Татьяна Хохрина. ПТИЦА СЧАСТЬЯ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ

Малаховка никогда не была в стороне от общественной жизни и всегда ждала выборов. Даже тогда, когда выбирать было некого и не из кого. Для этого было довольно много оснований. Прежде всего признаком приближающихся выборов были свежеокрашенные школа, поликлиника, клуб Шахтер, отделение милиции и подземный переход на железнодорожной станции. И настолько это вошло в обязательное правило, что за месяц-два перед очередными выборами перечисленные объекты начинали линять и принудительно сбрасывать краску, словно сами стены проявляли сознательность и готовились к наведению красоты.

Одновременно с обновлением главных архитектурных объектов обязательно клался новый асфальт длинной 10-15 метров на непосредственных подходах к избирательным участкам, такой короткий и ровный, что хотелось окрасить его в цвета флагов союзных республик или ковровых дорожек братских национальностей. В самый неожиданные моменты из репродукторов на здании Управления Малаховским колхозным рынком, на здании почты и почему-то на воротах еврейского кладбища вдруг раздавались широко известные бодрые песни, нацеленные на воодушевление и сплочение малаховских народных масс перед выборами. Причем почта и кладбище склонялись к жизнеутверждающему репертуару типа «Летите голуби, летите», «Эта песня, дружище, твоя и моя…» или «Нам ли стоять на месте», а рынок, видимо, под влиянием своего директора Мераба Циклаури и его предыдущих сфер деятельности, строго заводил «Эти люди скромны, не речисты, мы не всех их знаем имена, но недаром лучшие чекисты боевые носят ордена» или жирно голосил Бунчиковым «Когда на весеннем рассвете над Родиной солнце встает, вождю своему дорогому привет посылает народ!» . Народ вздрагивал, потом кивал, поняв причину музыкальных репетиций, но твердо знал, что день выборов наступит тогда, когда из кладбищенского, наиболее прогрессивного или тогда уже предвидевшего будущее, матюгальника зазвучит «Только в борьбе можно счастье найти — Гайдар шагает впереди!», а с крыши рынка сурово польется «Соколов этих люди все узнали. Первый сокол — Ленин. Второй сокол — Сталин».

Готовилась к выборам и вся малаховская торговля, а с ней — и приближенные к раздаче односельчане. Отец погибшего папиного одноклассника одноногий Василий Кириллыч, директор привокзального малаховского гастронома, притормаживал около нашей калитки казенный газик, дважды давил на гудок, и, не выходя из машины, командирским рыком орал информацию для моего папы:»Валька, завтра в семь ноль ноль у меня с четвертаком!» И назавтра осчастливленное наше семейство получало поистине королевский набор харчей на двадцать пять рублей. Там впервые мы увидели югославскую ветчину в овальной банке, венгерских кур и селедку в винном соусе. Директриса магазина Рыба у станции, огромная Фрида, которую в Малаховке звали Фрида-кит, за пару дней до священной даты шептала бабушке:»Циля, если ви таки хочете иметь риба на праздничный стол, так пусть я вас случайно увстречу ув магазин не с ранья, а шобы в перерив». Ну, а директор универмага Моисей Багельман на предвыборный месяц вообще становился королем Малаховки и объектом вожделения всех наших дам — через него косяком шел дефицит и люди должны были успеть одеться до следующих выборов.

Но даже оживление малаховской жизни музыкальными номерами и яркими красками, освежение репертуара оклеенного портретами кандидата кинотеатра Союз (название которого злопыхатели расшифровывали как Сионистская Организация Ютится Здесь), улучшенное снабжение жратвой и барахлом казались организаторам выборов недостаточным, чтоб люди, движимые благодарностью за заботу о себе, пришли на избирательные участки. И тогда на помощь им приходили агитаторы. Через много лет, в институте и аспирантуре и нас не миновала чаша сия, но это было уже в Москве, агитаторы и агитируемые впервые видели друг друга, каждый второй вообще двери не открывал, и все это было, с одной стороны, очень формально, а, с другой, иногда даже небезопасно. Совсем другое дело — в Малаховке! Там агитаторами были свои, те, кто жил рядом и без всякой агитации видел тебя каждый день и насквозь. Поэтому малаховская агитация — это было отдельное удовольствие, лицедейство, коррупция и шантаж.

К нам обычно приходили по очереди двое. Жора-дурачок и Любка Рыжая. Жора-дурачок работал на железнодорожной станции, был знаменит тем, что в детстве упал со школьной крыши и при падении проткнул голову железной пикой от ограды школьного палисадника. Пика прошла насквозь Жоркиной головы, он вместе с ней пришел своими ногами, не потеряв сознания, в Красковскую больницу, там ему сделали рентген и обнаружили, что пика мозга не задела. Из чего вся Малаховка заключила, что в голове Жорки мозга вообще не было, откуда и возникло прозвище Жорка-дурачок, которое он подтвердил всей дальнейшей жизнью. Жорка обожал читать любое печатное слово, собирал вдоль железнодорожного полотна все выброшенные из поездов дальнего следования журналы и брошюры, штудировал их по много раз и, как испорченный радиоприемник, периодически выплевывал фрагменты чьих-то интервью, речей политиков или технических описаний. Он был всегда в приподнятом настроении (видимо, удача с пикой вдохновила его на всю жизнь), страшно любил общаться и влезал во все общественные призывы. Неудивительно, что каждый раз он становился агитатором.

Жорка приходил, садился, широко улыбался и начинал агитацию:»Это… А Казанский собор, это, в Ленинграде. А его построил этот, ну как его, этот самый Воронов, нет, Воронцов, аааа, нет, Воронихин….» Бабушка довольно бесцеремонно прерывала его:»Жорке, хватит болтать, хочешь борщ и блинчики с мясом?» Жорка, так же точно счастливо улыбаясь, говорил:»Хочу всё! Тетя Циля, вы — евреи? (Этот вопрос он задавал каждый агитационный рейд)» — «Ну, — отвечала бабушка. — «А евреям на выборы можно ходить?- продолжал пытливый Жорка. — «Почему нет?- философски отвечала бабушка. — «Ну да, — радостно подхватывал Жорка.- Вы же борщ и блинчики едите, значит и голосовать можете!» И заливался счастливым смехом. «Форшлепте крейнк…А мишигинэ», — вздыхала бабушка, точно формулируя Жоркин диагноз. -«Жора, китценька, ты поел? Иди уже домой. Ты всё нам рассказал и мы уже идем на виборы….» И Жорка с чувством выполненного долга, улыбаясь, шел домой.

А дней через десять приходила агитировать Любка-Рыжая, старая дева, жившая на углу нашей улицы. Мы все были уверены, что она вербуется в агитаторы, чтоб шляться по соседям, которые ее не особенно жаловали, и знакомиться с возможными женихами. Любка проходила на террасу или на кухню, плюхалась на стул и заводила:»Кабуто мине это надо! Кабуто у мине нет чем заняться! Забор Брофманов вот-вот упадет на моя клубника. А эта Верка с Февральской! Шо она жарит каждый день, шо нечем дышать — так воняет! А он с ней живет, как без носа! Может, его контузило в войну?! Так я б за него не пошла за мешок гелд! А Верка вышла и жарит ему этот дрэк! А доктор Туманов тоже так себе доктор. И не надо спорить, я знаю по себе! Взял десятка и сказал, что Вам, Люба, не хватает половая жизнь! От этого ви нервная и болит голова. У меня голова больше болит, за што он взял десятка. Не его дело моя половая жизнь! Я бы за него не пошла за мешок гелд! даже за два! Ни за него, ни за его сына, который уехал в Москву. Кстати, ты слышала, Циля, шо Хайкин уезжает? Куда-куда! В Израиль, куда… С Надей своей толстожопой. А я б за него за мешок гелд не пошла…» Бабушка успевала почистить картошку, поставить вариться курицу, вымыть руки и достать из кошелька трешку. «Люба, я не могу тебе предложить мешок гелд, но я и не собираюсь на тебе жениться. Купи себе, я знаю?- пару чулок или пудру…Иди. Мы придем на выборы.»

И мы шли на выборы. По новому асфальту, под бодрое пение, с накрытым дома столом, с надеждой на лучшую жизнь и понимая, что ничего не изменится.

© Татьяна Хохрина