Лев Рубинштейн. Когда-то, очень давно…

Когда-то, очень давно, на радио была передача под названием «Писатель у микрофона». В этой передаче тот или иной писатель делился своими тревогами и надеждами по поводу, допустим, предстоящей посевной. Точно так же, как любая сказка начиналась со слов «В некотором царстве, некотором государстве», всякий писатель у микрофона неизменно начинал заводить свою бодягу примерно так: «Недавно, роясь в своем писательском архиве, я наткнулся на пачку пожелтевших писем».

Это я к тому, что недавно, роясь в ящике своего письменного стола в поисках уж не помню чего, я вытянул наружу длиннющую полотняную ленту с нанесенной на ней, наподобие шпионской шифровки, чередой повторяющихся чисел. Это были бельевые метки. А ну-ка, молодые люди! Кто мне скажет, что это такое? То-то же. А я даже и объяснять не стану. Зачем это вам? Зачем вам делить со мною этот навязчивый бред? Вам ведь не выпала участь пришивать эти расползающиеся лоскутки к простыням, наволочкам и вафельным полотенцам? Зачем их пришивать, спросит самый любознательный из вас? Отвечу: «Затем». И хватит уже об этом. И без того уже эта находка обдала меня могильным холодом. Еще и вспоминать лишний раз.

Трудно привыкнуть к тому, что твоя биография, твой персональный материальный опыт как-то незаметно становятся даже не историей – археологией.

Ну, хорошо. Какие-то вещи, ставшие частью твоего чувственного опыта, любовно осваивают кино и литература. Но какие-то, вроде тех же пресловутых меток для постельного белья, вообще вываливаются из памяти. Это понятно: о некоторых вещах вспоминать мучительно не хочется. Вы теряли галоши когда-нибудь? А я терял. Вас заставляли зимой надевать трикотажные кальсоны интенсивного синего цвета? А переодеваться в них на физкультуре вам приходилось? А вам случалось жевать тошнотворный вар, который находили на стройке? А попробуй, не пожуй. Все жуют, и ты жуй. А вам приходилось делать в контрольной за вторую четверть роковую кляксу пером-«солдатиком»? А перо №86 никогда не расцарапывало в лоскуты вашу тетрадную страничку в косую линейку? А чернильницу-непроливайку, которая отличным образом проливалась прямо на штаны, не помните? А другую чернильницу в виде стеклянного куба? А ведь именно такой запустил однажды в вас физик Николай Кузьмич. Да, да, тот самый, который красил волосы и зачесывал лысину и про которого был сочинен простенький стишок, время от времени возникавший на классной доске: «Николаю Кузьмичу в жопу вставили свечу. Ты гори, гори, свеча, у Николая Кузьмича». Кинуть-то он кинул, да к счастью не попал. А то разговаривали бы мы тут. А вам не снится до сих пор, как вы с помощью перекрученной резинки пристегиваете чулки к байковому лифчику? Не помните этого унижения и позора: мальчик — и в лифчике? А из пистоля-самопала, сделанного из гнутой медной трубочки и гвоздя, в глаз никогда не получали? А проволочной клюшкой, одной из тех, какими гоняли по улице ржавый обод от бочки, вас не били? Да что там доисторические клюшки? Про мужские нейлоновые сорочки неплохо бы забыть прочно и окончательно. А ведь как за ними гонялись! Бог ты мой.

Совсем другое дело патефон. Патефон — это счастье, уже хотя бы потому, что тебе иногда разрешали его подкрутить. И мамина муфта – это счастье. И ее же воротник из лисы-чернобурки со стеклянным глазом. И голубятня…

Исчезнувшие эти вещи порождали свой бесхитростный, но обаятельный фольклор. Афишную тумбу, например, вы не забыли? Да, впрочем, и как ее забыть, если ее наряду все с тем же патефоном и голубятней так любят всяческие кинематографисты. Про афишную тумбу мне запомнилась одна история. Некий сильно подвыпивший человек, возвращаясь откуда-то поздним летним вечером, присел на бульварной скамейке да и заснул. Проснулся он ранним утром, и проснулся он, несмотря на теплую погоду, от холода. Что было, впрочем, немудрено, ибо на нем не оказалось ровным счетом ничего, включая трусы и носки. Носки – это еще ладно, но вот трусы…

Пока он лихорадочно обдумывал свое положение, на горизонте показалась человеческая фигура. На другом горизонте – вторая. Как быть? Пометавшись туда-сюда, он не нашел ничего лучшего, как залезть в оказавшуюся рядом афишную тумбу. В первые минуты он хвалил сам себя за сообразительность, но в какой-то момент понял, что допустил серьезную, чтобы не сказать роковую тактическую ошибку. Ибо очень скоро Москва-красавица окончательно проснулась для будничного труда, а также для будничного труда проснулись и многочисленные москвичи, которые стали обнаруживаться на бульваре все в большем и большем количестве. Еще не окончательно протрезвев, но по возможности трезво пытаясь оценить ситуацию, он понял, что оказался в ловушке. То есть голый человек, идущий по бульвару — это уже само по себе не слишком тривиально, но голый человек, вылезающий на глазах изумленной публики из афишной тумбы – это, согласитесь, уже совсем черт знает что такое. В общем, он просидел в этой самой тумбе до глубокой ночи, стараясь не чихать и вообще не издавать никаких звуков. Каким образом он все-таки добрался до дома, предание умалчивает. Будем надеяться, что без особых нравственных потерь. О потерях материальных в данной ситуации упоминать даже как-то и некорректно.

Да, а с чего же мы все-таки начали-то? С меток? Ну да, с меток, с чего же еще.