Автор: В день запрещения любви
мы спали, как всегда, без света,
но от сурового запрета
не спрятались и не спасли
ни этот свет, ни визави,
ни Маяковского «Про это».
Пустопорожне, ни по ком
колокола с утра звонили,
шли горожане в исполком,
в аптеку, ЖЭК и гастроном,
и говорили: «Всё пучком!», —
и никакого «или-или».
В снега, как в плотную бумагу,
упаковав — жука в коре,
луну, качели во дворе,
припрятанные в рукаве
сомнения, — всё ради блага
топили, как щенят в ведре.
В день истощения огня
ничто ещё не пошатнулось,
по-прежнему плыла земля —
пустого плавания для,
и я, коря себя за глупость,
шла прочь от дома, не огля…
Был на слуху самоотвод,
и каждый, у себя на страже
встав, доносил, следил, и даже,
беря микрорайон на понт,
самоотвёлся горизонт
и вычеркнулся из пейзажа.
В день развенчания меня
грудная распахнулась клетка.
«Без сердца будет легче, детка,
день ото дня, день ото дня», —
так сердобольная соседка
вещала, кольцами звеня.
Лязг припортового оркестра
пыталась заглушить волна,
но всплески были неуместны,
покуда в белом, как невесты,
монашки в длинные реестры
вносили наши имена.
В день избавленья от тоски
казалось, счастье было близко,
пивные полнились ларьки,
шумел камыш… Но у реки
кого просили чудаки
быть вычеркнутыми из списка?
Марина Гарбер
В день запрещения любви
мы спали, как всегда, без света,
но от сурового запрета
не спрятались и не спасли
ни этот свет, ни визави,
ни Маяковского «Про это».
Пустопорожне, ни по ком
колокола с утра звонили,
шли горожане в исполком,
в аптеку, ЖЭК и гастроном,
и говорили: «Всё пучком!», —
и никакого «или-или».
В снега, как в плотную бумагу,
упаковав — жука в коре,
луну, качели во дворе,
припрятанные в рукаве
сомнения, — всё ради блага
топили, как щенят в ведре.
В день истощения огня
ничто ещё не пошатнулось,
по-прежнему плыла земля —
пустого плавания для,
и я, коря себя за глупость,
шла прочь от дома, не огля…
Был на слуху самоотвод,
и каждый, у себя на страже
встав, доносил, следил, и даже,
беря микрорайон на понт,
самоотвёлся горизонт
и вычеркнулся из пейзажа.
В день развенчания меня
грудная распахнулась клетка.
«Без сердца будет легче, детка,
день ото дня, день ото дня», —
так сердобольная соседка
вещала, кольцами звеня.
Лязг припортового оркестра
пыталась заглушить волна,
но всплески были неуместны,
покуда в белом, как невесты,
монашки в длинные реестры
вносили наши имена.
В день избавленья от тоски
казалось, счастье было близко,
пивные полнились ларьки,
шумел камыш… Но у реки
кого просили чудаки
быть вычеркнутыми из списка?