Андрей Анпилов. Ароныч

Ещё до знакомства доходили легенды – есть парень, знает в Париже то, что никто, кроме него, не знает. Жизнь кладбищенскую с теневой стороны, с угла зрения тех, кто там на хлеб зарабатывает.
И действительно, ведь никто этими людьми не интересовался, кроме писателя Каледина и Ароныча.

Стало быть, при знакомстве всё оказалось правдой. Появился парень, ровесник примерно, жилистый, спортивной складки, чуть сутулый, лицо сухое, птичий нос, светлые глаза, небритость, и конский хвост на затылке. И сразу словно всегда были знакомы, чуть флегматичный, добрый, вроде простой, да себе на уме, говорок малость южный. Со стороны глянешь – то ли бывший лётчик, то ли вообще сам летал, орёл на пенсии.

Ну, сводить на Пер-Лашез? Отказаться было бы безумием, пошли.
У Ароныча с собой фляжка с кальвадосом, крохотные серебряные рюмки. Это тоже ритуальные услуги, по знакомству.
Вот Оскар Уайльд, стела вся в губной помаде поклонников, помянем старика? Помянем.
А вот Джимми Моррисон, помянем? Помянем поэта, хрустальный корабль.
Тут помолчим, товарищ. Вот писатель, «негром» на Дюма пахал, утверждал, что «Три мушкетёра» сочинил он, судился с Дюма безуспешно. Чёрный памятник стоял пригорюнувшись, выпили не чокаясь из сочувствия и уважения.
А это журналист, убит на дуэли. Бронзовый журналист лежит на спине в бронзовом пиджачке, весь тёмный, только на брюках пятно ниже ремня сверкает. Примета такая – толкует Ароныч – если девушкам в любви не везёт или детей нет, надо потереть ладонью бронзовую пипиську журналиста. Примем за девичье счастье?
Вот Нестор Махно, тут Женя Быков навернулся больно, заглядевшись. Ну, выпьем за здоровье Жени, поддержим…

Ароныч заметил пару знакомых могильщиков и отошёл перемолвиться. Солнечный денёк, тепло, розочки цветут, мелкий песок шуршит под подошвами.
Не помню, во имя чего Ароныч завёл знакомство с местными работниками лопаты и лейки, но, войдя в их замкнутый круг, рассказывал что-то ни на что не похожее.
Могильщики общались не по именам, а по кличкам. У них выходила своя газета «Стервятник». Отошёл в лучший мир старый заслуженный гробокопатель по кличке «Барсук», оставил завещание. По завещанию Ароныч получил банку с прахом писателя Ромена Гари. Частью пепла, что-то успели развеять до Ароныча.
И следующие годы Ароныч предавался мечтам, закурит и рассуждает – где бы развеять собственность? То ли на море под Ниццу съездить, как старина Ромен и хотел, то ли в Литву, на родину писателя? И как обставить ритуал? С музыкой, с чтением цитат из романов Ромена, молча, с песней, одному, в дружеской компании?..
Я не знаю, на чём мысль успокоилась, может, и не было никакой банки, никто из знакомых её не видел.

Был он в своём небрежном стиле органичен, штучно точен и изящен. Мог бы у Иоселиани играть, или в немом чёрно-белом кино. Чувствовалось, что человек сам себе кров и дом. Один раз пришёл со взрослой дочкой, с Украины, кажется, приехала. Блондинка или шатенка, профиль как у папы, но дичилась маленько.

Невозможно было угадать, когда Ароныч шутит, а когда серьёзен, похоже, это было для него одно и то же. В 2005-м году в алжирских кварталах были волнения, поджоги автомобилей, молодёжные вопли и беготня. В сущности, дети пожгли машины своих же соседей, школьных учителей и врачей, тех же алжирцев.
Наш общий приятель жил недалеко от эпицентра, рассказывает – надо же, нарочно всю аудиотехнику снял с развалины, надеялся, что спалят и можно будет страховку получить, не удалось…
Ароныч приподнял бровь и, не меняя выражения голоса, произнёс:
— Ну кто ж так делает, планирует наобум? Что ж вы как дети? Продиктовал бы мне номер машины, адрес, марку и цвет – я бы своим орлам перешепнул…

Он служил воспитателем в детском доме. Дом был устроен для еврейских малолетних шалунов. (Я удивился, да где ж ты их находишь? Разве бывают еврейские хулиганы? Ещё какие, возразил Ароныч, из Африки, «черноногими» называют.) Потом, говорит, еврейские шалуны кончились, и, чтобы готовое дело не забрасывать, стали принимать арабских.

Вот Ароныч решил принять участие в разговоре о живописи. Рассуждаем с Хавиным про Шиле, Сутина, то-сё, экспрессионизм, катастрофичное сознание, нервный мазок…
Ароныч помолчал, поморгал и вступил триумфально – а у меня любимая картина «Опять двойка» художника Решетникова! Не напрасно у Решетникова племянник был лётчик героический! Сто боевых вылетов, сорок сбитых машин противника, награждён звездой Героя!
И дядя не посрамил, поддержал семейную традицию, прямо в десятку с одного выстрела…

Наталью Горбаневскую знавал я по литературным, а Ароныч по дружеским делам. Дозваниваюсь, говорю, а связи нет, глухая, не слышит. Он усмехается, «Горбаниха» всегда слышит только то, что хочет. Он её очень любил, домашне, позволял над собой подтрунивать и за самим не ржавело.
Любил наши песенки, в каждом приезжем принимал участие поровну, не отличая поведением любимчиков. Мне потом уж передали, что больше всего Аронычу песни Володи Каденко нравятся и ещё одного автора.

Вроде он тоже сигареты сам крутил, как я. Во всяком случае, два раза мне дарил особую машинку для превращения табака и бумажки в горящий курительный цилиндрик, она долго честно служила.

Ароныч, Ароныч… Гениус лоци Парижа, вечный невозмутимый его гном, Ароныч на Пер-Лашезе, Миша Новиков на небе и земле, прощай, Миша…

Среди песочка и асфальта
Снимают устное кино,
Чуть выпивая за Уайльда
Или на Нестора Махно.

Лежит народ в сухой ограде,
Весною, летом и зимой
Нас неизвестно чего ради
Водил сюда, к себе домой.

«Стервятник», местную газету,
Раскрой, Ароныч, и налей,
Прочти известья с того свету
Одно другого веселей.

Гулять по кладбищу не жутко,
Вдыхая острый запах роз.
Всё говорил как-будто в шутку,
А оказалось, что всерьёз.

2 комментария для “Андрей Анпилов. Ароныч

  1. Ещё до знакомства доходили легенды – есть парень, знает в Париже то, что никто, кроме него, не знает. Жизнь кладбищенскую с теневой стороны, с угла зрения тех, кто там на хлеб зарабатывает.
    И действительно, ведь никто этими людьми не интересовался, кроме писателя Каледина и Ароныча…

    1. А. Анпилов
      Признание
      . . . .
      Был старшина привычно вдов,
      Сын — неженат и пудель — холост.
      Давно октябрь к зиме готов.
      В печи потрескивает хворост.

      Расселись, словно снегири,
      В окне рябин литые грозди.
      «Да ладно, — скажет, — здесь кури».
      И я курю, стесняясь, в горсти.

      Уют солдатский сух и прост
      И тем еще на свете дорог –
      Нет ни одной на десять верст,
      Чей краток ум и волос долог.

Добавить комментарий