Куда нам без шелеста, шороха, жёлтого пороха,
осеннего морока, облака выцветших губ,
оградки за грядкой, и девки нарядной, и мохово
плетущихся яблонь, которых на плаху ведут?
Без этой откуда-то взявшейся малости, милости
бесхитростных, пьяно клянущихся всклянь деревень,
без той неподъёмной — её и атлантам не вынести —
заброшенной церкви, бросающей тень на плетень.
Без блефа и вымысла, красок, обмылками всплывшими,
что спать не дают и добавить в пейзаж норовят
охапку соломы в том месте, где — крыша провисшая,
ораву ребят — где роится орава чертят.
Без мёртвой воды под крыльцом, без прорехи в заборчике,
в которую, взгляд продевая, что нитку в ушко, —
следить, как размашисто пишет, присев на обочине,
заезжий художник привидевшихся петушков.
А в городе слово «любовь» — не в фаворе, опальное,
отпустишь и выйдешь освоить живое пешком, —
лишь гении места, трамвайные ложа двуспальные
сияют обшивкой и тянутся порожняком.
Куда бы ни ткнулся — беспомощно и опрометчиво,
к какому бы призраку ни прижимался зазря, —
то белое око домашнего автоответчика,
то скоропалительно слепнущий глаз фонаря.
Засим — врачевание духа поспешными вишнями,
пастелью, постелью из тёмно-зелёного льна:
как тесно заставлена жизнь, не терпящая лишнего,
как полая смерть не случившейся жизни полна.
И нам подавай пошловатые всплески буколики,
раскрошенный дождь и клюющих его воробьёв,
плетёные кресла, вечерние крестики-нолики,
пастушку на чашке, фарфор под рубашкой её.
Как хорошо сделано!
Марина Гарбер
Куда нам без шелеста, шороха, жёлтого пороха,
осеннего морока, облака выцветших губ,
оградки за грядкой, и девки нарядной, и мохово
плетущихся яблонь, которых на плаху ведут?
Без этой откуда-то взявшейся малости, милости
бесхитростных, пьяно клянущихся всклянь деревень,
без той неподъёмной — её и атлантам не вынести —
заброшенной церкви, бросающей тень на плетень.
Без блефа и вымысла, красок, обмылками всплывшими,
что спать не дают и добавить в пейзаж норовят
охапку соломы в том месте, где — крыша провисшая,
ораву ребят — где роится орава чертят.
Без мёртвой воды под крыльцом, без прорехи в заборчике,
в которую, взгляд продевая, что нитку в ушко, —
следить, как размашисто пишет, присев на обочине,
заезжий художник привидевшихся петушков.
А в городе слово «любовь» — не в фаворе, опальное,
отпустишь и выйдешь освоить живое пешком, —
лишь гении места, трамвайные ложа двуспальные
сияют обшивкой и тянутся порожняком.
Куда бы ни ткнулся — беспомощно и опрометчиво,
к какому бы призраку ни прижимался зазря, —
то белое око домашнего автоответчика,
то скоропалительно слепнущий глаз фонаря.
Засим — врачевание духа поспешными вишнями,
пастелью, постелью из тёмно-зелёного льна:
как тесно заставлена жизнь, не терпящая лишнего,
как полая смерть не случившейся жизни полна.
И нам подавай пошловатые всплески буколики,
раскрошенный дождь и клюющих его воробьёв,
плетёные кресла, вечерние крестики-нолики,
пастушку на чашке, фарфор под рубашкой её.