Инна Ослон. Рэчел

И вдруг во втором отделении я увидела Рэчел. Она сидела за два человека от меня. Светлые волосы в тусклую рыжину, сквозь морщины проступают тени прежних веснушек.

Я время от времени на нее радостно поглядывала. Когда исполняли одну из сефардских песен, кисти рук Рэчел стали выделывать какие-то сложные восточные движения. Они крутились, складывались косыми остроконечными домиками, левая и правая танцевали отдельно.

Я подошла к ней после концерта.

— Вы, конечно, меня не помните, я училась у вас три месяца… Самое интересное, что всего полтора часа назад я о вас подумала – в связи с ладино, и вот вы сидите…

— Нет-нет, лицо у вас знакомое. А в каком это было году?

Мы поговорили пару минут. Рядом стоял и улыбался ее муж.

А теперь надо рассказать, кто такая Рэчел.

Она из Турции, из сефардской семьи. В двадцать лет приехала в Америку изучать химию и вышла замуж за еврея-ашкенази. Муж архитектор, трое детей, взрослых к 1993 году, когда мы у нее учились на джуйкинских курсах.

Я ее так ярко помню, что она была среди первых американских впечатлений.

Я помню, что она покупала своему занятому мужу сразу несколько рубашек, если была нужна одна, а невыбранные после домашней примерки сдавала в магазин.

Я помню, что она не раз просила мужа помочь с трудоустройством иммигрантам его профессии. Но кандидаты на встречу не являлись (узнаю родную безалаберность), и он отказался иметь дело с соискателями работы.

Я помню, что один раз она показала нам маленькую штучку, пейджер, и объяснила, что ждет вызова от зубного врача.

Я помню, что она сетовала на то, что молодые люди бегают к психологу. Ей это американское устройство казалось излишним. В ее стране в семьях всегда есть мудрая старая женщина, с которой делились своими проблемами: утешит, посоветует, подскажет.

Я помню, что у нее был брат в Израиле, владелец аптеки, где из-за плавающего курса шекеля цены обозначались в долларах.

Я помню, что два года они прожили в Израиле, но там не понравилось мужу.

А в Израиле люди любят давать непрошенные советы (это нам знакомо). Рэчел выносила маленького сына во двор. «Сними с ребенка носки, ему же жарко», — поучала ее одна соседка. Потом выходила другая соседка и возмущалась: «Надень на ребенка носки, ты же его простудишь! Молодая мать! Что она понимает!».

Я помню, что два года они прожили в Голландии, но там не понравилось ей – скучно.

Я помню, что она удивлялась, что мы купили персики и абрикосы. «Они же зимой дорогие!» А нам любая еда в Америке казалась дешевой после того, как всю жизнь тратили на нее ползарплаты.

Я помню, как она заботливо объясняла: «Если увидите, что в разных магазинах аспирин стоит по-разному, берите самый дешевый. Это я вам как химик говорю, аспирин есть аспирин, это одно и то же».

Я помню, как она время от времени повторяла, что объясняет нам наши, ашкеназийские традиции, а не свои.

Я помню, как она писала на доске просьбы к уборщице на своем языке, ладино, и уборщица ее понимала, потому что этот язык близок испанскому.

Я помню, как она попросила меня выйти на сцену, когда перед недавно прибывшими приехал выступать раввин, а сотрудница джуйки, которая обычно переводила, почему-то еще не добралась.

Мне повезло – священнослужители говорят четко и доходчиво – и вдруг сегодня я осознала, что моя переводческая деятельность в Америке началась именно с этого. До этого в голове крутились три другие начала (у меня неважно с линейным восприятием времени).

Я вообще ей очень благодарна.

А через несколько лет, идя через парк, я ее встретила, и она мне сказала, что пишет учебник ладино.

«Наверное, во всем Далласе только Рэчел могла бы понять пение на ладино. Жива ли она?» — подумала я в первом отделении концерта. А во втором отделении – вот она, живая!