Автор: Порой сдается мне: все, что осталось — на донышке души. Как стекляшки в шкатулке. Нанизаешь на нитку, вроде уже и бусы.
Сказывают, автор, будучи совсем мелким, когда слышал музыку, переставал истерить и делать под себя.
В три года стоял под дверью Евгении Петровны по прозвищу Евгешка. Она давала уроки на пианино.
Родители ее боялись — попивала втихаря, бывала крута. На безмужичье. Что стоишь? Вот прищемит башку или пнет дверью! Ступай домой! Может, отца послушает? Эмма, скажи ему!
Там над койкой с шариками висел репродуктор и пел: то березка, то рябина.
Однако же, когда еще Сталин не помер, Евгешка пустила меня в свой эдем. Там стоял черный бегемот с белыми зубами, «Красный Октябрь»: ну, играй жидёнок!
Она закуривала «Казбек». Я тыкал одним пальцем то, что любил. Евгешка выпускала дым и удивлялась — она это тоже любила. Из-за убитого в конце войны мужа.
И мы пели прокуренным альтом и дискантом: вот солдаты идуу-у-т по степи опалё-ё-нной, тихо песню пою-ю-ют про березки да клены.
Знаешь что, заходи, играй, когда хочешь… А мне разрешат?.. Я сказала, придурок, едрёныть, я не буду двери запирать.
Теперь я думаю о том, что солдаты все еще идут сквозь нас над Мосфильмом и Шаболовкой, и по склонам Галиля, мимо, куда-то в облака.
На одном облаке, возможно, сидит Евгешка с папиросой в зубах.
И наша родня, еврейская и русская, вокруг нее летает.
Как бабочки над лампой.
А кто жив, давно друг другу простили.
Вот, и бубним любимое, тыча пальцем по клавишам.
И пытаемся вести себя так, чтобы солдатам в степи за нас не было стыдно.
Один комментарий к “Анатолий Головков. Играй, жидёнок!”
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
Анатолий Головков. Играй, жидёнок!
Порой сдается мне: все, что осталось — на донышке души. Как стекляшки в шкатулке. Нанизаешь на нитку, вроде уже и бусы.
Сказывают, автор, будучи совсем мелким, когда слышал музыку, переставал истерить и делать под себя.
В три года — стоял под дверью Евгении Петровны по прозвищу Евгешка. Она давала уроки на пианино.
Родители ее боялись — попивала втихаря, бывала крута. На безмужичье. Что стоишь? Вот прищемит башку или пнет дверью! Ступай домой! Может, отца послушает? Эмма, скажи ему!
Там над койкой с шариками висел репродуктор и пел: то березка, то рябина.
Однако же, когда еще Сталин не помер, Евгешка пустила меня в свой эдем. Там стоял черный бегемот с белыми зубами, «Красный Октябрь»: ну, играй жидёнок!
Она закуривала «Казбек». Я тыкал одним пальцем то, что любил. Евгешка выпускала дым и удивлялась — она это тоже любила. Из-за убитого в конце войны мужа.
И мы пели прокуренным альтом и дискантом: вот солдаты идуу-у-т по степи опалё-ё-нной, тихо песню пою-ю-ют про березки да клены.
Знаешь что, заходи, играй, когда хочешь… А мне разрешат?.. Я сказала, придурок, едрёныть, я не буду двери запирать.
Теперь я думаю о том, что солдаты все еще идут сквозь нас над Мосфильмом и Шаболовкой, и по склонам Галиля, мимо, куда-то в облака.
На одном облаке, возможно, сидит Евгешка с папиросой в зубах.
И наша родня, еврейская и русская, вокруг нее летает.
Как бабочки над лампой.
А кто жив, давно друг другу простили.
Вот, и бубним любимое, тыча пальцем по клавишам.
И пытаемся вести себя так, чтобы солдатам в степи за нас не было стыдно.