Алексей Цветков. Мои переводы Катулла

II
Воробей — моей девочки забава,
с кем играет она, кого в подоле
усадив, иногда ему подставит
нежный пальчик и вздрогнет от укуса,
если милой моей взбредет в головку,
ненаглядной, найти себе потеху
или тяжкой печали утоленье,
чтобы страсть не томила понапрасну.
Поиграть бы с тобой, как ей игралось,
и тревогу души своей развеять —
цель желаний моих, чем золотое
было яблоко девственной бегунье,
распустившее слишком тесный пояс.

III
Все Венеры, все Грации, скорбите,
И другие, кто к ним неравнодушен.
Вечным сном опочил моей подружки
воробей, моей девочки забава.
Крепче ока она его любила
был он нежен и льнул к своей хозяйке,
словно девочка к матери любимой,
от подола на шаг не удалялся:
только прыгнет туда-сюда бывало
и чирикает лишь одной хозяйке.
Нынче в мрачные он ступил пределы,
из которых навеки нет возврата.
Будьте прокляты, мерзостные тени
Орка, где красота навеки гибнет,
Воробья меня дивного лишая!
О, утрата! О бедная пичуга!
Ты виной, что грустна моя подружка
и глаза у нее на мокром месте.

V
Станем жить, моя Лесбия, с любовью,
за зловредные старцев пересуды
не давая ни ломаной полушки.
Пусть восходят светила и садятся,
нам же, только затмится свет недолгий,
спать под пологом бесконечной ночи.
Поцелуй меня тысячу и сотню
раз, и тысячу, и еще повторно
сто, и тысячу раз, и снова сотню,
а когда набежит без счета тысяч,
перепутаем все и позабудем,
и недобрый не сглазит соглядатай,
сосчитав, сколько раз мы целовались.

XI
Фурий и Валерий, Катулла свита,
хоть надумай в Индию он податься
дальнюю, где гулко о берег бьются
волны востока,
или в край гирканский, к арабам нежным,
к сакам или к парфянам луконосным,
или где разливом окрасил сушу
Нил семиустый,
или побрести по альпийским кручам,
монументы Цезаря озирая,
галльским Рейном к грозным и самым несу-
светным британцам —
раз уж вы, друзья, что бы ни сулило
небо, риск со мной разделить решили,
весточку подружке моей снесите
не из приятных.
Счастья ей среди блудодеев прытких,
сотни три в объятья ей будет впору,
никого не любит, но иссушает
каждому лоно.
Больше пусть любви у меня не ищет,
что ее виной полегла, подобно
луговому цвету под равнодушным
лемехом плуга.

XVI
Ох и вставлю я вам и в рот, и в жопу,
Гниды гнойные Фурий и Аврелий!
Вы решили, что раз мои стишата
Столь игривы, то я и сам развратник.
Хоть к лицу целомудрие поэту,
Но стихам лицемерие излишне.
Тем они изощренней и острее,
Чем двусмысленней или непристойней,
Чем вернее щекоткой разохотят
Не сопливых юнцов, а тех матерых,
У которых не встанет и с лебедкой.
Прочитав про сто тысяч поцелуев,
Вы спешите к таким меня причислить?
Ох и вставлю я вам и в рот, и в жопу!

LI
Как по мне, бессмертному равен богу
или даже богу соперник смертный,
кто перед тобой, онемев, все время
видит и слышит
сладкий смех твой – мне, смятенному, тотчас
отнимает чувства, лишь мельком гляну
на тебя, о Лесбия, гибнет голос
в стиснутом горле.
Речь в параличе, легкое по членам
пробегает пламя, и призрак звука
поражает слух, затмевает очи
ночью кромешной.
В праздности, Катулл, для тебя погибель,
праздность твой восторг, лучше нет услады,
праздность бич царей, и цветущий город
в прах повергает.