Владимир Гандельсман. Два стихотворения

* * *

О, вечереет, чернеет, звереет река,
рвет свои когти отсюда, болят берега,
осень за горло берет и сжимает рука,
пуст гардероб, ни единого в нем номерка.

О, вечереет, сыреет платформа, сорит
урнами праха, короткие смерчи творит,
курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
улица имя теряет, становится стрит.

Я на другом полушарии шарю, ища
центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
эта страна мне не впору, с другого плеча,
впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.

Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь — это крах философии. Самой. Любой.

То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
то ли ребенка замучила скрипкой родня,
то ли захлопнулась дверь и не стало меня.

* * *

Чем пахнет остывающий утюг,
и комнаты молочное сморканье,
и женственная плавность этих рук,
как не ребенком спящим, как не тканью,
где затаился шелковый испуг.

Средь бела дня есть пауза, она
от тяжести любви почти свободна,
в ней женщина не мать и не жена
и сбывшемуся так же чужеродна,
как будто на него осуждена.

Не я из ее паузы изъят,
я только лишь угадываю сумрак
да зеркала темнеющий квадрат,
где в глубине графин с набором рюмок
мерцающее что-то говорят.

Тем лучше, что мы не были близки,
что порознь испытываем эти
приливы изумительной тоски,
которые испытывают дети,
проснувшись, когда в комнате ни зги.

Один комментарий к “Владимир Гандельсман. Два стихотворения

  1. Владимир Гандельсман. Два стихотворения

    * * *

    О, вечереет, чернеет, звереет река,
    рвет свои когти отсюда, болят берега,
    осень за горло берет и сжимает рука,
    пуст гардероб, ни единого в нем номерка.

    О, вечереет, сыреет платформа, сорит
    урнами праха, короткие смерчи творит,
    курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
    улица имя теряет, становится стрит.

    Я на другом полушарии шарю, ища
    центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
    эта страна мне не впору, с другого плеча,
    впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.

    Разве поверхность почище, но тот же подбой,
    та же истерика поезда, я не слепой,
    лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
    Жизнь — это крах философии. Самой. Любой.

    То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
    дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
    то ли ребенка замучила скрипкой родня,
    то ли захлопнулась дверь и не стало меня.

    * * *

    Чем пахнет остывающий утюг,
    и комнаты молочное сморканье,
    и женственная плавность этих рук,
    как не ребенком спящим, как не тканью,
    где затаился шелковый испуг.

    Средь бела дня есть пауза, она
    от тяжести любви почти свободна,
    в ней женщина не мать и не жена
    и сбывшемуся так же чужеродна,
    как будто на него осуждена.

    Не я из ее паузы изъят,
    я только лишь угадываю сумрак
    да зеркала темнеющий квадрат,
    где в глубине графин с набором рюмок
    мерцающее что-то говорят.

    Тем лучше, что мы не были близки,
    что порознь испытываем эти
    приливы изумительной тоски,
    которые испытывают дети,
    проснувшись, когда в комнате ни зги.

Добавить комментарий