Между словом и телом тянется скучный спор.
На ладони себя подброшу, махну пращой,
чтобы долго клубком по берегу, и в костёр,
и прижаться — к твоим коленям. К чему ж ещё?
Там, где в эпосе годы — в лирике всё впритык,
схематично: родиться, спеть и уйти под снос.
Назови меня, что ли, гением. Я привык
отзываться на эту кличку, как старый пёс.
На чернеющих свитках длинный набор имён.
Есть и пара моих, по-моему. Не пойму.
Не хочу. Не при этой жизни. Я был умён
недостаточно, чтобы жизнь подчинить уму.
Удивительно жарко тлеет в костре тимьян —
даже кажется, это — я, а не кто другой.
И, смущаясь невольной дрожи, плывёт туман
старомодным чулочным кружевом под рукой.
Андрей Ширяев
Между словом и телом тянется скучный спор.
На ладони себя подброшу, махну пращой,
чтобы долго клубком по берегу, и в костёр,
и прижаться — к твоим коленям. К чему ж ещё?
Там, где в эпосе годы — в лирике всё впритык,
схематично: родиться, спеть и уйти под снос.
Назови меня, что ли, гением. Я привык
отзываться на эту кличку, как старый пёс.
На чернеющих свитках длинный набор имён.
Есть и пара моих, по-моему. Не пойму.
Не хочу. Не при этой жизни. Я был умён
недостаточно, чтобы жизнь подчинить уму.
Удивительно жарко тлеет в костре тимьян —
даже кажется, это — я, а не кто другой.
И, смущаясь невольной дрожи, плывёт туман
старомодным чулочным кружевом под рукой.