Марина Гарбер. Местоимения

Александру Кабанову

Здесь окна, только приподнимешь тюль,
горят тревожно, будто смотрят волки
из леса, зеки так глядят из тюрь-
мы – загород, окраина, задворки.
Занесены деревья, крыши, кус-
ты – пробуешь смахнуть снежок руками,
и солнечный расчёсанный укус
кровит над кучевыми облаками.

Пейзаж внизу суров и чернобур,
толпа сквозь дым ползёт, как черепаха
без панциря, щита, защиты, бр-
они – не без укора, но без страха.
На площади, где бронзовый пиит,
стена, часы, сторожевая будка,
на снежном небо спешно говорит –
на хлоп и выхлоп, заикаясь будто.
А в водосточной застывает лёд,
уже не хлынет наземь кровь из носа,
и часовой не крикнет «кто идёт?» –
цепляясь за тростинку переноса.

И кажется, что не было вчера,
не будет завтра – вечное сегодня,
где на троих чужие фраера
соображая в нашей подворотне,
не бормотуху пьют, а «Солнцедар», –
их слов и чувств доносится избыток:
«от басурман, от турок, от татар-
вы – самая надежная защита».

Так пьяный философствовать привык
про в огороде бузину и, глядь-ка,
про то, что, к счастью, есть ещё язык
и доведёт до Киева, где – дядька.
Чуть повернёшь, подладишься – зима
белей и мягче, что твоя невеста.
И над землёй возносится страна
и мечется – за неименьем места.

Язык есть зеркало, изнанка этой тьмы,
язык есть дух, волшебный гений loci:
скажи «они», услышишь «мы, мы, мы»,
мы – по-телячьи тычась среди ночи,
не ведая, чего хотим, легко
аукаясь друг в друге – вместе в мести,
глядим, как время волчьим языком
зализывает рану против шерсти.

Здесь на глазах меняется пейзаж –
уже не город, но ещё не хутор.
Стой-кто-идёт? Мессия – ваш и наш –
кому ж ещё идти из этой кутерь-
мы? Расторжений сила колдовска-
я – частное не терпит посторонних.
Гово’рить Київ, говорит Москва,
покашливая в радиоприёмник.