Автор: Часть 1. ПОГОРЕЛЬЦЫ
- ВЗГЛЯД ЧЕРЕЗ ПРИЦЕЛ
Тех, у кого слабые нервы, прошу эту главу пропустить и сразу
перейти к следующей. Здесь присутствует
ненормативная лексика, но это единственная такая глава в книге.
1.
В кис-кис-мяу играли и с девочкой Олей
целовались в кустах: синева небосвода,
пионерское детство, футбольное поле,
макароны с тушёнкой, осиные гнёзда,
Лунный камень в овраге, и паста зубная
поутру на лице, и хождение строем,
и еврейка красивая Энтина Майя,
воспалённые звёзды, случайно сгорая
надо всей духотой и сырым перегноем,
этой тиной убогой, беспомощной, жалкой,
и отсутствие книг, и присутствие страха,
и вожатый, поровший кого-то скакалкой,
и физрук, что вожатую Ирочку трахал…
Я-то помню, как молча стоял у трибуны,
и меня называли позором отряда,
и значок пионерский срывали латунный.
Я-то знаю, как слабая память отрадна!
-
Было так: в городке Кондопога
реконструкция шла ЦБК.
Я на пьяниц поглядывал строго,
жил в общаге, но три мужика,бывших зэка, ко мне приходили
в день получки на водку стрелять,
про тюрьму, про конвой говорили:
— Вертухаи нас пиздили, блять!
Куманёк мне рассказывал: — Мурку,
вишь, тушёнкой грузили и так
вентиляцией в грабли к придурку.
Не поймал — и заточкой хуяк!..
Я внимательно слушал — такие
дали мне приоткрылись про жизнь,
что запомнилось чётко: «В России
даже сосны садятся, прикинь».
— Дай гитару, — сказали, — забацать
пару песен про сучью страну!
Я отпраздновал ровно семнадцать.
Жаль, гитару никто не вернул.
3.
Дядя Ваня смолил «Беломора» чинарик
и шагал, припадая на правую ногу.
А к полудню мы вышли на мшистый кочкарник
и совсем заблудились. — Как хочешь дорогу
отыщи! А не то чики-чики! — ладонью
Дядя Ваня по горлу провёл. И зачем я
взял его за грибами? Пожить, молодому,
мне хотелось. Присели, поели печенья
и запили коричневым, крепким чифиром.
Старый зэк рассказал, как зэка Джугашвили
проклинали, заточки ховали по дырам,
а ещё стукачка одного порешили.
Стало весело вдруг, и пошли мы на север,
направленье беря по замшелости сосен.
И двадцатого века неласковый ветер
надо мною шумел, и карельская осень
разгоралась, и шаг был уверенный точен.
Повезло!.. Как же долго я прожил на свете!
-
Помнишь, женщина в Харькове
говорила: «Сибирь
воспитала нас. Харкали,
пили бурый чифирь.Там к рукам обмороженным
прикипало кайло.
Там кричал “не положено!”,
разевая хайло,вертухай обезличенный.
Не кончались срока».
Мы навек закавычены
жить в РФ по УК.Помнишь, женщина плакала,
не смотрела в глаза.
Как битюг из Сарапула,
оказалась трезва.Я забыл бы, да колется,
жжётся странный напев,
словно по сердцу конница
проскакала на Ржев.Словно (как это пишется?)
сам удаче не рад,
на броне раскалившейся
я врывался в Белград.Мы же в этой истории,
как в железном кольце,
от Стефана Батория
до Развала в конце.
-
Я навзничь лёг.
Олений мох пружинил.
Поскрипывали сосны и большими
зелёными ловили парусами
арктические ветры мирозданья.
И словно был я высечен из камня,
и здесь лежал, и мёртвыми глазами
смотрел в неописуемое небо.
И где-то там, где красного Денеба
проходит путь меж Лирой и Цефеем,
там, там парило Нечто и смотрело
на всю мою тоску, на это тело,
в котором я безвольно
цепенею…Кто, как хребет огромный, выгибает
прозрачный свод
над соснами прямыми?
О Ты, кто это Всё (не знаю имя),
не забывай меня!
Не забывает… -
А где-то у самого края земли
жестокие жили враги…
В тот памятный день у меня увели
из чёрной кирзы сапоги.— Такие же спиздишь! — сказал старшина.
— Не буду! — ответил. А там
неделя в нарядах — откачка говна.
— Жидёныш, — сказал капитан, —ты здесь не у ёбаной мамки в гостях.
Сгниёшь по сортирам, служа!
А руки сжимали до боли в ногтях
холодную сталь калаша.В подсумке патроны — всего шестьдесят.
Я думал, глаза опустив,
что вдовы над ямой сырой голосят, —
Гражданская, голод и тиф.Я призван был тоже на эту войну,
ненужный уже никому. - В части, где я служил, процветало
воровство. В частности, на всех
не хватало обмундирования: сапог,
портянок и прочего…
Капитан был контужен в Афгане,
и тряслась голова у него.
Говорил: — Если, сволочи, сами
не сознаетесь, то… А всего
было трое придурков: Гультяев,
да удмурт молчаливый, да я.
Капитан надрывался от лая:
— Блять, казённую вещь нахуя
в кирзачи намотали? Молчали —
я, Гультяев, угрюмый удмурт.
Полотенцами мы заменяли
пару драных портянок. И тут
я спросил: — А зачем командирам
столько денег? На баб? На вино?..
Восемь суток подряд по сортирам
выгребал я чужое
говно.
-
Четвёртый день учения… Бушлаты
порвались, и промокли рукавицы.
Два брата-акробата из столицы,
в сугробе мы сидим, как психопаты.— А на гражданке есть, небось, подружка?
— Есть. Сиськи вот такие вот! И ножки…
Баланды в котелке четыре ложки,
черняшки сыроватая осьмушка.Сейчас мы поедим — вот это дело! —
и, матеря московские приказы,
попрём, как самоходки без прицела,
на рыла натянув противогазы,
сжимая АКМы неумело. - В казарме отбой. Отморозки
прицельно пинают в живот.
Насыров заржал идиотски,
слюнявит окурок Ашот.
Не пойте, военные трубы,
о юности бедной моей!
Шепнут пересохшие губы:
— Не надо!.. — Асланов, добей!
— Не надо! Не надо!.. — Слоняра,
пытаешься совесть сберечь?
Четыре последних удара,
и входит в российскую речь,
ещё неизвестный дотоле,
поэт с окровавленным ртом.
О, жалкой и гибельной соли
надолго нам хватит потом!
-
Над миром вставало созвездие Пса.
Молчали, как мёртвые зэки,
в снегах серебристых густые леса,
во льдах — неподвижные реки.
У, кровью мои наливались глаза!
Мои многотонные веки!Шагал я и думал: «Опасная блажь —
затвор передёрнуть, и муки
закончатся. К чёрту! Сейчас бы на пляж!
А мне вот подсунули, суки,
тулуп караульный, тяжёлый калаш,
рожки с боевыми в подсумке.
Хотя бы немного поспать на ходу!
Прочесть бы хоть что! Хоть газету!»
Ещё я не знал, что за эту судьбу
и мне, оборванцу, поэту,
достанется дар, от которого нет
спасенья, и залежи боли.Пока же гадал я по ходу планет,
чем станет, костяшками, что ли, —
а может быть, в дело пойдёт табурет —
калечить сержант-алкоголик?
-
Приносил мне сырую черняшку,
в котелке замороженный суп
расторопный ефрейтор. — Капут, —
говорил, — я даю, Николашка,
две минуты. Сучара, ты — труп!Он старательно бил меня в кунге,
аккуратно, чтоб нос не сломать.
Всё хохмил: — Не увидишь подруги!
Ёб твою я жидовскую мать!А вокруг приуральские сосны
в непролазных увязли снегах.
Капитан был мужчина нервозный,
всё в зеркальных ходил сапогах.Он смеялся, холёный и сытый:
— Наш ефрейтор большой педагог!
— Не боитесь вы Бога, бандиты! —
отвечал я. — Какой ещё бог?—————————————
Были огненно-алыми выси,
и Чернобыль внезапно рванул.
Не убили. В каком это смысле
дохляком называли? Ну-ну.Не убили… И славно. Могли бы
член отрезать и почки отбить.
Люди — злобные ангелы, ибо
умирают. Таких возлюбить?
Зверовидных? Э, нет уж, спасибо.Стоп!.. А если… а может, устало
я пройду по дороге зерна,
где укроет снегов одеяло
прах и слякоть? И всё — белизна!Словно не было! Всё позабуду:
кровь и голод, грызню и грязцу.
Удивлюсь как великому чуду
человеческому лицу.