заключается различие между двумя великими  русскими писателями».

Эта цитата очень важна для наших будущих рассуждений. Мы видим здесь, во-первых, утверждение о том, что Толстой был первопрокладывающим путь для таких, не самых последних писателей, как Чехов, Короленко, Куприн, Бунин, Горький и Леонид Андреев, и, во-вторых, противопоставление путей Толстого и Достоевского. Последний, мы знаем, стал предшественником Кафки, Роберта Музиля, Джойса и других на стезях модернизма. В России же за ним пошел, утверждает Бродский, лишь один Андрей Платонов.

Англоязычный читатель до некоторого времени знал большую русскую литературу по переводам Констанс Гарнетт. Хотя многие критиковали эти переводы, например, моя однофамилица поэтесса Дениза Левертов (цитату см. ниже), они открыли англичанам и американцам совершенно новый для них мир.

Чехов с ними.

С нами

Темно-зеленые томики,

Неуклюжие старательные переводы.

Мы читаем их бессистемно,

Мы даже не пытаемся прочесть их все подряд,

Веря в их беспредельную щедрость.

(Д. Левертов. Чехов в Уэст-Хите. Пер. В. Корнилова)

Сравнительно недавно в Америке, кажется в Америке, хотя сейчас книги печатаются международными издательствами и в выходных данных этих книг мы видим целый букет городов – Лондон, Нью-Йорк и т.д., был сделан новый перевод «Войны и мира» («War and Peace». Translated by Richard Pevear and Larissa Volokhonsky). Американские издатели – не простые люди. Если они взялись за новый перевод, они уверены — проект окупится. Конечно, без рекламы здесь не обойтись. И вот, мы счастливы читать в «The New Yorker» (ноябрь 2007) замечательную статью об этом романе и об этом переводе. Автор статьи — Джеймс Вуд  (James Wood). Когда мы цитировали Бродского, было сказано, что у некоторых писателей реальность иногда воспроизводится с точностью, которая может соперничать с самой жизнью. Об этом мы и читаем у автора статьи, когда он пишет об описании Толстым сражения под Бородиным: «A вымышленное описание сражения Бородина, законченное картой поля битвы, даже уступает истории фактического сражения». Что для нас важно в этой статье, так это характеристика Толстого как писателя. Джеймс Вуд  пишет: «Страницами позже мы видим «старика в белом халате и стариковских очках». Получается «старик с голосом старика и старыми очками». Толстой пишет такую характеристику с помощью самой простой тавтологии: Какой был старик? Он был похож на старика, был, как все старики. Какой был молодой человек? Он походил на молодого человека, как все молодые люди. Какова была счастливая молодая женщина? Как все счастливые молодые женщины. Австрийский военный министр описан таким же образом: «Он имел умную и характерную голову».  Все характеры имеют, таким образом, тенденцию к типичности». То есть Вуд подчеркивает здесь типичность характеров людей – героев романа Толстого. Теперь вернемся к Федору Достоевскому и процитируем израильского литературоведа Зою Копельман, которая пишет, например, о Башевисе Зингере, что сам он, Зингер, «обязан Достоевскому открытием сатанинских черт в человеке, который отнюдь не является патологическим злодеем». Мы согласны и с формулировкой Зои Копельман, и с формулировкой Джеймса Вуда. Толстого мы считаем писателем типичности, а Достоевского – писателем и описателем особенных черт характера людей, в частности сатанинских черт людей, не являющихся, в принципе, патологическими злодеями.

Автор настоящего текста отдал в свое время дань борьбе с типичностью. «Истинный национальный классик, желая показать характеры своего народа, вынужден обращаться к крайним формам его проявления и только так он может охватить этот характер в целом. Не “типические характеры в типических обстоятельствах”, как учили нас теоретики социалистического реализма, а наоборот — крайние характеры в крайних обстоятельствах», — писал я в начале 2000-х годов.  Однако есть «время разбрасывать камни и время собирать камни» (Коэлет). Герой нового российского фильма «Два дня» утверждает, что русская классическая литература приносит сейчас только вред: читатели читают книги Тургенева и Толстого, увлекаются ими и забывают, что сейчас уже нет ни того общества, ни тех людей, ни той чести людей, короче, ничего того, что описано в этих романах и повестях. Наши зарубежные читатели, особенно очень молодые, иногда идут еще дальше, они вообще не могут понять, о чем написано в данном сочинении  того или иного русского писателя. Пример такого непонимания проявился недавно в одном из наших блогов. Молодой американский читатель – студент читал роман Льва Толстого «Война и мир». Он обратил внимание на тот отрывок, где Кутузов посылает четырехтысячный авангард Багратиона, чтобы любой ценой задержать армию французов и дать возможность спастись большей части русской армии. Приведем этот отрывок:

« — Ну, князь, прощай, — сказал он Багратиону, — Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.

Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левой рукой Багратиона, а правою, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.

— Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, — сказал он Болконскому.

…………………………………………………………………………………………………

— Еще впереди много, много всего будет, — сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв все, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду бога благодарить, — прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой».

Американский студент был сильно смущен этим отрывком. «Какой ужасный человек, этот Кутузов!», — сказал он. В чем же этот молодой американец видит ужасность Кутузова? В том, что Кутузов посылает большую часть авангарда Багратиона фактически на верную погибель. Но прав ли студент? Конечно, не прав. Да, авангард Багратиона погибнет, но заслонит собой основную часть армии Кутузова, даст ей уйти, спастись и перегруппироваться для новых боев с противником. Это азбука военного дела, так делали все полководцы всех времен и всех народов. Лично я могу привести пример, сцену из большой американской литературы, над которым действительно мог бы страдать такой молодой американец, причем более обосновано. Речь идет о потрясающем романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» и знаменитой фразе  Скарлет О’Хара «Бог свидетель — я никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Даже если для этого мне придется лгать, воровать или убивать». Вот уж, действительно, где повод для треволнений настоящего американского студента, не для меня, конечно, восхищенного романом М. Митчелл, а такого студента, который подходит под описание, сделанное в замечательном очерке «Юная Америка глазами аутсайдера» нашим талантливым автором Владимиром Фрумкиным: «Не меньше, чем манера одеваться, смутили меня в моих новых знакомых их глаза — какие-то уж слишком распахнутые и прозрачные. Настолько безмятежно-прозрачные, что просматривалось самое дно, и там, на дне, – ни сучка, ни задоринки, никакой припрятанной эмоции или мысли, никакого подтекста. То есть ничего из того, к чему я привык за 44 года жизни в советской России…Искорки в них не вспыхивали». Замечательный пример такого студента показан в американском фильме «Запах женщины».

Я несколько раз спрашивал у читателей этого очерка, в особенности у американцев: «Когда же американский студент теряет эти «распахнутые и прозрачные глаза», когда он становится взрослым, понимающим всю сложность нашего мира с его людьми, имеющими самые различные моральные, политические и другие предпочтения, иногда приводящие этих людей, например, даже на скамью подсудимых?». «Примерно в 21-22 года, после окончания колледжа, например, и после первых столкновений с реальностями жизни», — отвечали мне некоторые взрослые американцы. Но почему же эти вполне взрослые дяди из всех «плохих», с их точки зрения, писателей и «плохих», с их точки зрения, романов выбрали для критики именно нашего русского гения Льва Толстого и его великие романы «Война и мир» и «Анна Каренина»? На эти вопросы очень хорошо ответил наш замечательный писатель Александр Мелихов: «В Интернете мне постоянно попадается заметка о том, что Лев Толстой сделался в нашей стране (России, Е.Л.) чем-то вроде персоны нон-грата: “На Западе обратили внимание на то, что русский писатель Лев Толстой стал сейчас в России “неличностью” по Оруэллу (nonperson). Упоминание где-либо его имени в настоящее время является признаком политнекорректности”. Эта чушь уже давно отвергнута и опровергнута, насколько можно опровергнуть то, в чем утверждающий материально либо психологически заинтересован (выделение мое, Е.Л.)».

Заметим, что отнесение Толстого к политнекорректным людям характерно не только для так называемого «продвинутого» сообщества России, но и, в еще большей степени,  столь же «продвинутым» БСЧ («бывшим советским человекам», термин мой, когда-то я ставил об этом свой пост, к моему сожалению, этот пост был испорчен вместе со многими другими, в ближайшие дни я восстановлю его в связи с актуальностью темы) за рубежом, в частности в Америке и в Израиле. Причем эти БСЧ пускаются в этом направлении во все тяжкие даже рьянее, чем люди в России. Если я начну здесь разбирать, в чем утверждающие это материально либо психологически заинтересованы (по словам Мелихова), то это очень сильно отвлечет меня от литературной темы. Я не буду этого делать. Мне удивительно, однако, что как только произнес подобную чушь, по словам Мелихова, автор того злополучного поста об американском студенте, как сейчас же все читатели поста, все как один наши бывшие, из России, выпускники преимущественно гуманитарных вузов, поспешили поставить свои положительные отклики, восхищаясь оригинальностью и смелостью суждения студента и автора поста.

На фоне такой «оригинальности и смелости» (в кавычках, конечно) мне хочется вспомнить, наоборот, о высокой оценке Толстого многими большими писателями Запада, утверждавшими даже о своем ученичестве у русского гения. Здесь я приведу лишь цитату из произведения Хемингуэя. В «Празднике, который всегда с тобой» Хемингуэй написал: «У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь,  как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению с Толстым описание нашей гражданской войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в свое время в доме деда.  Пока я не читал «Пармскую обитель» Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал такого изображения войны; к тому же чудесное изображение Ватерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в этом довольно скучном романе».

Я хочу немного отвлечься на другого русского гения – Александра Пушкина и привести цитату из речи Достоевского на открытии памятника Пушкину в Москве в 1881 году: «Мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Разгадываем тайну мы, разгадывают нашу тайну и наши соседи. Итальянская поэтесса и переводчик русской поэзии Аннелиза Аллеева написала однажды: «Я так представляю себе одну из родословных в русской литературе: Толстой от Пушкина, Ахматова от Пушкина, Толстого и Достоевского, Бродский от Ахматовой, многие современные поэты от Бродского, как Борис Рыжий, Олег Дозморов, Елена Тиновская и другие. Живут, пишут, страдают и умирают уже потомки Бродского». Таким образом, русская литература излишне, неправомерно прямолинейно рассматривается здесь как цепь передачи традиции, можно пошутить, подобно передаче еврейской традиции поздними танаями.

Хорошая знакомая Хемингуэя, американская очеркистка и писательница Лилиан Росс в своем очерке «Портрет Хемингуэя» писала: «Он (Хемингуэй, Е.Л.) назвал имя одного писателя, который писал о войне и считал себя вторым Толстым, но напоминал Толстого лишь тем, что бегал по траве босиком: «Он и выстрела-то никогда не слышал, а хочет тягаться с Толстым, артиллерийским офицером, который сражался в Севастополе и отлично знал свое дело, был настоящим мужчиной, будь то в постели, за бутылкой или же просто в пустой комнате, когда он сидел за столом и думал. Я начал очень скромно и побил господина Тургенева. Затем – это стоило большого труда – я побил господина де Мопассана. С господином Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но никто не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого, разве что я сойду с ума или достигну несравненного совершенства». Сегодняшние  критики Льва Толстого впали, возможно, в диагноз, названный первым в последних словах цитаты. Во всяком случае, мне так кажется. Но этот частный случай можно и обобщить, еще раз вспомнив Александра Мелихова: «Однако можно и усмотреть в его (Толстого, Е.Л.)судьбе намек на уникальное свойство классической русской культуры: в ее наиболее мощных образцах высокое, небесное верит в силу и мудрость земного и часто даже готово служить ему. И при всех, в том числе, и справедливо уничижительных словах о русском мессианстве приходится признать, что цивилизованный мир напрасно пропустил мимо ушей урок Толстого».