Говорил, что нет у него для меня земли,
есть язык воды, камыша и купавы речь,
хоть сто лет плыви-барахтайся, хоть умри, —
негде лечь.
Я, бывало, его наслушавшись, на спине
до Воздвиженского по Яузе вверх плыла,
и со мной караси заговаривали во сне
на земных наречиях — камня, огня, стекла.
И не зная, о чём и, главное, почему,
в голубой волне волнуясь, шепча прибой,
я жила по ихтиандровому уму —
под любовным пудом, тяжелой, как стон, стопой.
У него акулий вдох-выдох, и снова вдох,
на боках волнорезно светятся плавники,
но лица не видно, — на то он и рыбий бог,
чтобы шито-крыто, безлико вокруг, ни зги.
Пресноводным чувством чуяла: пол дощат,
серебристы мыши, у пристани якоря,
и хрустальней прочих в распевке босых девчат
колокольчик-голос дочери корчмаря.
На кого молилась? Пряталась от кого?
Подступает берег, сколько себе ни ври.
Оказалось, не он мне, а я ему — божество,
вездесущий ветер, отчаянный слух земли.
И когда отпускал на волю под звон лиан,
замерев у подводной пропасти на краю,
повторял, будто он — прообраз мой, ихтиандр,
только я — земная — что слышу, то и пою:
как посёлок гаснет, последний рыбак затих,
как вскипает в речке траурный габардин, —
ведь летать над водой способен из нас двоих
лишь один.
Марина Гарбер
Говорил, что нет у него для меня земли,
есть язык воды, камыша и купавы речь,
хоть сто лет плыви-барахтайся, хоть умри, —
негде лечь.
Я, бывало, его наслушавшись, на спине
до Воздвиженского по Яузе вверх плыла,
и со мной караси заговаривали во сне
на земных наречиях — камня, огня, стекла.
И не зная, о чём и, главное, почему,
в голубой волне волнуясь, шепча прибой,
я жила по ихтиандровому уму —
под любовным пудом, тяжелой, как стон, стопой.
У него акулий вдох-выдох, и снова вдох,
на боках волнорезно светятся плавники,
но лица не видно, — на то он и рыбий бог,
чтобы шито-крыто, безлико вокруг, ни зги.
Пресноводным чувством чуяла: пол дощат,
серебристы мыши, у пристани якоря,
и хрустальней прочих в распевке босых девчат
колокольчик-голос дочери корчмаря.
На кого молилась? Пряталась от кого?
Подступает берег, сколько себе ни ври.
Оказалось, не он мне, а я ему — божество,
вездесущий ветер, отчаянный слух земли.
И когда отпускал на волю под звон лиан,
замерев у подводной пропасти на краю,
повторял, будто он — прообраз мой, ихтиандр,
только я — земная — что слышу, то и пою:
как посёлок гаснет, последний рыбак затих,
как вскипает в речке траурный габардин, —
ведь летать над водой способен из нас двоих
лишь один.