Автор: Чем глубже погружаюсь в дневники и письма Толстого и его «окружения» и биографов (жены,детей идр) тем больше вопросов и недоумений. Меня, собственно, интересовал Чехов в дневниках и письмах, но попутно проскакивает то, чем грех не поделиться. Читать про болезнь Толстого в Гаспре глазами СА мучительное чтение и единственное в своем роде — день за днем компрессы, лекарства, спать вполглаза и не переосмысливать, нет, перевспоминать сорокалетнюю жизнь с ним.
И кстати — ставя метку выбираю просто «Толстой» — как «просто» Шекспир, Байрон, Гете — он, как Пушкин или Чехов пишется без имени. Просто Толстой (Л.Гинсбург, когда ее попросили уточнить, какого Толстого она имеет в виду, возмутилась «Как можно подумать, что Алексея!»)
Дневник С.А.Толстой.
10 января. Гаспра.
….
Жизни никакой нет; только одно несомненно нужно и хорошо — это уход за Львом Николаевичем. Он совсем ослаб, даже прикрыть его пледом или поправить одеяло — он и то зовет.
27 января 1902
Хотелось бы все записывать про моего милого Левочку, но не могу, слезы и мучительная боль, как камнем, всю раздавили… Вчера Щуровский предложил подышать кислородом, а Левочка говорит: «Погодите, теперь камфара, потом кислород, потом гроб и могила».
…
Как часто, чувствуя, что мой Левочка уходит из жизни, и точно на него за это досадовала, точно я хотела сделать невозможное: разлюбить его прежде, чем он будет от меня взят.
17 ноября 1902. [После почти годовой болезни ЛН, когда СА не отходила от него-БР]
Вхожу вечером в комнату Льва Николаевича. Он ложится спать и перед сном, подняв ночную сорочку, стоит и кругообразно растирает свой живот. Худые, старческие ноги имеют жалкий вид. — «Вот массирую живот, сначала так, потом столько-то таких», — столько-то еще каких-то движений, не помню. Вижу, что ни слова утешенья или участия я от него теперь _н_и_к_о_г_д_а_ не услышу.
Свершилось то, что я предвидела: _с_т_р_а_с_т_н_ы_й_ муж умер, друга-мужа не было никогда, и откуда же он будет теперь?
Счастливые жены, до конца дружно и участливо живущие с мужьями! И несчастные, одинокие жены эгоистов, великих людей, из жен которых потомство делает будущих Ксантипп!!
Не по мне вся жизнь. Некуда приложить кипучую жизненную энергию, нет общения с людьми, нет искусства, нет дела — ничего нет, кроме полного одиночества весь день, когда пишет Л. Н., и игры в винт по вечерам, для отдыха Л. Н. О, ненавистные возгласы: «малый шлем в пиках!., без трех… зачем же сбросили пику, нужно сделать ренонс… каково, как чисто взяли большой шлем…»
Точно бред безумных, к которому не могу привыкнуть. Пробовала я, чтоб не сидеть одной, участвовать в этом бреде.
18 января 1904.
… главное дело мое в Москве было: перевозка девяти ящиков с рукописями и сочинениями Льва Николаевича из Румянцевского в Исторический музей. Меня просили взять ящики из Румянцевского музея по случаю ремонта. Но мне странно показалось, что в таком большом здании нельзя спрятать девять ящиков в один аршин длины. Я обратилась к директору музея, бывшему профессору Цветаеву. Он заставил меня ждать полчаса, потом даже не извинился и довольно грубо начал со мной разговор.
— Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для _б_о_л_е_е_ _ц_е_н_н_ы_х_ _р_у_к_о_п_и_с_е_й,— между прочим говорил Цветаев.
Я рассердилась, говорю:
— Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Толстого? Вы верно взглядов «Московских Ведомостей?» [львица! -БР]
Мой гнев смягчил невоспитанного, противного Цветаева, а когда я сказала, что я надеялась получить помещение лучшее для всяких предметов, бюстов, портретов и всего, что касалось жизни Льва Николаевича, Цветаев даже взволновался, начал извиняться, говорить льстивые речи, и что он меня раньше не знал, что он все сделает, и так я уехала, прибавив, что если я сержусь, то потому что слишком высоко ценю все то, что касается Льва Николаевича, что я тоже львица, как жена Льва, и сумею показать свои когти при случае.
Отправилась я после этого в Исторический музей к старичку восьмидесяти лет — Забелину. Едва передвигая ноги, вышел ко мне совсем белый старичок с добрыми глазами и румяным лицом. Когда я спросила его, можно ли принять и поместить рукописи Льва Николаевича в Исторический музей, он взял мои руки и стал целовать, приговаривая умиленным голосом:
— Можно ли? Разумеется, везите их скорей. Какая радость! Голубушка моя, ведь это история!
На другой день я отправилась к князю Щербатову, который тоже выразил удовольствие, что я намерена отдать на хранение в Исторический музей и рукописи и вещи Толстого. Милая его жена, княгиня Софья Александровна, рожденная графиня Апраксина, и очень миленькая дочь Маруся. На следующий день мы осматривали помещение для рукописей, и мне дают две комнаты прямо против комнаты Достоевского.
Весь персонал Исторического музея, и библиотекарь Станкевич и его помощник Кузминский, и князь Щербатов с женой, все отнеслись с должным уважением и почетом ко мне, представительнице от Льва Николаевича.
В Румянцевском музее был только Георгиевский в отделении рукописей. Мы приехали четверо: помощник библиотекаря Исторического музея Кузминский, солдат, мой артельщик Румянцев и я. Забрав ящики, мы благополучно свезли их в Исторический музей и поставили в башне. Теперь я вся поглощена заботой о перевозке вещей и еще рукописей Льва Николаевича туда же. Надо спасти все, что можно, от бестолкового расхищения вещей детьми и внуками.