Иосиф Бродский. Посвящается Чехову

Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.

Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.

Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?

Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
«Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич». «Меня?» —
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.

Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.

И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что — если в самом деле? «Куда меня занесло?» —
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции — тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.

Один комментарий к “Иосиф Бродский. Посвящается Чехову

  1. Иосиф Бродский. Посвящается Чехову

    Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
    Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем муха.
    И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
    Андреевне, в профиль особенно. Крахмальная блузка глухо
    застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
    Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
    У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
    ни-че-го.

    Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
    жестких листьев боярышника. Взятые наугад
    аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
    и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
    плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
    и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
    Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
    книги.

    Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
    сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
    Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
    мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
    диване от комаров и от жары вообще.
    Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
    Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
    Но стоит ли?

    Душные летние сумерки, близорукое время дня,
    пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
    «Вас в коломянковой паре можно принять за статую
    в дальнем конце аллеи, Петр Ильич». «Меня?» —
    смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
    Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
    и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
    Федоровну во сне.

    Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
    липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
    У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
    у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
    он единственный видит хозяйку в одних чулках.
    Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
    Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
    все козыри.

    И хор цикад нарастает по мере того, как число
    звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
    Что — если в самом деле? «Куда меня занесло?» —
    думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
    До станции — тридцать верст; где-то петух поет.
    Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
    В провинции тоже никто никому не дает.
    Как в космосе.

Добавить комментарий