По утрам в одном и том же кафе выпивая кофе с чизкейком
(четыре семьдесят, тридцать центов на чай),
он представлял себе жизнь нескончаемым фейком
и проживал ее невзначай.
Осень держалась благочинно и благовонно,
дождь невесело рассыпал монисто.
Колокол лютеранской кирхи последние крохи звона
смешивал с мелодией саксофониста.
Он неспешно шагал в мясную лавку
(евро саксофонисту, одиннадцать мяснику),
нанизывая, как насекомое на булавку,
чужое время на собственную тоску.
Он чувствовал, что становится невесом,
теряет очертания, цвет и запах.
На углу сидел бомж с постаревшим псом.
Бомж пил пиво, пес облизывал шерсть на лапах.
Ближе к вечеру жизнь казалась особенно жалкой,
нацепив фонари, как дешевые блестки.
Он знакомился на час с какой-нибудь «пармской фиалкой»
(сорок евро фиалке, столько же – в баре на перекрестке).
Перешагивая через сентябри, октябри, ноябри,
как через лужи, алкоголем мысли прочистя,
он раздумывал – отчего осенние месяцы кончаются сыром бри,
похожим по запаху на прелые листья.
Михаил Юдовский. Осенний блюз
По утрам в одном и том же кафе выпивая кофе с чизкейком
(четыре семьдесят, тридцать центов на чай),
он представлял себе жизнь нескончаемым фейком
и проживал ее невзначай.
Осень держалась благочинно и благовонно,
дождь невесело рассыпал монисто.
Колокол лютеранской кирхи последние крохи звона
смешивал с мелодией саксофониста.
Он неспешно шагал в мясную лавку
(евро саксофонисту, одиннадцать мяснику),
нанизывая, как насекомое на булавку,
чужое время на собственную тоску.
Он чувствовал, что становится невесом,
теряет очертания, цвет и запах.
На углу сидел бомж с постаревшим псом.
Бомж пил пиво, пес облизывал шерсть на лапах.
Ближе к вечеру жизнь казалась особенно жалкой,
нацепив фонари, как дешевые блестки.
Он знакомился на час с какой-нибудь «пармской фиалкой»
(сорок евро фиалке, столько же – в баре на перекрестке).
Перешагивая через сентябри, октябри, ноябри,
как через лужи, алкоголем мысли прочистя,
он раздумывал – отчего осенние месяцы кончаются сыром бри,
похожим по запаху на прелые листья.