Из «Почитай отца твоего…»

Мне хочется показать здесь некоторые фрагменты из моей большой повести «Почитай отца твоего…», которая войдёт в автобиографическую, уже полностью написанную и набранную, книгу «…и будем ходить по стезям Его» — http://www.iliavoit.narod.ru/books_ilia/BOOK001/book001.htm

* * *
Отец был кавалеристом. Вернее, он был военным радистом, приписанным к кавалерии. Потом всех боевых коней съели, кавалерия спешилась, и отец стал радистом пехотным.

Запомнилась дата – 2 августа 1941 года. В этот день отец приехал прощаться. Он был очень красив – высокий, мускулистый, загорелый, стройный, широкоплечий и широкогрудый, чёрные глаза, чёрные брови, правда, чёрные волосы по-солдатски острижены, и незагорелая кожа блестела, словно на голову надета белая ермолка.

Отец с детства любил лошадей. Он въехал во двор на тёмнорыжем красавце-коне, мы с мамой вышли на высокое крыльцо, и я залюбовался представшей перед нами скульптурной группой «Всадник-красноармеец на боевом коне перед отправкой на фронт. 1941.»

Они, конь и всадник, друг без друга не существовали, они были продолжением один другого. Грациозно восседавший в седле отец подгарцевал к крыльцу, протянул руки, крепко ухватил меня под мышки, приподнял и посадил впереди себя. Я помню непривычное, прежде не испытанное ощущение: конь переминался с ноги на ногу, и я чувствовал под собой перекатывание его мышц и костей, его дыхание, и даже кожа его подо мною вздрагивала и передёргивалась, когда конь хвостом и мордой отмахивался от ос и слепней.

Потом потянулись годы, военные годы, больше четырёх лет ожидания мятых, заляпанных дождями и талым снегом треугольничков с обратным адресом полевой почты и с расплывшимися, порой неразборчивыми фиолетовыми буквами, выведенными химическим карандашом. С течением времени отец из живого, знакомого и родного превращался в понятие, образ, персонаж семейного фольклора, устных преданий, вроде Ильи Муромца, побеждающего на поле брани лютых врагов – вероломного Татарина и коварного Соловья-разбойника.

На войну отец ушёл в тридцать три года, вернулся тридцатисемилетним.

Правда, до этой Великой отечественной войны было ещё «освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии» – в тридцать девятом, и была «Финская кампания» – в сороковом, и были ежегодные военные сборы и учения, была война длиною в жизнь.

И потом, после великой Победы, тоже была война – за человеческое достоинство, просто за право оставаться человеком.

* * *

– Папа, рассказывай, – просил я по вечерам, а отец строго спрашивал:
– Уроки приготовил?
– Приготовил.
– Покажи дневник.
В дневнике стояли пятёрки. В младших классах я учился хорошо.
Отец стаскивал сапоги, разматывал портянки и ложился на кровать, я пристраивался рядом с ним.
В отцовских военных рассказах не было ни подвигов, ни особого героизма, не было возгласов «За Родину! За Сталина!» Война представлялась будничной и почти нестрашной.
– Спускается к нам в землянку Гришка Проценко, тычет в меня стволом: «К командиру полка!» Вбегаю, «по вашему приказанию рядовой…» – «Отставить! Скажи, ты еврейский язык знаешь?» – «Так точно, знаю, товарищ командир». – «А с немцем договориться сумеешь?» – «Так точно, сумею, товарищ командир». – «Вот и договаривайся!»
Смотрю, в углу прямо на полу сидит немецкий солдат, перепуганный, трясётся, гимнастёрка разорвана, в крови, морда в синяках, наши, видно, постарались, поработали с немцем, когда в плен брали. Я только рот раскрыл, а он мне по-еврейски: «Зайнт ир аид?» – «Йо, х’бын аид.»* Он заплакал: «Ун их ойхет бын аид.»** Я не поверил, спрашиваю: «Эйбэр ди быст аид, вус же тистэ ин ди дайчишэ армэйе?»*** Он оказался евреем из Трансильвании, там евреи разговаривали и по-румынски, и по-венгерски, и по-немецки, и по-еврейски, даже немножко по-украински и по-сербски.
                                                                                                    
* «Зайнт ир аид?» «Йо, х’бын аид.» (идиш) – «Вы еврей?» «Да, я еврей».
** «Ун их ойхет бын аид.» (идиш) – «И я тоже еврей.»
*** «Эйбэр ди быст аид, вус же тистэ ин ди дайчишэ армэйе?» (идиш) – «Если ты еврей, что же ты делаешь в немецкой армии?»
                                                                                                    
Отец повернулся на бок, опёрся локтем в подушку, положил щеку на кулак.
– Не спишь?
– Не сплю, рассказывай.
– Как он оказался на линии фронта, он и сам понятия не имел. Куда-то пробирался, всех боялся, даже собственной тени боялся, прятался… Снял форму с убитого немецкого солдата и решил добраться до Красной Армии, сдаться в плен. Сидит в кустах, трясётся, а тут наши – идут, тихо по-русски разговаривают. Он обрадовался, выскочил с поднятыми руками, кричит: «Гитлер капут!» Его повалили, избили, связали и доставили к командиру полка: «языка», говорят, привели. Я пересказал всю эту мансу командиру, а он недовольный, ворчит: «Тоже мне – «язык»… еврей недобитый!» Пленный смотрит на меня, просит: «Их бын аид, от аф мир рахмунес.»* Ну вот…
Отец помолчал, потёр тыльной стороной ладони глаза.
– «На кой хрен он мне сдался? – говорит командир. – В расход его!» Гришка Проценко руку «под козырёк»: «Есть в расход, товарищ командир!» – каблуками притопнул и к пленному: «Хэндеэ хох!»** Тот поднялся, идёт, на меня оглядывается и шепчет: «Шма, Исрóэл…» Это по-древнееврейски, молитва такая: «Услышь меня, Израиль». А кто его тут услышит!.. Гришка ему прикладом между лопаток со всей силы: «Не разговаривать, жидивско отродье!» Я говорю командиру: «Разрешите обратиться, товарищ командир», – а он мне: «Отставить!» И Гришке: «Выполняйте приказ!» Ну вот…
_____                                                                                                      
* «Их бын аид, от аф мир рахмунес.» (идиш) – «Я еврей, сжальтесь надо мной.»
** «Хэндэ хох!» (нем.) – «Руки вверх!»
                                                                                                              
Отец опять замолчал, сел, снова повздыхал и потёр глаза, потом тихо закончил:
– Вывел его Гришка и тут же, в двух шагах от штаба и расстрелял… Кругом лес, красота, птицы поют. Гришка и по птицам несколько раз пальнул. Не попал, наверно. Птицы – что, птицы поднялись и улетели. А еврею – как подняться, куда податься? Там немцы, тут русские… Говорят – «лес рубят, щепки летят». Я даже не знаю, как его звали…