Корни

Конец октября был на удивление теплым. Сквозь серые облака нет-нет да проглядывало солнышко. Прокрапывали дождики, и снова в промежутках серости неба виднелась голубизна. Хотя деревья на ветру стояли безлистые, незащищенно-оголенные, заморозками еще не пахло. Но по утрам и вечерам дули холодные ветры.
Документы на выезд были готовы. Я покидал страну, где прошла большая часть жизни, и возвращался в страну предков.
Уезжал с заплечным мешком и саквояжем, налегке, если не считать большую часть жизни, прожитой в этой стране, дважды пролитую за нее кровь и протезную ногу.
Я любил эту страну, которая была мне злой мачехой.
Не виню народ, среди которого жил. За десять лет, работая учителем в деревне, убедился, что более доброго, трудолюбивого, честного, покладистого, неприхотливого народа, чем белорусский, не сыщешь.
Подлы, циничны и бездушны были правители.
Увозил я с собой обиды, несправедливости, боли, незащищенность, бессилие, которые уже, как мебель, утварь, одежду, книги, невозможно было оставить за бортом самолета. Это была тяжесть, несоизмеримая ни с чем оставленным.
…После возвращения из госпиталя я жил с родителями в выгоревшей во время войны коробке, кое-как отстроив там своими силами нечто подобное комнате.
За десять послевоенных лет жильцы коробки кое-как устроились с жильем, а я все еще стоял в льготной очереди как инвалид войны на получение квартиры. В конце концов добился приема у председателя облисполкома, бывшего партизана Клименко.
– Садись!
Сел, скрипнув протезом, у массивного стола с четырьмя телефонами, за которым в кресле сидел хозяин области.
– Почему ты обратился ко мне? Есть городские власти, они распоряжаются городским жилым фондом.
– Потому что я работаю в деревне, хотя живу в городе.
– Я прочел твое заявление. Ты стоишь на льготной очереди и получишь квартиру в свой черед. Почему не двигается очередь, я выясню.
– Очередь двигается. Не двигаюсь я.
– Этого не может быть!
– Может! Квартиры получили люди, стоящие в очереди далеко позади меня. Именно поэтому я к вам и пришел.
– Хорошо. Я выясню! Но в заявлении ты просишь и работу в городе.
– Да, прошу: больны старики-родители. Работая в деревне, я не могу им оказать никакой помощи. Да и на протезе добираться на работу и обратно тяжело.
– Все-то вы хотите сразу: и квартиру, и работу…
Перейдя на «вы», он имел в виду, видимо, не меня лично, а нас, евреев.
– Значит, не заслужил? Я в деревне работаю уже десять лет!
– Забери туда и родителей!
– А там мне искать съемную квартиру? В деревне нет даже медпункта, а родители нуждаются в медицинской помощи. Да и я тоже – то и дело открываются раны…
– Квартиру в городе ты получишь. А с работой помочь не могу.
– Значит, все-таки не заслужил… Или, может, рожей не вышел?!
– Почему? Рожа у тебя характерная. У всякого… – он запнулся, – своя. У тебя – одна, у меня – другая. Рожи-то не все одинаковые!
– Это я понял еще на фронте!
Квартиру я получил через год. Разумеется, с общей кухней, с двумя соседками-сестрами, еврейками по национальности, то есть со своими, состоящими на учете в психдиспансере. Удружил мне председатель, хозяин области, бывший партизан…
…До отправления поезда было еще достаточно времени, чтобы пообедать и съездить на кладбище – попрощаться с отцом.
Советские деньги мне уже были не нужны. Я позволил себе роскошно пообедать в ресторане «Беларусь», расположенном при входе в парк, с которым тоже нужно было попрощаться. Официантка удивилась щедрым чаевым: «Приходите еще!»
Я не люблю парк поздней осенью, когда деревья голые, безлистые ветви, протянутые в немой мольбе к серому небу, беременному дождем, будто руки несчастных, просящих защитить их от холода, дождя, ветра, промозглой сырости. Так выглядел парк.
На стоянке такси никто не хотел везти меня до кладбища.
– Туда довезти вас – не фокус! – втолковывал мне таксист. – Домчу минут за двадцать. А вот обратно придется порожняком. Обратных пассажиров – шиш! Да и остановка автобуса там рядом. Так что, извините, никто в убыток себе не поедет!
– Не будем торговаться – оплачу обратную дорогу.
– Добро! Поехали. Нет проблем!
Еврейское кладбище было запущенным.
Летом, когда я бывал там часто, это было не так заметно. Но теперь, когда серое небо висело над головой, время от времени сеял мелкий дождик и было зябко, оно казалось еще более унылым и запущенным. Не слышно было даже карканья ворон.
Здесь давно никого не хоронили. Многие памятники с надгробными плитами вросли в землю. Облезли буквы на них. Иные были просто порушены или развалились сами собой. Бесформенные их остатки валялись на надгробных плитах. Облупленные, проржавевшие оградки просели, а время превратило в прах и памятники, и могилы, и саму память о тех, чьи кости здесь давно истлели. Вероятно, запустение было следствием того, что уже некому было ходить на кладбище и ухаживать за могилами близких – одни навсегда покинули эти края, другие помнили лишь о своих нуждах, о себе, горячо любимых.
Ограду на могиле я покрасил еще весной, убрать опавшие с деревьев листья было делом недолгим.
Зайдя за ограду, я положил камешки к надгробью.
Скамья вдоль могилы была мокрой от дождя. Я остался стоять, опираясь одной рукой на трость, другой – на памятник.
Стал накрапывать дождик. Пора уезжать. До отхода поезда я должен был оставаться у друзей, где готовился прощальный ужин.
Закрыв дверку ограды, поклонился могиле и дал себе клятву, что при первой возможности вернусь навестить могилу отца.
Выйдя на дорожку, ведущую к выходу, я вдруг услышал, к величайшему удивлению, звуки скрипки. Скрипка на кладбище? В этом запустении? В сеющем с неба мелком дождике? Уж не почудилось ли?
Я повернулся и пошел в обратную сторону, медленно приближаясь к источнику звуков.
А скрипка то плакала, то смеялась, то печалилась, то звучала, как мольба, как молитва, – то яростно вопила, как от нестерпимой боли. Я замер от неожиданности и остановился. Скрипка смолкла. Я дошел уже до кладбищенской ограды, за которой был крутой спуск к реке, откуда веяло холодной сыростью.
Почти у самой ограды горел костер. Дым от него низко стлался по надгробиям. Ноздри вместе с дымом вдохнули запах дорогого табака.
За костром виднелась палатка, у которой сидел, ссутулившись, человек в плаще.
Я не стал подходить ближе, а остался стоять у памятника невдалеке от костра и сидящего на скамье человека.
Описав дугу, упала в костер недокуренная сигарета. Мужчина нагнулся к ногам. В одной руке оказалась бутылка, в другой – стакан. Забулькало и запахло коньяком.
«Бомж? Со скрипкой?» – подумалось мне.
В руках незнакомца снова оказался инструмент. Я уже не удивлялся – играл виртуоз. Не играл – изливал душу. Вся жизнь его – в звуках, и, казалось, я видел ее.
Заброшенное тоскливое кладбище. Мелкий осенний дождик. Скрипка, странная фигура… Зачем он здесь?!
Я вышел из-за памятника.
– Кто вы? Что делаете здесь, человек?
Он вроде бы не удивился моему появлению.
– Да я и сам не знаю, кто я, – заметил он спокойно.
– Может быть, бомж?
– Нет. Здесь мое постоянное место жительства. Я возвратился домой. Тут мои корни. Под этим деревом лежат мои отец и мать. Смотрите, какому дереву они дали жизнь!
«Не сумасшедший ли?» – мелькнула мысль.
– Да и сам порой сомневаюсь – не сумасшедший ли я? Ведь вы так подумали?
Я промолчал.
– Вы назвали меня человеком? А что такое – человек? Из дерьма сотворен, дерьмом становится, дерьмом умирает. Так что не знаю, человек ли я…
– Конечно, человек! Мне никогда да доводилось встречать животное – разве что в сказках и баснях, – которое играло бы на скрипке.
– Считайте, что встретили! – Он как-то странно хохотнул. – Да вы присядьте, если Бог послал мне собеседника.
Он подвинулся, освобождая мне край металлической кладбищенской скамейки. Наполнил коньяком полстакана.
– Не побрезгуете? У меня только один стакан. Выпейте – теплей станет! Мои еврейские родители мечтали увидеть меня великим музыкантом. Отказывали себе во всем…
Лицо его жалко скривилось.
– Их мечта сбылась! Лауреатом каких премий я только не был! В каких городах и странах не выступал! Крики «Браво, маэстро!», овации, поклонники, поклонницы… Автографы, рестораны, званые вечера… Шампанское, коньяк, любовницы – одна, другая, третья… Кто их считал? Три жены, от всех дети. У родителей почти не бывал. А у них на стенах висели афиши о моих гастролях и фотографии со скрипкой в руках. Но деньги, немалые, посылал регулярно…
Он пьяно рассмеялся.
– Деньги! Вместо сына – деньги!.. Когда умерла мать, я был на гастролях в Канаде. На кладбище этом побывал, когда умер отец. От постоянных выпивок скоро стали дрожать руки. Выступал уже лишь в маленьких городках, в клубах. Только после стакана-двух коньяка переставали дрожать руки, и я мог держать скрипку. А вы говорите – человек! Животное я, животное!
Он налил себе полный стакан, выцедил коньяк мелкими глотками.
– Сыграть вам «Фрейлехс»? Впрочем, нет, мне пора бай-бай. Мама споет мне колыбельную, и я усну под тихую ее песню… Как в детстве…
Я пошел к автобусной остановке, взволнованный странной встречей. И думал о том, что у каждого свой путь к своим корням…