Татьяна Хохрина. Мемуар

До глобального потепления и массового центрального отопления май был еще слишком холодный, чтоб переезжать на дачу. Но 9 мая мы, как правило, все-таки неслись на электричке в Малаховку по второму моему главному и родному малаховскому адресу. Мы спешили к папиным маме и сестре, тоже давно осевшим в этом райском месте. Нас там ждали всегда, были нам рады всегда, баловали нас с сестрой всегда, и нам всегда там было интересно. Бабушка ДУша, точнее — Евдокия Ивановна и тетя Таля (Наталья Андреевна), жили в 8-метровой комнатенке в поссоветовском домишке на несколько семей, т.е. практически коммунальном доме с кучей ступенек, чуланов, порогов и дверей, темных коридоров и закоулков, из которых вдруг возникали неизвестные старухи или нетрезвые дядьки, пятнадцатисвечовых тусклых лампочек, тазов, шаек, ведер, салазок и, как символы благ цивилизации тремя газовыми плитами на общей кухне. Там все время что-то варилось, пеклось и шкварчало, и было странно, что нельзя это все попробовать, потому что это было чужое. Даже воды попить можно было только из собственного ведра или чайника.

Бабушка Душа и бездетная тетя Таля ждали нас с сестрой, как схождения благодатного огня. Они готовились к нашему приезду все время между нашими нашествиями, а мы, кроме коротких летних, практически соседских набегов, приезжали в основном на каникулы или на карантин, т.е. когда одна из нас болела дома, а вторая у бабушки с теткой спасалась от заразы. Гостье немедленно выделялось теткино царское ложе — кровать с панцирной сеткой и серебристыми шишечками по углам, с парой перин и кучей подушек. Бабушка тулилась на своем обычном месте — на горбатом диванчике под привычным тогда ковриком-гобеленом не с оленями и лебедями, а с сельским пейзажем и на переднем плане женщиной, разводящей костер. Я была уверена, что это бабушка в молодости. Безответная тетя Таля, уступив свое место, безропотно укладывалась на раскладушку между печкой и столом. И место оставалось только для наших тапочек.

Но это на ночь. А днем был сплошной и бесконечный разврат. Обычно нас привозила или приводила другая бабушка — Циля, с которой мы жили постоянно и поэтому были вынуждены следовать ее правилам и порядку. Баба Циля кормила нас, как ей казалось, правильно и диетически, что, правда, всю мою последующую жизнь опровергали эндокринологи, борясь с ужасающими их моими брутто и нетто. Но Цыпа считала, что красивый ребенок — полный, поэтому целый день толкала в нас сырники, блинчики и куриные котлетки, а мы и не возражали. Меню бабы Души она не понимала и поэтому на всякий случай не одобряла. При этом в силу еврейского происхождения, хоть и была малограмотной, у русской части нашего семейства считалась ученой интеллигенцией, и ей покорно внимали. Она передавала нас в руки сватье и строго предупреждала: «Квас не давать, селедка — немнога, гриби ни в коем случае, ими люди травятся, сала — эта гадость, и шоколад шоб не объедались!». Баба Душа и Таля покорно трясли головами и говорили: «Так что же, Циля, разве ж мы не знаем! У нас все будет строго, как в больнице!». И уводили счастливую гостью в восьмиметровые райские кущи.

О, какая же это была правильная больница! Наверное, так в мечтах обжоры выглядит Институт Питания! Для начала из погреба доставался домашний головокружительный ледяной квас на изюме, который никто не запрещал вылавливать и есть. И селедки соленой и копченой сколько хочешь! Мне кажется, мы именно там узнали азы арифметики, считая хребты от съеденных кусочков селедки на своей и бабушкиной тарелке. Она разделяла наши вкусы! После селедки из крошечной морозилки доставалось домашнее, в тряпочке, сало с жующейся шкуркой. И можно есть без хлеба! А потом грибы! Соленые чернушки, крепкие и хрустящие, переложенные пластинками засолившегося вместе с ними чеснока и политые душистым постным маслом! И опять — от пуза! И все это с картошкой, мятой с жареным луком. Что еще надо для счастья, если знаешь, что в гардеробе еще припрятаны шоколадные медальки и мешок грецких орехов! Никакого пошлого супа или вульгарных котлет (хотя у бабы Цили мы от них ни разу не отказались). И ведь что удивительно! Нам было только хорошо и никогда — плохо. Не болело от ледяного кваса горло, не крутило пузо от этой адской смеси, а было сплошное счастье!

Потом, наевшись, мы шлялись по соседям, выслушивали коммунальные сплетни и дрязги, видели изнанку обычной, но незнакомой нам жизни, и это было ужасно интересно. Иногда нам задавали довольно гнусные или провокационные вопросы на еврейскую тему и гадко трактовали наши ответы, но это было нечасто, все-таки Малаховка прививала от антисемитизма, в основном это были бытовые глупости, да мы и не очень их тогда понимали и улавливали, так что праздника это нам не портило. Зато у соседей попадались другие дети, то младенцы, то ровесники, под ногами крутились щенки, в клетках пели канарейки — чистый рай! Дома-то все изучено и нет такого разнообразия. И казалось, что жизнь бабы Души и тети Тали мечта, можно только позавидовать!

А на самом деле половина родни бабы Души сгинула при раскулачивании, бабушка воспитывала шестерых своих детей и четырех приемных. Двое своих умерли в младенчестве, а остальных тянула старшая — тетя Таля, похерив так свою собственную личную жизнь. Она была с детства глуховатая, очень стеснительная и робкая, совершенно безответная и безотказная и при всей своей безрадостной, нищей и вообще-то чудовищной жизни, сохранившая удивительную способность любить всех и прощать все всем. Кто на ней только не ехал, кого она только не пестовала, обстирывала, ухаживала и им же за это говорила спасибо и этим была счастлива.

После войны, похоронив деда, бабушка Душа, Таля и вдова папиного брата с крохотной дочкой переехали в Малаховку и поселились в этом доме друг у друга на голове, потом туда же вернулся мой демобилизовавшийся папа. Старший папин брат жил в Москве, двое усыновленных ребят не вернулось с фронта, а двое других осели в других городах и у бабушки почти не появлялись. А средний папин брат Андрей сгорел в танке и числился пропавшим без вести. Именно поэтому на 9 мая мы стремились к бабушке и Тале. За годы после войны не раз возникали свидетели гибели дяди Андрея, приезжали его однополчане, но формально он так и числился без вести пропавшим, и в бабушке это поддерживало надежду, что он найдется и как-нибудь приедет. Баба Душа и Таля цеплялись за каждую послевоенную историю удивительных возвращений, и она служила им доказательством не просто возможности такого чуда, а и обоснованности их ожидания и обязательной будущей встречи.

Баба Душа и Таля на удивление легко и радостно приняли мою маму, очень ее полюбили, бабу Цилю считали за свою, только более утонченную, и было очень смешно, когда баба Душа с двумя классами и пенсией в 8 рублей говорила папе по поводу бабы Цили с двумя классами и пенсией в 9 рублей: «Валя, Циле-то тяжело вас всех обихаживать да дом вести и горбатиться, вы б ее в санаторию направили или на курорту какую с морем, она все ж нежная!» Сама баба Душа, пахавшая с детских лет без продыху и сроду никуда не выезжавшая, считала, что жизнь к ней более справедлива. Вообще вот у кого надо было поучиться проявлениям истинной толерантности!

Как-то баба Душа вызвала папу к себе в неурочное время. Причем безоговорочно, строго и телефонным звонком от станции (дома телефона, естественно, у них не было). Папа помчался к ним после работы, ломая голову, что же должно было приключиться для такой немедленной явки. Когда он вошел в комнату, бабушка и Таля с посуровевшими лицами и прямыми спинами сидели у стола. Перед ними лежал журнал «Огонек» с какой-то паскудной статьей об эмигрантах-предателях Родины и пара газет. Бабушка велела папе сесть и строго начала: «Валентин, тут мы с Натальей и в газетах, и по телевизору вон чего услышали-то! Что, оказывается, евреи теперь многие уезжают отсель в пустыню, в ИзраИль, тама у их теперь, пишут, своя страна. Так ведь и Софа с Цилей и девочками могут потянуться туда. Так вот тебе мое материнское слово: ты уж их не бросай, езжай с ими, как там в пустыне-то без мужика жить! Мы-то тут уж сами справимся!». Таля мелко кивала головой и роняла крупные слезы. Они так и не поняли, почему папа так хохотал после той речи.

Баба Душа прожила долгую жизнь, до конца оставаясь никому не в тягость, ничего не требуя, даже внимания, и только благодарила, когда у кого-то из нас находилось время лишний раз к ним с Талей наведаться. Когда ей стало совсем худо, она каким-то чудом дотянула до папиного возвращения из долгой командировки, успела с ним проститься и только посетовала, что все-таки не дождалась Андрюши. Мне так хочется верить, что теперь они встречают День Победы все вместе.

© Татьяна Хохрина