Преемница негреющих широт,
где невпопад коса летит на камень,
и память, словно бабкин огород,
бессонно зарастает лопухами,
я помню звук, тот самый первый хруст,
хоть, говорят, в начале было слово, —
у чьих-то ног осыпавшийся куст
шуршал газетой шестьдесят восьмого.
Не домысел, я слышала сама
с такого дна глухого, но, поди ж ты, ―
под фонарём кругами шла зима
и в ночь с орбиты обрывалась трижды,
летела манной, падала халвой, ―
я той зимы нахлебник и наследник ―
и Суламифь, беременная мной,
завязывала на спине передник.
Родительный падеж ― кого? чего? ―
уже тогда звучал во мне вполсилы,
когда соседка слово «рождество»
чуть заговорщицки произносила, ―
ей, маковым пропахшей молоком,
в подъезде прибиравшейся в Сочельник,
хотелось, чтобы с каждым сапогом
на лестнице расшаркивался веник.
Во лбу семерка, пассажир во рту ―
гундосил заблудившийся автобус,
и реки вен текли по животу,
похожему на выпяченный глобус,
и оттеняя темно-синий диск
(«О, девочка моя, как много света!»),
наш ясень превращался в тамариск ―
я ощущала превращенье это!
Фонарная трещала голова,
под кроличьей не умещаясь шапкой,
«Еловый лес» летел под жернова,
вращаемые отставной лошадкой,
уже слепой, но слышащей пока:
ша, на муке замешивает вьюгу
ничейная широкая рука,
пускающая музыку по кругу.
На тридцать третьем прыгала игла,
поддетая невидимым мизинцем…
А я в ту пору всей Землёй была,
обтянутой аляповатым ситцем.
А вот как Марина Гарбер читает это стихотворение:
https://www.facebook.com/marina.colacicchi/videos/10155791439385140/
Марина Гарбер
реемница негреющих широт,
где невпопад коса летит на камень,
и память, словно бабкин огород,
бессонно зарастает лопухами,
я помню звук, тот самый первый хруст,
хоть, говорят, в начале было слово, —
у чьих-то ног осыпавшийся куст
шуршал газетой шестьдесят восьмого…
Читать дальше в блоге.