Автор: Я подписался на авось в телеигре «Счастливый случай», весной безумною подучен не биться в горестной падучей и быть с истерикой поврозь. Я подписался на фальстарт, на переправленные строки, на сальную колоду карт… И пусть, пронзая месяц март, чернеет парус одинокий. Меняю имя на «Фальстаф», дымлюсь, как огненная лава, и мой химический состав, от бесконечных норм устав, не терпит правил и Устава. Я пережил с пяток стремнин под беспощадным небосводом, я чей-то муж и чей-то сын, я человек и гражданин, но вряд ли стану пароходом.
Но боже мой, как тяжело меняет курс судьба хромая! Как тяжело, себя ломая, любить грозу в начале мая природе собственной назло! Дела, долги, семья, семья — глядишь, и путь немалый пройден. Страдая, мучаясь, любя, я не умею — для себя, не потому что благороден, а потому что, идиот, вогнал себя в чужие рамки, и так идет за годом год… Когда же кончится завод бросаться с саблею на танки?! Включите свет. Антракт. Антракт. Ведь чем я горестней и старше, тем заковыристее тракт, и сердце реже бьется в такт военным и походным маршам.
И я раздвоен, как язык преядовитейшего гада, я — сад в период листопада, католик в центре Эр-Рияда, я сам себе провал и пик. Я сам с собою в карамболь устал сражаться то и дело и вновь проигрывать под ноль; и только боль, живая боль — вдоль линии водораздела. Я не могу ползком — в полёт, в овечьей или волчьей шкуре… А время злится и не ждёт, а время тает, словно лёд при комнатной температуре. И снова: «Успокойся, брось…» — мне тихий вечер шепчет сонно… Но я мечтой прошит насквозь: я подписался на авось.
Не осуждай меня, Юнона.
Александр Габриэль
Я подписался на авось в телеигре «Счастливый случай», весной безумною подучен не биться в горестной падучей и быть с истерикой поврозь. Я подписался на фальстарт, на переправленные строки, на сальную колоду карт… И пусть, пронзая месяц март, чернеет парус одинокий. Меняю имя на «Фальстаф», дымлюсь, как огненная лава, и мой химический состав, от бесконечных норм устав, не терпит правил и Устава. Я пережил с пяток стремнин под беспощадным небосводом, я чей-то муж и чей-то сын, я человек и гражданин, но вряд ли стану пароходом.
Но боже мой, как тяжело меняет курс судьба хромая! Как тяжело, себя ломая, любить грозу в начале мая природе собственной назло! Дела, долги, семья, семья — глядишь, и путь немалый пройден. Страдая, мучаясь, любя, я не умею — для себя, не потому что благороден, а потому что, идиот, вогнал себя в чужие рамки, и так идет за годом год… Когда же кончится завод бросаться с саблею на танки?! Включите свет. Антракт. Антракт. Ведь чем я горестней и старше, тем заковыристее тракт, и сердце реже бьется в такт военным и походным маршам.
И я раздвоен, как язык преядовитейшего гада, я — сад в период листопада, католик в центре Эр-Рияда, я сам себе провал и пик. Я сам с собою в карамболь устал сражаться то и дело и вновь проигрывать под ноль; и только боль, живая боль — вдоль линии водораздела. Я не могу ползком — в полёт, в овечьей или волчьей шкуре… А время злится и не ждёт, а время тает, словно лёд при комнатной температуре. И снова: «Успокойся, брось…» — мне тихий вечер шепчет сонно… Но я мечтой прошит насквозь: я подписался на авось.
Не осуждай меня, Юнона.