Автор: 
И мир был несметен, и Рим был светел,
и Бог не требовал от нас ответа.
В трещинке на губе твоей плавал ветер –
непривычно розового цвета.
Тогда я понял: в пиниях он зеленый,
в этажах Колизея – слоеный, как тесто,
а над морем – невидимый, но соленый
и сонный – как полуденная сиеста.
Мы пришли в этот город дорогою пилигрима,
многолюдный город, в котором нас было двое.
Мне запомнился запах Рима –
запах солнца и южной хвои,
запах кофейных зерен и запах мела
на асфальте, где мальчик рисовал голубя,
запах комнаты и запах твоего тела –
такого белого и такого голого,
что сквозь тонкую кожу виднелись нервы.
И, конечно, я чувствовал запах ветра
в трещинке на губе твоей. Полночь. Первый,
второй час ночи, третий, эт цетера.
Голоса на улице – «чао», «пронто»,
смесь кошачьего мява и собачьего воя.
Город тянулся от горизонта до горизонта –
горизонтов, клянусь тебе, было двое.
В предутреннем небе остывали звезды,
дуя себе на пальцы, об ушедшей ночи печалясь.
Умереть от счастья было бы слишком просто.
Оставалось жить. И – представь себе – получалось.
Михаил Юдовский. Рим
И мир был несметен, и Рим был светел,
и Бог не требовал от нас ответа.
В трещинке на губе твоей плавал ветер –
непривычно розового цвета.
Тогда я понял: в пиниях он зеленый,
в этажах Колизея – слоеный, как тесто,
а над морем – невидимый, но соленый
и сонный – как полуденная сиеста.
Мы пришли в этот город дорогою пилигрима,
многолюдный город, в котором нас было двое.
Мне запомнился запах Рима –
запах солнца и южной хвои,
запах кофейных зерен и запах мела
на асфальте, где мальчик рисовал голубя,
запах комнаты и запах твоего тела –
такого белого и такого голого,
что сквозь тонкую кожу виднелись нервы.
И, конечно, я чувствовал запах ветра
в трещинке на губе твоей. Полночь. Первый,
второй час ночи, третий, эт цетера.
Голоса на улице – «чао», «пронто»,
смесь кошачьего мява и собачьего воя.
Город тянулся от горизонта до горизонта –
горизонтов, клянусь тебе, было двое.
В предутреннем небе остывали звезды,
дуя себе на пальцы, об ушедшей ночи печалясь.
Умереть от счастья было бы слишком просто.
Оставалось жить. И – представь себе – получалось.