Жаркое лето 1972-го

Фрагмент восемнадцатый

Не знаю, стоил ли каждый итальянец тысячи европейцев, а каждый еврей ста итальянцев, но шума от евреев было столько, что его с лихвой хватило бы на всё остальное человечество. Участники миланской конференции набрасывались один на другого, заключали друг друга в тиски-объятия, от которых у каждого должна была хрустеть грудная клетка; сомнительно, что кто-нибудь хоть что-нибудь слышал в бушевавшем бедламе; разговаривали все разом.

Затем ринулись в зал – большой, высокий, просторный – и, не создавая особой толкотни, спокойно расселись по плюшевым сидениям.

На сцену вышел высокий элегантный человек. «Папа Карло», – почему-то подумалось мне. Раздался щелчок – включили микрофон, и – в зал поплыл плюшевый голос.

Я удивился, услышав не итальянскую, а французскую речь. Прононс и ударения на последнем слоге показались мне противоестественными: настоящий папа Карло был всё же не французом, а итальянцем.

– Для итальянца понимание французского языка, – тихо сказал, наклонившись ко мне, Джованни, – почти так же естественно, как итальянского.

– А наоборот?

Иван Михайлович покачал головой и в ответ на моё недоумение пожал плечами и красноречиво развёл в стороны руки, коснувшись при этом груди сидевшей слева от него красивой крашеной блондинки. Она взяла руку Ивана Михайловича в свою и заботливо уложила ему на колено, при этом ещё и улыбнулась – загадочно и влекуще.

– Попросите у неё адрес, – шепнул я. – У вас появился шанс.

– Её адрес – не проблема, она – известная певица.

Вдруг я услышал со сцены, от которой меня на время отвлекли формы нашей соседки:

– Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля индженерэ Илья Войтовечки.

– Вперёд, – скомандовал Иван Михайлович, и мы, поочерёдно касаясь колен известной певицы, направились вдоль ряда к проходу.

Пока мы шли к сцене, зал неистовствовал. Нас сопровождали аплодисменты, выкрики и целые, правда, короткие, воодушевлённые спичи, кто-то по пути хватал наши руки и порывисто пожимал их. Мы поднялись на сцену, а зал продолжал бушевать. Наконец, Джованни, который должен был представить меня присутствующим, подошёл к микрофону и заговорил во враз наступившую тишину.

Речь его была спокойной и долгой. По каким-то общепринятым оборотам и знакомым словам, одинаковым на всех языках, я понял, что он рассказывает о мужественной борьбе советских евреев за своё право жить на родине, о жестоких преследованиях, которым они подвергаются, об обысках, допросах, арестах и судебных процессах, о бесчеловечных приговорах. Зал слушал в оцепенении. Прозвучали имена смертников – Марка Дымшица и Эдуарда Кузнецова, женщин – Сильвы Залмансон, Рут Александрович, Рейзы Палатник. Все встали и зааплодировали.

Когда аплодисменты смолкли и участники конференции возвратили свои разгорячённые тела в ласковую мягкость плюшевых кресел, Иван Михайлович предоставил слово мне:

– Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля индженерэ Илья Войтовечки.

Через сцену прошёл мужчина в ермолке, в руке он держал штатив с микрофоном – персонально для меня.

– Grazie, – кивнул Иван Михайлович.

– Спасибо, grazie, – поддержал я.

– Не волнуйтесь, – шепнул переводчик. – Говорите – неважно чтó, я переведу так, как надо.

Я заговорил. Речь не запомнилась мне. Думаю, что я рассказывал о мужественной борьбе советских евреев за своё право жить на родине, о жестоких преследованиях, которым они подвергаются, об обысках, допросах, арестах и судебных процессах, о бесчеловечных приговорах. Должен отметить, что и на этот раз зал слушал в оцепенении. Я назвал имена Марка Дымшица и Эдуарда Кузнецова, Сильвы Залмансон, Рут Александрович, Рейзы Палатник. Джованни перевёл. В едином порыве зал встал и зааплодировал. Нас долго не отпускали со сцены.

Обратный наш путь был усыпан розами. Известная певица прижала меня к своей роскошной груди и, поливая слезами, жарко целовала. Я покорно стоял, не решаясь ни отстраниться, ни ответить ей столь же выразительными знаками благодарности.

– У вас появился шанс, – шепнул Иван Михайлович.

Наверное, он был прав. Теперь, состарившись, с сожалением понимаю, как много прекрасных возможностей я преступно упустил за мою долгую жизнь.

––––о––––

(Продолжение следует)