Марина Гарбер. Я видела такие лица…

Я видела такие лица –
и видели мое они –
в стерильном запахе больницы,
в крахмальной раме простыни,
полупрозрачные, пустые,
уже глядящие туда,
где тянет папоротник выю,
звезду качают провода,
за кольцевой оградой странно
плетутся ивы наугад,
и каменеют телеграммы
бессмысленных имён и дат.

Я видела, как здесь, в приёмной,
ждут медсестру, точней, уже
не ждут, и гаснет мир огромный
на самом нижнем этаже.

Я помню, что казался старше
подросток матери своей.
В обед сменялись секретарши,
бежала лента новостей,
настырно била – или билась? –
под дых, нарочно, ни за что,
жизнь – как последняя немилость,
бравада или хвастовство.

Смотри, я повторяла, целься:
напротив – неофит курсант,
правее – бывший полицейский,
левее – мертвый музыкант.
Запомни выбритый затылок,
запомни рыжину хвоста.
Не меньше десяти нас было,
но комната была пуста.

Вверху вращался вентилятор,
девятерик в углу жужжал,
дотошный серафим-фиксатор
исходные вводил в журнал.
Я вижу их – в кафе, на рынке,
в библиотеках, на катках,
и эту девушку в косынке,
и эту женщину в очках,
и ёрзающего на стуле
пенсионера старичка
под ливень по клавиатуре:
смерть тчк смерть тчк.

Я представляла, как влюблялись,
писали письма от руки…
Я – тоже писарь. Это – запись,
а не какие-то стихи.

Так дикий зверь не хочет ласки,
так я – среди чужих – одна,
как этот парень из Небраски,
стоящий молча у окна.
Но в нашей сходке неслучайной,
мелькала заговора нить,
как будто каверзную тайну
мы обещали сохранить:
о том, что с биркой на запястье –
не разобрать, латынь? санскрит? –
Господь, как мальчик на причастье,
впотьмах взволнованный стоит.
В глазах чернее, чем маслины, –
избушка с выступом крыльца,
и стружка свежей древесины
в ладонях плотника-отца.

 

 

 

 

 

Один комментарий к “Марина Гарбер. Я видела такие лица…

  1. Марина Гарбер

    Я видела такие лица –
    и видели мое они –
    в стерильном запахе больницы,
    в крахмальной раме простыни,
    полупрозрачные, пустые,
    уже глядящие туда,
    где тянет папоротник выю,
    звезду качают провода,
    за кольцевой оградой странно
    плетутся ивы наугад,
    и каменеют телеграммы
    бессмысленных имён и дат.

    Я видела, как здесь, в приёмной,
    ждут медсестру, точней, уже
    не ждут, и гаснет мир огромный
    на самом нижнем этаже.
    Я помню, что казался старше
    подросток матери своей.
    В обед сменялись секретарши,
    бежала лента новостей,
    настырно била – или билась? –
    под дых, нарочно, ни за что,
    жизнь – как последняя немилость,
    бравада или хвастовство.

    Смотри, я повторяла, целься:
    напротив – неофит курсант,
    правее – бывший полицейский,
    левее – мертвый музыкант.
    Запомни выбритый затылок,
    запомни рыжину хвоста.
    Не меньше десяти нас было,
    но комната была пуста.
    Вверху вращался вентилятор,
    девятерик в углу жужжал,
    дотошный серафим-фиксатор
    исходные вводил в журнал.
    Я вижу их – в кафе, на рынке,
    в библиотеках, на катках,
    и эту девушку в косынке,
    и эту женщину в очках,
    и ёрзающего на стуле
    пенсионера старичка
    под ливень по клавиатуре:
    смерть тчк смерть тчк.

    Я представляла, как влюблялись,
    писали письма от руки…
    Я – тоже писарь. Это – запись,
    а не какие-то стихи.
    Так дикий зверь не хочет ласки,
    так я – среди чужих – одна,
    как этот парень из Небраски,
    стоящий молча у окна.
    Но в нашей сходке неслучайной,
    мелькала заговора нить,
    как будто каверзную тайну
    мы обещали сохранить:
    о том, что с биркой на запястье –
    не разобрать, латынь? санскрит? –
    Господь, как мальчик на причастье,
    впотьмах взволнованный стоит.
    В глазах чернее, чем маслины, –
    избушка с выступом крыльца,
    и стружка свежей древесины
    в ладонях плотника-отца.

Добавить комментарий