Татьяна Хохрина. Перелом

— Люля, что у нас сегодня на обед? Ты, помнится, голубцы грозилась накрутить. Но если нет, то и ладно, я супчику похлебаю и компоту. Жара…Еда-то не особо и лезет…
— Иван Александрыч, ну какие голубцы! Петров пост же! Ты же рис не ешь, а с мясом теперь до середины июля нельзя. Да и вообще мясо в нашем возрасте и вспоминать не стоит. Я свекольник вчера еще сделала и кисель смородиновый — чем не обед?! Руки мой — да за стол божьей милостью.

— Господи, как же он сдал. Не идет — тащится, нога за ногу путается, страшно смотреть. И высох так. Даже выше кажется, хоть и согнулся. Ну это от худобы, а худоба — не порок, только легче ноги таскать. Но вообще прямо старец древний. Седой, постричь бы его хорошо…Сын приедет — пусть хоть как, но пострижет. И бороду эту страшную сбреет, а то все недельное меню в ней застряло. Жаль, дела до нас никому нет, только название одно — дети…А им лишь бы не трогали. Приедут три раза за лето яблок по кошелке набрать, да еще ругают нас, что участок запустили и себя заодно. По-хорошему-то отца бы в больницу положить, подкапать витаминами сердечными, еще чем, а то завалится между грядок да истлеет там, мне-то его до крыльца одной не дотянуть. Или в санаторий бы обоих нас дух перевести. Но кому до этого дело?! Шестьдесят лет, как мы с Иваном женаты, осенью будет, а, похоже, и не помнит никто. Я молчу и они молчат..

Елизавета Петровна, а по семейному — Люля, то ли качая головой от негодования, то ли потряхивая уже от Паркинсона, убедилась, что Иван Александрович, не споткнувшись, преодолел стесанные ступени крыльца, и пошла накрывать на стол. Свекольник и кисель, значит…Какой когда-то у бабушки Малки был свекольник! Специально на Песах заквашенный, как вино. Вроде пустой, а вкусно и с мацой сытно. А она вот вчера наварила густой — ложка стоит, а вода водой. Дааа, чего говорить, она и смолоду хуже бабки готовила, а сейчас совсем не помнит ничего. Да и блюда все там остались, где ее еврейство. Кончилось оно, появилась Елизавета Петровна вместо Леи Пинхасовны — и свекольник другой стал…Да если бы только свекольник…

Удивительное дело. Сто лет она детства не вспоминала, все так потерялось во времени, что и следов не найти. Да и вообще все их семьи словно растворились, будто не было ничего позади. Взялись ниоткуда и уйдут никуда. Родители в местечке остались, дочери выучиться задумали, сперва в Харьков метнулись, а потом и в Москву. Крестились все, чтоб можно было судьбу как-то обмануть, за православных замуж вышли, русские фамилии взяли и имена и дружно забыли, на каких грядках росли. Родня вся там осталось, по ту сторону веры и сгинула в войну, да они и до войны дорогу назад забыли, родителей последний раз еще в двадцатые навестили. Родители-то, слава Богу, до войны еще ушли, так что хоть те муки не приняли. А она с сестрами так вросла в московскую новообращенную жизнь, что даже кошмары военные на себя не примеряла. Своих драм хватало. Поэтому если еврейство ее и напоминало о себе, то как соперированный аппендицит — рвущимися спайками. То вот так, как сегодня, рецепт какой-то и вкус всплывет, то на малаховском рынке соседки на идиш заговорят и она с изумлением обнаружит, что все понимает. А так-то ни в голове, ни в сердце этого нет и память пустая как о книжке неинтересной.

Сыновья выросли, семьи у обоих. Младший вообще доктор наук — не дотянешься. На армянке женат. Ну та, понятное дело, со своей мамашей носится, у них принято, а ей с Иваном Александровичем ждать тут не приходится, до них очередь не доходит. Да и живет ученый сын с ученой женой не больно-то счастливо. Не разбежались — и хорошо, все же дочь у них. А старший сын — вообще беда. Молодость война сожрала, вернулся — хотел в консерваторию поступить, пел уж очень хорошо. Но поздно уже. Да и женщину привез с девочкой. Кормить-одевать надо. Ну и в снабженцы, дурак, полез. А там известное дело — деньги не считанные к рукам прилипают. Ну и наснабжался на десять лет лесоповала. Баба, конечно, ждать не стала, сразу после суда ее с дочкой след простыл. А он — от гудка до гудка и вернулся обратно. Да кабы один, так нет, оттуда, из Сибири новую избранницу приволок, теперь уж с двумя. Говорил, спасла его там. Что на это скажешь?! Вот они ученому сыну московскую квартиру отдали, а с проученным, да его семейкой, в Малаховке осели. Хорошо, он на завод местный пошел, на старые дрожжи — снабженцем опять, так квартиру недалеко тут получил. Теперь живет отдельно. Это, конечно, удобней, но и дом им двоим в старости тащить совсем невмоготу.

Иван Александрович приплелся на терраску, похлебал пустого свекольника, запил киселем, похоже, не различая разницы между этими блюдами, и устав от еды, как от тяжелой работы, задремал тут же в проваленном старом кресле. Голову назад запрокинул — смотреть жутко. ,Кабы не храп, подумаешь, что не жив уже…

Елизавета Петровна сгребла тарелки и чашки и потащилась в кухню. Сунула их в тазик и прикрыла полотенцем от мух — мыть уже сил не было. Страшно даже думать, как дальше будут. Сил совсем нет у нее, а дед и того хуже. Так все красиво начиналось, другим на зависть. Она — учительница, он — инженер железнодорожный. Интеллигенция. Квартира-дача, путевки в Кисловодск…Сын с войны живой пришел, младший учиться мастер, сестры живы, один племянник — врач известный, другой — диктор телевидения…Казалось бы — живи и радуйся. Да они и радовались с переменным, правда, успехом, но и эта пунктирная радость так быстро пролетела, что за подол не поймать. И остались два немощных старика, полуразвалившаяся дача, почти не знающая их внучка и стремительно стареющие сыновья…

Именно сейчас, в этой жалкой и унизительной старости, она вдруг обнаружила, как далеко откатилась ее жизнь от того порога, с которого начиналась. Именно сейчас она вдруг стала вспоминать родителей, бабок, соседей, жизнь в местечке, детские имена, присказки и выражения, ту еду, те праздники, вообще — то измерение, которое она так давно покинула и, имея с сестрами сходную судьбу, никогда и не вспоминала. Она и сейчас не тосковала по этим потерям, не скучала по родителям и не умилялась тем воспоминаниям. Она просто впервые четко поняла, что жизнь ее не была монолитной, она состоял из двух, пусть и не равных, частей. А раз в ней был перелом, значит, она могла сложиться и по-другому, повернуть в ином направлении. Может, останься она тогда там и, бог даст, переживи войну, у нее были бы другие дети, другие внуки и другая старость. И почему-то именно сейчас она стала твердо уверена, что в этой другой версии она была бы куда счастливее.

Елизавета Петровна осознала, что на террасе абсолютно тихо. Она зашаркала туда из кухни, но уже знала ответ. Иван Александрович остался в той же позе, даже глаза были закрыты, только разбудить его уже было невозможно. Люля причесала его, смахнула с бороды застрявшие крошки, закрыла на террасе окна и пошла к соседям, у которых был городской телефон. Как всегда в несчастье собраться оказалось куда легче, чем для радости. Быстро приехали сыновья, все организовали как положено: отпевание, похороны, поминки. Елизавета Петровна держалась молодцом и после всего решительно осталась одна, отвергнув любую помощь и чье-то присутствие. Сыновья же очень переживали, у младшего случился сердечный приступ и жена сперва уложила его в госпиталь, а через две недели увезла в Карловы Вары приходить в себя. Старший тоже затосковал, запил и его хозяйка решила, что самое время проведать ее сибирскую родню. Там ему разгуляться не дадут.

Елизавета Петровна дождалась их к сороковинам . Правда, узнать ее было невозможно. Она была очень плоха, почти не вставала, ничего не ела. Но самое страшное не это. Она, похоже, сошла с ума. Откликалась лишь на имя Лея, говорила только на идиш — хорошо, соседская бабка это определила и смогла хоть растолковать, что Лея Пинхасовна хочет. Да она ничего особенного и не хотела, просила только раввина привести кадиш над ней прочесть, как умрет, и похоронить ее на еврейском кладбище. Ну, конечно, никто этими глупостями заниматься не стал. Мало ли что полоумной старухе в голову придет! Какая еще Лея, какой раввин?! Откуда язык этот тарабарский она выучила?! А, может, и не выучила, а так, слов в Малаховке от соседей нахваталась или они вообще выдумывают, какой-то интерес свой имеют…Так что дали Елизавете Петровне умереть спокойно, в кругу любящей семьи, отпели по-человечески и проводили вслед за Иваном Александровичем.

© Татьяна Хохрина