Автор: Пришло пасхальное веселие, пора восторгов безраздельных, — однако после Воскресения всегда приходит понедельник: пора трезвения, старания, сменив воскресную свободу. Он неизбежен. Он заранее. Он начинается в субботу. С утра все снова подморожено, как полагается в апреле; все разговелись, как положено, хотя особо не говели. Блеснул рассвет, проспался пьяница, привычен мир, пригашен пафос; в Синедрион, как прежде, тянется первосвященник Каиафа-с; весь мир под сенью неба серого, но в небо прекратился допуск. Фома как будто бы уверовал, но убедителен и Докинз… На биржу тянутся извозчики — точней, трудяги фирмы Uber; идут суды, строчат доносчики… как будто он воскрес — и умер. И мир — подкидышем без отчества — остался с прежними грехами, как будто Крестный ход закончился, прошли, кадилом помахали — и все вдоль прежнего сценария: тоска и склока без просвета, несутся тщетные стенания, выходит «Новая газета», начальству и его подельникам кадит трибун с оскалом дога… Все, как всегда, по понедельникам. До воскресенья очень долго. Для хамоватого бездельника смешны любые потрясенья. Мы доживем до понедельника — и позабудем воскресенье.
Толстой всегда искал спасения от продолжателей идейных; боюсь, что после «Воскресения» он написал бы «Понедельник». Нехлюдов со своею жертвою, с его любовью неземною отвергнут был природой женскою: мол, ты спастись желаешь мною. В итоге от Катюши Масловой, излеченный от ностальгии, вернулся он бы к жизни массовой — такой, какой живут другие; я ничего не вижу подлого в подобной жизни, в общей луже — бывает жизнь и после подвига, не оцененного к тому же… Но жаль, что после Воскресения, его сияния и пыла, — все то же серое, весеннее, обычное, какое было; что вся страна — щетина ельника, поля, озера, дождь, запретка, — живет в режиме понедельника, а воскресенье очень редко.
Прошло веселие пасхальное. Настала сумрачная вялость, лицо наскальное, оскальное вокруг опять нарисовалось. Господь — не враг жизнеприятия. Его терпение не треснет. И можно снова распинать его, пока он снова не воскреснет.
И можно снова распинать его, пока он снова не воскреснет.
________________________
Как сказано?! Наплыв горечи от правды этих слов перемежается с восхищением от таланта автора. Ну, кто еще может так сказать?
Инна Беленькая
9 апреля 2018 at 6:18 (edit)
И можно снова распинать его, пока он снова не воскреснет.
________________________
Как сказано?! Наплыв горечи от правды этих слов перемежается с восхищением от таланта автора. Ну, кто еще может так сказать?
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Инна, у Быкова есть другое пасхальное стихотворение, которое, как мне представляется, также придётся Вам и Владимиру Суравикину по душе:
…А между тем благая весть — всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят — а может, сами захотели, — спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого — а че там; бежал Фома, отрекся Петр, Иуда занят пересчетом, — но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна — отказ от всякой перспективы.
На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).
Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья:
— Погибло все. Одни мечты. Тут сеять — только тратить зерна.
— Предатель ты.
— Подослан ты.
— Он был неправ.
— Неправ?!
— Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…
Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть — и все бы.
Глядишь кругом — земля черна. Еще потерпим — и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть — то это все еще не Пасха. Провал не так еще глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, — и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, — в час отреченья и паденья.
Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекает на победу, — ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.
А вы боялись.
А вот как читает это стихотворение Дмитрий Быков:
https://www.youtube.com/watch?v=AHfNQJi6sMM
Дмитрий Быков. Понедельник
Пришло пасхальное веселие, пора восторгов безраздельных, — однако после Воскресения всегда приходит понедельник: пора трезвения, старания, сменив воскресную свободу. Он неизбежен. Он заранее. Он начинается в субботу. С утра все снова подморожено, как полагается в апреле; все разговелись, как положено, хотя особо не говели. Блеснул рассвет, проспался пьяница, привычен мир, пригашен пафос; в Синедрион, как прежде, тянется первосвященник Каиафа-с; весь мир под сенью неба серого, но в небо прекратился допуск. Фома как будто бы уверовал, но убедителен и Докинз… На биржу тянутся извозчики — точней, трудяги фирмы Uber; идут суды, строчат доносчики… как будто он воскрес — и умер. И мир — подкидышем без отчества — остался с прежними грехами, как будто Крестный ход закончился, прошли, кадилом помахали — и все вдоль прежнего сценария: тоска и склока без просвета, несутся тщетные стенания, выходит «Новая газета», начальству и его подельникам кадит трибун с оскалом дога… Все, как всегда, по понедельникам. До воскресенья очень долго. Для хамоватого бездельника смешны любые потрясенья. Мы доживем до понедельника — и позабудем воскресенье.
Толстой всегда искал спасения от продолжателей идейных; боюсь, что после «Воскресения» он написал бы «Понедельник». Нехлюдов со своею жертвою, с его любовью неземною отвергнут был природой женскою: мол, ты спастись желаешь мною. В итоге от Катюши Масловой, излеченный от ностальгии, вернулся он бы к жизни массовой — такой, какой живут другие; я ничего не вижу подлого в подобной жизни, в общей луже — бывает жизнь и после подвига, не оцененного к тому же… Но жаль, что после Воскресения, его сияния и пыла, — все то же серое, весеннее, обычное, какое было; что вся страна — щетина ельника, поля, озера, дождь, запретка, — живет в режиме понедельника, а воскресенье очень редко.
Прошло веселие пасхальное. Настала сумрачная вялость, лицо наскальное, оскальное вокруг опять нарисовалось. Господь — не враг жизнеприятия. Его терпение не треснет. И можно снова распинать его, пока он снова не воскреснет.