Другой отрывок из книги Петра Вайля «Стихи про меня»

Осень 95-го. К столетию Есенина на Тверском бульваре открывают памят­ник. Тепло, солнечно. Официальные речи уже отговорили, начальство уехало, народ стихийно разбивается по кучкам, расходиться не хочется, хочется пого­ворить. Главная тема: как убили Есенина.

— Они, значит, позвонили в номер, он открыл, они на него…

—  Ну, сразу не вышло, он сопротивлялся.

— Еще как! Он же невысокий был, но так креп­кий, сильный.

Рассказчик показывает, как Есенин бил с пра­вой, затем с левой, как потом закрывал лицо со­гнутыми в локтях руками.

—  Он так в угол отошел, к окну, они его там свалили. Добивали. Веревку уже после закрути­ли на шею.

— Вы так рассказываете интересно, как будто все видишь. Я вот тоже специально в гостиницу эту пошла посмотреть, когда прошлый год в Пе­тербург ездила. У меня племянник в училище там военном.

— В Макаровском?

— Не, то морское, он в пешеходном.

— Да, их не так много было, но все ж таки на него одного человека три-четыре пришло.

— Скажете тоже — «человека». Нелюди!

— Это точно, звери.

— Я все-таки не понимаю, кому такое нужно было, кому он мешал.

Общий горький хохот.

—  Ну, вы, женщина, как вчера родились. Вы посмотрите, там фамилии какие — одни «маны».

— «Штейны» еще попадаются.

Смех.

— Это да, я не подумала.

—  Он-то истинный был русак, как говорится, до мозга, до костей.

— Да-да, конечно, конечно.

От кружка к кружку ходит человек, продает свою книжку. Анатолий Русский, «Писал Есенин искренно… Стихи 1965 —1995», бумага газетная, формат карманный, тридцать две страницы. На обложке, она же титульный лист, значится: «Из­дание осуществлено за счет скудных средств ав­тора». Книжку покупают, листают, просят авто­ра почитать.

—  Писал Есенин искренно / И искренно лю­бил. / Повесившись — невыспренно / Висел сре­ди гардин…

— Вот это у вас хорошо — вот что висел невыс­пренно, он ведь скромный был, не то что эти.

—  Я читал, в Америке исследование провели про разные страны. Есенина почти больше всех любят и читают. Таких поэтов в мире всего око­ло четырех.

— Он этой Америке показал, когда туда ездил с этой сукой.

— Ладно, все-таки жена, а не чтобы. Надо ува­жать. Про твою бы так.

— А ты что мне тыкаешь?

— Ну всё-всё-всё, кончили, мы зачем здесь со­брались, по какому поводу?

Анатолий Русский хочет почитать еще. Не­ожиданно, ко всеобщему неудовольствию, дек­ламирует не про Есенина, а публицистическое.

— Мы — ни во что теперь не верим! / К Крем­лю не ходим на поклон. / Кто нам ответит за по­тери, / За бесхозяйственный урон?!

— Что вы, в самом деле, как по телевизору. Идите туда и там говорите. А мы тут к великому поэту пришли.

— А я думаю, правильно он говорит, про бес­хозяйственность правильно. Есенин — поэт де­ревни. Засрали страну, я вчера два часа домой добирался, а дочка вообще утром пришла, гуля­ет и гуляет, шестнадцать лет, отец ей уже не указ. Это как?

Стихотворец спасает положение эффектной концовкой:

— Когда-то верили мы в Бога, / Ходили на по­клон к Царю! / Наш хлеб едала вся Европа / И осет­ровую икру.

— Сейчас уже химия одна. Жена принесла ку­рицу, так у всех сыпь, прямо прыщи такие, и у соседей.

—А мне брат из Астрахани привозит, чистень­кую, сам рыбку ловит, сам икорку солит.

— Сергей Александрович это дело любил, под икорочку.

— Это вы о чем?

— Известно о чем.

— Нет, это вы о чем?

— Что вы пристали? Выпить любил, по-наше­му сказать, пьяница был, вот что.

Высокий пожилой мужчина смутно начина­ет тревожиться, но пока держится уверенно под напором худой женщины с ромашками.

—  Это кто пьяница?

—  Есенин, кто. Всем известно.

— А мне вот, позволю вам заметить, не извес­тно. Я, между прочим, сплетен не собираю, а чи­таю стихи. А вы вот стихов Есенина не знаете.

—  Знаю.

—  Нет, не знаете. Вы «Письмо матери» не чи­тали.

Мужчина драматически хохочет, озираясь вокруг, но никто не подхватывает, взгляды не­приязненные.

— Да я «Письмо матери»… Да это мое люби­мое… Наизусть…

—  Читайте!

Окончательно сломленный, мужчина начина­ет. Все вокруг пытливо следят, шевеля губами, звука не исказить. Одно четверостишие, второе, третье, четвертое.

—  …Не такой уж горький я пропойца…

— Стоп!

Высокий послушно умолкает. Худая торже­ствующе обводит взглядом круг.

—  Сам сказал! «Не такой уж горький я про­пойца».

По кругу шелестит: «сам сказал», «сам сказал». Мужчина с глупой улыбкой разводит руками, он бы убежал, но уже не пробиться сквозь уплотнив­шиеся ряды. Все группки на бульваре перемес­тились сюда, сзади спрашивают на новенького: «Чего сказал? Кто?» Из передних рядов досадли­во отвечают: «Да Есенин! Не мешайте, тут одно­го прижучили». Прижученного добивают:

— Дальше читайте!

—  …Чтоб, тебя не видя, умереть. / Я по-прежнему такой же нежный…

— Стоп!

— А что такое, что я сказал, не так разве?

—Так, еще как так! Разве пьяница может быть нежным?!

В переживании общего триумфа все повора­чиваются друг к другу с добрыми улыбками. Уже и высокий прощен, и сам уже все понял, почти­тельно о чем-то спрашивает худую, та отвечает, не держит зла. В толпе говорят: «Здорово вывела! А ты говоришь. Что есть, то есть. Разве пья­ница может быть нежным?»

Круглолицая молодуха в пуховом берете, пламенно покраснев, вдруг говорит негромко и твердо:

— Может.