Автор: 1
На свете не так много стихов, над которыми я плакал, — и это не обязательно хорошие стихи: у цветаевской любимицы Сонечки Голлидей все было в порядке с литературным вкусом, а плакала она все же не от цветаевских стихов, а от «Дарю тебе собачку, прошу ее любить». И все-таки заставить читателя рыдать и умиляться — серьезная заслуга, ибо чувства эти благотворны. Понятно, почему я два часа не мог успокоиться после есенинской «Песни о собаке», — я и сейчас ее считаю одним из величайших русских стихотворений — но не возьмусь объяснить, почему в возрасте этак десятилетнем я ревел над стихами Инбер: «Поздней ночью у подушки, когда все утомлены, вырастают маленькие ушки, чтобы слушать сны». Что здесь такого? Сплошная ведь идиллия! Ночью подушка не спит, слушает сны, а днем сама отсыпается; банальный сказочный сюжет. Но то ли оттого, что одушевлено и наделено волшебными способностями было такое пухлое и прозаическое существо, как подушка, то ли от особой инберовской слезной интонации я совершенно утратил самоконтроль. И должен вам сказать, что годы в этом смысле мало что изменили — есть у Инбер стихотворение, над которым я и сейчас… что вовсе уж неприлично моим летам… Я говорю про колыбельную «Сыну, которого нет». Там гениально все, кроме последней строфы (в которой автор впадает в совершенно уже плюшевую слащавость): «Заглянул в родную гавань — и уплыл опять. Мальчик создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать». Нет, невозможно.
Может, если бы не в детстве я читал все это… Но с тех пор ее стихи настолько врезались в память, домашний фольклор и современную речь, что всякий раз, поворачивая на Можайку с МКАДа, я читаю — про себя или вслух: «Еще стояли холода во всей своей красе, еще белели провода Можайского шоссе… Один подснежник-новичок задумал было встать, приподнял белый колпачок — и спрятался опять». Это из детской поэмы про войну — «Домой, домой», — где описана история скворчиной семьи, улетевшей в эвакуацию и счастливо вернувшейся на родные березы.
Читать эссе полностью здесь:
Эссе Дмитрия Быкова о Вере Инбер
На свете не так много стихов, над которыми я плакал, — и это не обязательно хорошие стихи: у цветаевской любимицы Сонечки Голлидей все было в порядке с литературным вкусом, а плакала она все же не от цветаевских стихов, а от «Дарю тебе собачку, прошу ее любить». И все-таки заставить читателя рыдать и умиляться — серьезная заслуга, ибо чувства эти благотворны. Понятно, почему я два часа не мог успокоиться после есенинской «Песни о собаке», — я и сейчас ее считаю одним из величайших русских стихотворений — но не возьмусь объяснить, почему в возрасте этак десятилетнем я ревел над стихами Инбер: «Поздней ночью у подушки, когда все утомлены, вырастают маленькие ушки, чтобы слушать сны». Что здесь такого? Сплошная ведь идиллия! Ночью подушка не спит, слушает сны, а днем сама отсыпается; банальный сказочный сюжет. Но то ли оттого, что одушевлено и наделено волшебными способностями было такое пухлое и прозаическое существо, как подушка, то ли от особой инберовской слезной интонации я совершенно утратил самоконтроль. И должен вам сказать, что годы в этом смысле мало что изменили — есть у Инбер стихотворение, над которым я и сейчас… что вовсе уж неприлично моим летам… Я говорю про колыбельную «Сыну, которого нет». Там гениально все, кроме последней строфы (в которой автор впадает в совершенно уже плюшевую слащавость): «Заглянул в родную гавань — и уплыл опять. Мальчик создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать». Нет, невозможно.
Может, если бы не в детстве я читал все это… Но с тех пор ее стихи настолько врезались в память, домашний фольклор и современную речь, что всякий раз, поворачивая на Можайку с МКАДа, я читаю — про себя или вслух: «Еще стояли холода во всей своей красе, еще белели провода Можайского шоссе… Один подснежник-новичок задумал было встать, приподнял белый колпачок — и спрятался опять». Это из детской поэмы про войну — «Домой, домой», — где описана история скворчиной семьи, улетевшей в эвакуацию и счастливо вернувшейся на родные березы…
Читать эссе полностью по ссылке в блоге.