Об интересах индивидуальных и групповых

Элле Грайфер и Бенни из Торонто

Весельчак и балагур

Мы привыкли к мысли, что естественные системы, такие как человеческое тело или экосистемы, саморегулируются.  Для объяснения этого регулирования мы смотрим на петли обратных связей, а не на центральное планирование или управляющий орган.  Но каким-то образом наша интуиция о саморегулировании не переходит на системы человеческого общества. 

Герберт Саймон

 

Название раздела — характеристика, которую дали доктору Кеннету Эрроу его друзья-коллеги.  Придется принять на веру, так как в его научных текстах веселость и балагурство заметить трудновато. Не в том смысле, что тексты эти пронизаны другими настроениями. Как положено, они эмоционально нейтральны и академичны.

Основные творческие достижения Эрроу пришлись на 1950 — 70 годы.  В 1972 г. он получил Нобелевскую премию по экономике.  Хотя его публикации появлялись вплоть до недавних пор, в основном, это было развитием и обзорами развития прежних достижений.

Как ни относись к его идеям по их существу, примем как факт, что он много сделал в экономике.  Некоторые говорят, что из всех экономистов «нашего» времени,  идеи Эрроу оказали наибольшее влияние на экономическую науку.  Может, и так.  А может, не совсем так – смотря как понимать экономическую науку!  Но все равно влияние было немалым.  К добру или нет – это вопрос другой.  Так или иначе, Кеннет Эрроу был глубоким ученым и заслуживает обзора основных моментов его творчества.

Эрроу — математик по образованию, который стал «немножко экономистом».  Такое шуточное выражение в данном случае, пожалуй, больше, чем только шутка.  Эрроу мыслит и подходит к проблемам экономики, скорее, как математик.

Вообще-то, математизацией экономических рассуждений давно уже никого не удивишь.  Но Эрроу может формализовать экономическую проблему до такой степени строгости и однозначности, что она приобретает вид математической теоремы, и затем доказать эту теорему средствами математики.  При таком подходе подчас с мышлением ученого происходят интересные вещи.

Философическое отступление

…Многие посетители кинотеатров, вероятно, были свидетелями интересного эффекта. Некоторые наивные и неискушенные зрители, особенно дети, воспринимают происходящее на экране так, будто смотрят сцены из настоящей жизни.  Они могут вслух шикать на злодея или подбадривать героя.  Они могут негодовать при виде несправедливостей или плакать от жалости.  Мы изначально смотрим фильм, настроившись на доверие.  Еще чаще зрители судят по фильмам о явлениях реальной жизни – о том, как происходили исторические события, о характерах исторических лиц, о нравах, скажем, в полиции или среди финансистов, политиков и т.д.  Все это — известные эффекты кинематографа.

Любопытно, что подобные вещи наблюдаются подчас у представителей той породы людей, которых трудно назвать наивными и неискушенными, — у профессоров-экономистов.  При построении моделей (математических или словесных) характерные для экономики структуры и зависимости — сложные, множественные, многоступенчатые, неоднозначные, — упрощаются.  Это нормально и даже неизбежно.  Но затем полученные выводы непринужденно, как ни  чем не бывало, прикладываются к тем явлениям, которые были упрощены ради формализации.  На основе анализа упрощающих моделей делаются утверждения относительно  самой реальности.  Хуже того, при подобной методе реальные экономические явления (объекты анализа) нередко подменяются теми абстракциями, которыми мыслит ученый, и моделями, которые он себе строит.

Сказанное относится не только к Эрроу.  Мы это видели еще у Маркса и дальше будем наталкиваться на это не один раз, поэтому позволим себе ввести специальное название для подобного отождествления модели с реальностью.  Назовем это: эффект кинозрителя.

Частным случаем эффекта кинозрителя является нормативный  подход.  Выражается он в том, что некая реальность рассматривается под углом того, соответствует ли она представлениям ученого о том, какой надлежит ей быть.  И это уже совсем не шутка, это серьезно.  Притом, сами-то представления ученого формируются на основе априорных требований и построенных им же самим (или кем-то еще) идеальных моделей.  Обнаруженное несоответствие (понятное дело, оно всегда обнаруживается!) вменяется в вину не моделям или априорным предпосылкам, положенным в основу анализа, а той самой реальности.  Отсюда делаются выводы о необходимости ее усовершенствования.  Гарольд Демсец (и как раз в полемике с Эрроу) удачно назвал это подходом с позиции нирваны (см. гл. 48).

В конечном счете, очевидно, что все это сводится к явному или неявному бунту против Творца, создавшего несовершенный мир.  Но ведь наука, как всем известно еще от Лапласа, «не нуждается в гипотезе Бога».  В чем же проблема?   В том, что наука подчас охотно принимает гипотезу о всемогущем и всеблагом государстве.  Государству адресуются поэтому все упования об исправлении мира.  Бога нет, но свято место пусто не бывает.  Государство наделяют возможностью делать то, что как бы не под силу Самому Творцу.[1]  О если бы все сказанное здесь было  преувеличением…  Глядите сами.

Гегель утверждал, что история представляет собой непрерывный эволюционный процесс, движущей силой которого является государство. «Государство — это реально существующая, проявленная нравственная жизнь … божественная идея, воплощенная на Земле, — заявлял Гегель в своей Философии истории. — Все богатство, которым обладает человек, вся духовная реальность становится его достоянием исключительно благодаря государству…  Движение государства во времени есть шествие Бога по Земле».

Возможно, никто еще не подсчитал, сколько зла принесли человечеству  гегелевские идеи.   Они оказались ведущими среди тех идей, которые отравили культуру Германии в XIX веке.  Из Германии же пришли в Америку идеи «прогрессизма». Многие ведущие «прогрессивные» ученые и философы США ездили туда учиться. И практически все соглашались с таким «органическим» и духовным пониманием политики, но, возможно, не более чем Ричард Или, уже известный нам как благодетель Коммонса, энтузиаст Немецкой исторической школы, и он же — основатель Американской экономической ассоциации и так называемой Висконсинской школы прогрессизма.  «Бог осуществляет свои намерения через государство в гораздо большей степени, чем через какое-либо иное учреждение», — перевел он Гегеля с немецкого на американский.  «Государство, — настаивал он, — религиозно по своей сути, и нет такой ипостаси человеческого существования, которая была бы ему неподвластна». Проф. Или, оказавший большое влияние на президентов Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона, дал определение государству как «могучей силе, способствующей обретению Царства Божьего и установлению праведных взаимоотношений».

А один популярный христианский проповедник в Америке заявлял без колебаний: «Тот Бог, который дает низкие цены на продукты питания, и есть истинный Бог» (1907).

Конечно, Эрроу не опускался до подобной вульгарности.  Но похоже, что ему не всегда удавалось избежать указанных выше ловушек эффекта кинозрителя.  Да и не один Эрроу, целые школы появились — через двести лет после Адама Смита, — неявно, а иногда и  вызывающе, отрицающие работу «невидимой руки».  Кое-что из этого нам встретится потом, да не раз (особенно в части 6).

А что Эрроу?

Эрроу занимался многими вещами и везде оставил свой оригинальный след.  Он первым исследовал рыночные структуры под углом асимметричной информации.  И доказал (вместе с Жераром Дебре) две теоремы благосостояния.

Первая «фундаментальная» Теорема Благосостояния утверждает:  Любое конкурентное равновесие рынка  (Равновесие по Вальрасу) ведет к Парето-эффективному распределению ресурсов.

Вторая утверждает: Любое эффективное распределение ресурсов приводит к конкурентному равновесию (по Вальрасу).

Даже если обе теоремы были кем-то сформулированы прежде (с этим есть неясности), то строго математически доказаны они были Эрроу-Дебре в 50-х годах прошлого века.  И ученый мир с готовностью принял эти доказательства.

В 80-е годы пришли Гринвальд и Стиглиц и доказали другую теорему: Если имеют место несовершенная информация или неполнота рынка, распределение не является Парето-эффективным.  И ученый мир нового поколения с готовностью принял это доказательство.

Фишка же в том, что, согласно Стиглицу и компании, «несовершенная информация» и «неполнота рынка» имеют место всегда.[2] Еще интереснее будет, если вспомнить, что принципиальное несовершенство рыночного механизма никогда не отрицалось даже самыми рьяными его защитниками.  «Свободный рынок обладает множеством ужасных недостатков в сравнении с утопией», — сказал проф. Уолтер Уильямс.

Последнее, конечно, беда, но не катастрофа.  Хуже другое. Как поначалу теорему Эрроу — Дебре, так потом и теорему Гринвальда — Стиглица стали считать описаниями реального мира.  Верно, Верно, предположение о «несовершенной информации» (что бы это ни означало) более реалистично, чем допущение о полной информированности агентов рынка.  Но едва ли одно это может служить основанием считать, что сама новая теорема описывает реальный мир.  Она и не делает этого, так как в этой модели отсутствуют институты.  Зато в политической практике она может служить основанием, чтобы требовать мер по регулированию рынка.  Очень даже и вполне может служить.  И служит.  Очень даже.

Теорема Невозможности

Очевидно, что построение моделей – отнюдь не чисто механический процесс.  Оно требует не только лишь математической сноровки, но умения более высокого порядка: ощущения относительной важности различных факторов и незаменимого, почти артистического дара для отбора поведенческих формул, которые были бы разумными, осторожными гипотезами в объяснение поведения реальных экономических объектов. 

Кеннет Боулдинг

 

Имя Эрроу прогремело в науке после защиты диссертации на тему о том, что вскоре получило название Теоремы Невозможности.  Предмет относится к проблеме согласования множества индивидуальных предпочтений.  Теорема гласит, что невозможно установить упорядоченную систему предпочтений избирателей в голосовании – такую, которая удовлетворяла бы следующим критериям:

(а) Если каждый избиратель предпочитает альтернативу А вместо Б, тогда вся группа предпочитает А вместо Б.

(б)  Если предпочтение каждого избирателя между А и Б не меняется, тогда предпочтение группы между А и Б также не меняется (даже если меняются предпочтения избирателей между другими парами альтернатив, скажем, между А и Г или между Б и Г, или между Г и Д).

(в)  В ситуации нет «диктатора» — ни один отдельный избиратель не обладает властью определять предпочтение всей группы.

Короче говоря, если у избирателей есть выбор из трех или более возможностей (или кандидатов), тогда невозможно установить (построить) никакую систему выборов, которая бы превращала упорядоченные личные предпочтения индивидов в общую упорядоченную систему предпочтений для всей группы (общества).

Чтобы всем стало все ясно, рассмотрим простую модель упорядоченных предпочтений на примере, не связанном с политическими выборами.  Эта модель структурно идентична модели Эрроу, но нагляднее.

Допустим, идут по дороге трое: Иван, Хуан и Мигранян.  И видят: бесхозный торт на дороге валяется.  Однако! — думают они. — Торты на дороге не валяются!  И решают тут же разделить его между собой и съесть  У них в распоряжении такие варианты выбора:

 

1: Ивану и Хуану  — пополам, Миграняну ничего.

2. Хуану и Миграняну – пополам, Ивану – ничего.

3: Ивану и Миграняну — пополам, Хуану – ничего.

4. Торт делится на три равные части.

 

Теперь внимание!   Ученый начинает рассуждать.  Допустим, каждый из троих, не боясь прибавить в весе, хочет получить как можно больше (принцип максимизации!).  У каждого свой список предпочтений.  У каждого в этом списке первым делом стоят два варианта, где он получает половину торта, и на третьем месте – вариант 4.  Поэтому, если каждому дать право выбирать, вариант 4 всегда будет отвергнут со счетом 2 : 1.  Отсюда следует, что если эти трое устроят голосование, как бы ни распределились голоса, вариант 4 не будет выбран никогда.

Обратим внимание на следующее.  Если присмотреться к вариантам по отдельности, каждый из них обладает интересной особенностью.  А именно, ничей кусок не может быть увеличен без того, чтобы не урезать другой кусок.  Это есть ничто иное, как Парето-оптимальное состояние, и оно присуще всем четырем вариантам.  Однако, «справедливый» (по нашему мнению) вариант 4 никогда не может быть выбран добровольным голосованием.  Вообще, голосованием не может быть выбран никакой вариант.  Тупик.  Отсюда немедленно делаются выводы о порочности всякой системы выборов, основанной на большинстве голосов.  Несомненно, имеет место эффект кинозрителя.

            ««Теорема о невозможности» Эрроу оказала столь шокирующее влияние на политическую философию и экономику благосостояния, что буквально сотни статей были написаны в ее опровержение, — сообщает Блауг. — Но теорема Эрроу выдержала натиск чисто формальной критики и так и не была решительно оспорена в рамках собственной логики».

Да-да, мы знаем такие случаи.  Ахиллес никогда не догонит черепаху, например.  Или стрела. Чтобы долететь до цели, стрела должна прежде пройти половину дистанции; но для этого она должна сперва пройти четверть дистанции, а для этого прежде… и т.д.  В конце концов, стрела просто не сдвинется с места.  Движение не существует.

Это знаменитые апории Зенона, разрешить которые пытались лучшие умы человечества – Аристотель, Кант и многие еще.  Даже великие математики наших времен, такие как Гильберт, Курант с Роббинсом, Бурбаки, не нашли скрытого в них софизма.  Однако:

 

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить –

Хвалили все ответ замысловатый…

 

Но все же софизм не найден, верно ведь?  И как разрешить этот парадокс?

В чем заключен софизм теоремы Кеннета Стрелы (Arrow), математики не нашли.   Однако, наверняка все знают, что в жизни торты очень часто делятся поровну (насколько такое возможно без взвешивания кусков).  И даже при числе участников больше трех.  В чем здесь дело, объяснили позже Джеймс Бьюкенен и Вернон Смит.  Прежде всего, предпочтения частных лиц принципиально не наблюдаемы.  В распоряжении ученых есть только слова агентов, их объяснения, но насколько их слова соответствуют их же истинным предпочтениям, не дано знать никому.  Сказанное относится, в принципе, даже к нашему анекдоту о торте (при большом числе участников).

Сказанное – только начало разрешения парадокса, к чему мы придем позже.  Пока полезно будет обсудить иные аспекты проблемы.

 

Зная, что в жизни торты преспокойно делятся так, что все участники находят это справедливым, мы можем, с полным логическим правом, усомниться в правомерности относить  к реальной действительности результат Теоремы  Невозможности (как и многих других выводов, полученных путем математического моделирования).  Апория о стреле, показывающая невозможность движения, не опровергнута логикой.  Но что будет, если на ее основе пацифисты начнут утверждать, что бессмысленно тратиться на противоракетные системы, потому что ракетам не взлететь?

Модель Эрроу и ее результаты, говорят нам, оказали огромное влияние на теорию благосостояния и даже на «теорию справедливости».  На теорию благосостояния – очень правдоподобно.[3]  К примеру, теорему Эрроу обобщил видный гарвардский экономист Амартья Сен (Нобель 1998) и получил «либеральный парадокс».

Утверждается, что если есть хоть минимальная свобода выбора, тогда, во-первых, нет никакого способа достичь Парето-оптимальности и, во-вторых, невозможно избежать проблемы социального выбора неравных результатов.  В теории, конечно.  Однако многие снова и опять спешат приложить это к жизни.

Уже ставится под сомнение право свободы индивидуального выбора, да не в теории, а на практике.  Особенно, когда «справедливость» распределения объявляется ценностью более высокого порядка, чем личная свобода людей.  С такой предпосылкой нет ничего лучше для справедливости, чем добрый диктатор…   Как Эрроу, так и Сен сами признавали, что последнее есть логическое следствие из их «теорем», но, к счастью (и для них, и для нас), призывали не спешить с окончательными выводами…

Выражаясь современным научным жаргоном, апорию о стреле можно назвать Зеноновой моделью движения.  Что же делать, если жизнь очевидно не совпадает с выводами из модели?  Правильно: провозгласить, что «жизнь» (в данном ее проявлении) несовершенна.  Отсюда затем сделать вывод, что желательно ее исправить.  Далее молчаливо принять, что это возможно (ее исправить).  Последний шаг: что инструментом исправления может быть только государство…  И вот мы имеем понятие социального выбора.  Что это такое?

Социальная функция благосостояния

В 1951 г. вышла работа Эрроу «Социальный выбор и индивидуальные ценности».[4]  В последующие несколько лет работа вызвала множество откликов и обсуждений. И можно признать, что она-то действительно оказала сильное влияние на экономическую мысль.  Года три спустя выступил Джеймс Бьюкенен (мы вернемся к нему в главе 49 и еще потом) со статьей «Социальный выбор, демократия и свободный рынок».[5]  Почти все отклики сосредоточились на формальных аспектах анализа Эрроу, писал он, однако все проглядели более широкие импликации, которые следуют из работы.

Обе работы написаны для коллег-профессионалов, поэтому здесь полезно будет уточнить некоторые случаи словоупотребления у Эрроу и Бьюкенена.  Слово упорядочение уже знакомо нам по Теореме Невозможности.  Означает оно (в данном контексте) определенное ранжирование предпочтений.  Предпочтения субъекта определяются его системой ценностей и целей и влияют на процесс принятия решения.  Результат этого процесса (принятое решение) называют выбором.   Рациональность выбора в данном случае означает непротиворечивость системы ранжирования предпочтений.  Это следует запомнить на будущее (см. главы 52 и 61).  Кардинальная полезность есть индивидуальная полезность  некоторого набора благ, которая как бы может быть измерена в абсолютном выражении (ее знает только сам индивид).  Ординальная полезность — это полезность, которая: позволяет ранжировать блага по возрастанию или убыванию.   При этом мы не знаем, каковы полезности этих благ, а знаем о них только в терминах «больше — меньше».  Еще раз: все это приментельно к индивидуальному выбору.

В своей работе Эрроу вводит важнейшее у него понятие социальной функции благосостояния (далее у нас: СФБ).  Определяет он ее так:  процесс или правило, которое, для каждого набора индивидуальных упорядочений устанавливает соответствующий социальный порядок.

Слово «процесс» тут вообще не причем, замечает Бьюкенен.  Оно вносит путаницу — между тем, что существует только в уме (функция благосостояния) и реальными процессами выбора: при голосовании или на рынке.  Эта путаница сказалась затем и в рассуждениях самого Эрроу, и в восприятии их ученой публикой.  Бьюкенен начинает распутывать этот клубок, и для этого ему приходится углубляться в некоторые дебри.

Введя свою СФБ, Эрроу определяет условия, необходимые для того, чтобы она базировалась на индивидуальных ценностях (см. название его статьи).  Вот эти условия: (1) функция не может быть навязана, (2) она не может быть установлена неким диктатором, (3) если некто предпочитает одну социальную альтернативу другой, а остальным все равно, тогда предпочитаемая альтернатива не должна «стоять ниже» в социальном упорядочении, и (4) нерелевантные (не относящиеся к делу) социальные альтернативы не должны влиять на ранжирование релевантных альтернатив.

Тут Эрроу вспоминает свою Теорему Невозможности. То есть: если имеются хотя бы три альтернативы, любая социальная функция благосостояния, удовлетворяющая условиям рациональности (3) и (4), должна нарушать требования (1) и (2).  Иначе говоря, индивидуальные ценности (которые подразумеваются при нормальных условиях принятия решений в обществе) не обеспечивают СФБ без вмешательства извне (диктатора или демократического государства).

Пока все хорошо, говорит Бьюкенен, но Эрроу идет дальше, говоря, что эти обычные механизмы принятия решений не допускают рационального социального выбора.  А это уже, говорит Бьюкенен, «конь другой масти», которого рассуждения Эрроу никак не могут касаться. «У Эрроу не всегда ясно, какого из двух коней он седлает».  Теорема Невозможности вводится, чтобы, его же словами, «перейти от индивидуальных ценностей к социальным предпочтениям».   Но уже до того, в момент установления требуемых условий (1) – (4), он незаметно соскальзывает в терминологию «социального упорядочения» (то есть, к своей СФБ).  «Он не замечает, что его условия, надлежаще истолкованные, применимы только к выведению функции, но неприложимы к процессу выбора» (курсив его – ЕМ).  Это различение не очень важно, если речь идет о выборе при голосовании, продолжает Бьюкенен, но оно имеет фундаментальное значение, когда мы обращаемся к выбору на рынке.

«К несчастью, но ожидаемо, рассуждения Эрроу были широко истолкованы в ошибочном смысле – как доказательство того, что процессы принятия решений иррациональны или непоследовательны.  Почти все без исключения сочли, что анализ Эрроу явился тестом на рациональность процессов голосования и рынка, и что оба этот тест не прошли», — отмечает Бьюкенен.

Что такое – социально рациональный выбор?

Из текста Эрроу это понять трудно, продолжает Бьюкенен.  Похоже, это понятие должно означать, что выбор в процессах принятия решений должен дать результат, который «рационален» в терминах упорядоченности – то, есть, в терминах СФБ.  Но почему?  Определенно не потому, что это  требуется для выведения этой функции с самого начала (тогда бы вышел порочный круг – поиск результата, заданного наперед).

Сама идея социальной рациональности задевает фундаментальные вопросы философского характера, говорит Бьюкенен.  Говорить о рациональности или нерациональности социальной группы можно только, если мы наделяем ее свойствами какого-то «органического целого» — безотносительно к составляющим ее индивидам.  Тот факт, что всякая группа есть скопление индивидов, уже к делу не относится.   При таком подходе можно ставить вопрос о мудрости или глупости целой группы.  Но как об этом судить?  Попытка применить критерий Эрроу в терминах индивидуальных ценностей логически недопустима, ведь мы рассматриваем группу как целостную единицу, а не как скопление индивидов.  Можно ли оценивать рациональность группы в соответствии с каким-то другим критерием, чем ее собственное (внутреннее) упорядочение ценностей?

Тут только «или – или», отвечает Бьюкенен.  Или мы принимаем философскую основу индивидуализма (индивид – единственная целостность, обладающая ценностями и целями).  Тогда вопрос о коллективной рациональности просто отпадает, ибо в этом случае  не существует никакой шкалы социальных ценностей как таковой.  Или же мы принимаем, что коллектив есть независимая «органическая» единица, обладающая своим собственным упорядочением ценностей.  Тогда тест на рациональность такой единицы допустим только по критерию упорядочения ценностей.

Оба подхода правомерны, продолжает Бьюкенен, но применимость их зависит от задачи, которую мы ставим.  Однако их всегда следует разграничивать, и должно быть ясно, что любую  шкалу социальных ценностей можно обсуждать только в «органических»  рамках.  Если принять такой подход, тогда встает вопрос: может или не может шкала социальных ценностей базироваться на индивидуальных ценностях?  Индивидуальное упорядочение всех возможных социальных состояний может быть походящей стартовой площадкой для построении социального упорядочения, основанного на индивидуальных ценностях.  Но применимость для этой цели таких индивидуальных упорядочений не связана с фактом, что их достаточно для функционирования обычного процесса принятия решений.

Голосование и рынок как механизмы принятия решений развились и основаны на принятии философии индивидуализма, которая не предполагает какой-то социальной единицы, существующей отдельно от индивидов, ее составляющих.  Оба указанные процесса лишь косвенно относятся к вхождению индивидуальных ценностей в какую-то там функцию благосостояния.  Индивидуальные психологические свойства действительно можно соединить в некую умозрительную величину при условии измеримости и сопоставимости полезностей.  Речь идет о понятии кардинальной полезности (см. главу 22).

Работа Эрроу, насколько можно понять, категорически стоит на том, что индивидуальное упорядочение альтернатив, позволяющее работать процессу принятия решений, не предполагает измеримость полезности.  Но это отрицание уничтожает умозрительную СФБ – пропадает какая-либо счетная единица.  Однако Эрроу доказывает, что сами по себе процессы принятия решений не определяют никакой СФБ, — то есть, не производят рационального социального выбора.  И это верно, только если вместо кардинальной полезности использовать ординальную (порядковую).

Если определять социальную рациональность как создание результатов, которые рациональны по признаку функции благосостояния – то есть, максимизирующие совокупную полезность, — рыночные решения социально рациональны только тогда, когда индивиды рациональны, и полезности их независимы.  Решения в голосовании социально рациональны только тогда, когда право голоса индивида каким-то образом сделано пропорциональным его личной полезности.  Кардинальная полезность позволяет экономисту строить СФБ из индивидуальных полезностей, но она никак не обеспечивает того, что выбор на  рынке или при голосовании социально рационален.  Здесь становится очевидным различие между рациональным процессом и приемлемой СФБ.

Надлежащий подход  к СФБ, видимо, начинается с честного признания, что такая функция – социальная, но не индивидуальная, и потому относится к философскому измерению, фундаментально отличному от индивидуальных ценностей или от процесса принятия решений, основанного на индивидуализме.  Подвергать такой процесс выбора тестированию на социальную рациональность выглядит бессмысленным.  «Но если идею социальной (коллективной) рациональности  отделить от процесса принятия решений в группе, что остается от анализа Эрроу?», — вопрошает Бьюкенен.

Его ответ: такие процессы еще можно тестировать на последовательность (в противовес непоследовательности), но в этом случае последовательность, то есть, рациональность, не следует определять в терминах социального упорядочения.  Ее следует определять только в терминах удовлетворения «условиям рациональности, как мы обычно их понимаем».  То есть, что акты выбора могут делаться, и что они последовательны.

«Выводы из рассуждений Эрроу предполагают, что такая последовательность выбора должна быть крайне желательным свойством принятия решений.  Я попытаюсь показать, что возможная непоследовательность коллективного выбора применительно к голосованию есть необходимая и весьма полезная характеристика политической демократии».

Большинство голосов и коллективный выбор

Здесь Бьюкенен предвосхищает свои пионерные работы в области, которую он назвал паблик чойс (см. главу 49).

Вряд ли можно сомневаться, что такое название выбрано в противовес термину social choice (социальный, то есть общественный выбор), введенному ранее Эрроу.  Уже поэтому принятый ныне буквальный перевод public choice как «общественный выбор» никуда не годится.  Его правомерно можно оставить для термина Эрроу, который предполагает именно выбор обществом. В русском языке слова «социальный выбор» и «общественный выбор» – просто синонимы, оба означают одно и то же: выбор обществом.  Свой термин Бьюкенен определяет как «анализ принятия политических решений средствами и методами экономики».[6] Решения принимаются политиками и  государственными чиновниками, озабоченными максимизацией своей личной полезности.

Аргументация Бьюкенена в этом разделе статьи проста и элегантна.

Когда социальная группа стоит перед выбором из нескольких альтернатив, часто бывает, что консенсус между всеми участниками недостижим.  Фактически, избежать тупика помогает правило решения большинством голосов, которое делает коллективное действие возможным вообще.  Хотя всегда остается несогласное меньшинство, альтернативой такому правилу принятия решений является бездействие.  «Тот факт, что подобное решение формально может быть непоследовательным, обеспечивает самую важную преграду для злоупотребления этим правилом».

Существенно здесь то, что решение большинством не является окончательным, оно всегда действует временно.  Изменятся обстоятельства, и составится другое большинство, которое может отменить прежнее решение и принять другое.  Правило большинства позволяет «скакать взад и вперед» между альтернативами, когда ни одна из них не может быть принята единогласно. «Таким образом, правило большинства становится средством, с помощью которого вся группа в конечном счете, как это ни парадоксально, достигает консенсуса, то есть совершает поистине общественный выбор.  Это правило обеспечивает то, что конкурирующие альтернативы экспериментально испытываются и замещаются другими, которые одобряются вечно меняющимся большинством».

Если индивиды, принадлежащие к большинству, все имеют идентичное упорядочение социальных альтернатив, тогда парадокс снимается, и большинство делает последовательный выбор в формальном смысле.  Теорема Невозможности Эрроу тут не работает, и становится возможным составить СФБ.  Приводя цитату из Эрроу в данном контексте, «одну из самых показательных на этот счет», как он говорит (мы ее опустим), Бьюкенен заключает, что у того на уме только коллективная рациональность, и в его подходе исключено всякое рассмотрение индивидуальных ценностей, целей и средств.

Коллективный выбор и свободный рынок

В своих рассуждениях, говорит Бьюкенен, Эрроу не удается провести никого различия между голосованием и механизмом рынка как процессами принятия решений.  Он определяет то и другое как «особенные случаи более общей категории коллективного общественного выбора».  Все это потому, что он неспособен удовлетворительным образом образовать СФБ из индивидуальных упорядочений, требуемых для каждого из процессов.

Имея дело с голосованием, достаточно просто пренебречь социальной рациональностью (или импликациями из СФБ) и использовать условия Эрроу в тесте процесса выбора на согласованность (непротиворечивость).  Когда это сделано, оказывается, что обычное правило большинства не обязательно дает последовательный выбор.  Так что процесс голосования не служит ни основой для формирования СФБ в смысле Эрроу, ни средством реализации актов согласованного выбора, подчиняющегося условиям Эрроу.

Однако, при рассмотрении рынка, если испытывать на согласованность процесс выбора, результат получается отличным от того, что годилось бы для формирования СФБ.  Необходимое условие для такого формирования – это чтобы все возможные социальные состояния были упорядочены кем-то извне самого процесса принятия решений.  На деле необходимо, чтобы лицо, формирующее такую функцию, было способно перевести индивидуальные ценности (предположительно явленные ему)  в «блоки социального здания».

Если эти ценности состоят только из индивидуального упорядочения социальных состояний (все, что требуется и для политического голосования, и рыночного выбора), такой шаг сделать нельзя.

Этот шаг в построении СФБ представляет сердцевину рассуждений Эрроу.  Действительно, Эрроу пишет: «Отношение известного предпочтения или безразличия явно транзитивное, но не связанное, так как, скажем, оно не говорит нам, как индивид сравнивает две социальные альтернативы, одна из которых дает ему больше одного товара, чем вторая, а вторая дает ему больше другого товара, чем первая» (выделено Бьюкененом – ЕМ).

По самой природе свободного рынка, говорит Бьюкенен, единственной сущностью, требуемой для сравнения двух социальных альтернатив, когда происходит реальный выбор, является индивид.  И поскольку индивидуальные упорядочения предполагаются связанными и транзитивными, рыночный механизм обеспечивает средство делать непротиворечивый выбор, пока не меняются индивидуальные ценности.  Когда же экономическая обстановка изменяется, согласованность выбора требует, чтобы, если изменения похожи, всегда возникал тот же самый результат.

Конечно, никто не может сказать, каким будет рыночный результат (даже если нам известны индивидуальные предпочтения), — и остается только ждать и видеть, что доставит нам рынок.  «Рынок существует как средство, посредством которого социальная группа, когда меняется обстановка, в состоянии переходить от одного социального состояния к другому, без необходимости делать «общественный выбор».

Согласованность рынка проистекает из того, что Майкл Поланьи назвал “спонтанным порядком”, воплощенным в экономике свободного предпринимательства.  Этот порядок “возникает из независимых действий индивидов”[7]  И так как порядок, или согласованность, возникает в самом процессе выбора, бессмысленно пытаться строить упорядочения.  Не следует ожидать, чтобы нам сказали заранее, что выберет рынок.  Он выберет то, что выберет».

И что же Эрроу, как вы думаете?  Да ничего.  Остался при своем.

Мизес писал, что после его книги «Социализм» социалисты больше не дерзали отстаивать научную обоснованность своего учения и сосредоточились на вопросах справедливости и возбуждения зависти в кругах рабочих.  Точно так же сместил акценты и Эрроу.  Обоснование необходимости общественного выбора ради «рационального» принятия решений сменилась обоснованием того же самого на основе справедливости распределения.  Что же осталось?  Антирыночная направленность и дружный хор одобрения в академических кругах.  Но идеи не умирают.  Сегодня, когда пишется эта книга, мы наблюдаем возрождение идей об «иррациональности рынка» (см. главы 52 и 61).

«Социальный выбор» в новой упаковке

«Общее конкурентное равновесие показывает нам, помимо всего, пределы, которых может достичь социальное распределение ресурсов посредством независимых частных решений, координированных рынком, — говорил Эрроу в своей Нобелевской лекции (1972). — Мы уверены, что распределение не только достижимо, но результат будет Парето-оптимальным.  Однако, как подчеркивалось, в этом процессе нет ничего, что гарантировало бы справедливость такого распределения ресурсов.  Действительно, теория учит, что конечное распределение будет зависеть от первоначального размещения запасов и собственности фирм».  Допустим, и что дальше?

Вот что дальше: «Таким образом, даже при допущениях, самых благоприятных для децентрализации принятия решений,  имеется непреодолимая потребность в том, что можно назвать как социальный, или коллективный выбор в распределении».

Надо же, ну прямо непреодолимая потребность!  Верю! — как говорил великий режиссер.  У многих людей существует непреодолимая потребность к всеобщему уравниванию.  Основана она, в конечном счете, на представлении о том, что после принудительного уравнения доходов большинству – то есть, обществу в целом — жить станет лучше.  Такие представления, подчас из самых благих намерений, издавна бытовали в среде малообразованных и  экономически несведущих людей.  С некоторых пор, однако, они стали проникать в серьезную науку.  Пример Эрроу печален, но весьма показателен.

«Фактически, — продолжает Эрроу, — есть очень много других ситуаций, в которых замена рынка коллективно принимаемыми решениями необходима или хотя бы желательна (вот оно: кому желательна? – ЕМ).  И политологи, и экономисты, своими различными путями, обсуждали необходимую роль государства.  Среди экономистов, такие дискуссии вращались вокруг концепций экстерналий, растущей отдачи и провалов рынка.[8]  Выяснение и приложение этих идей было в числе главных достижений современной экономической мысли (ого! – ЕМ), но сейчас я могу  только упомянуть о них в плане того, как они помогли создать нужду в нормативном и дескриптивном анализе коллективного принятия решений».

Все понятно?  «Замена рынка коллективно принимаемыми решениями необходима или хотя бы желательна» (в каких-то ситуациях).  Почему?  Почему необходима?  Там же находим и ответ: «Какое-то распределение ресурсов может быть эффективным в смысле Парето и при этом давать огромное богатство одним и жуткую бедность другим».  А кому желательна?  Да неужели еще не понятно?

Вот другая цитата: «Цель общества – всеобщее счастье.  Нужно взять у того, кто имеет слишком много, и дать тому, кто ничего не имеет».  Так писал Франсуа «Гракх» Бабеф в 1796 г.  Похоже?  Или нет?  Не совсем.  Для большего сходства нужно вместо слова «счастье» поставить «справедливость».  Бабеф-то не скрывал, кому «желательна» — тому, кто будет перераспределять…

Однако повторение слов коммуниста XVIII ст. в беспартийном научном тексте ХХ в. не может обойтись без софизма.  В данном случае он очевиден: ученый игнорирует такое явление, как средний класс.  Прямо такое не говорится и даже, вроде бы, это мало существенно, ибо наличие огромной вилки в доходах несомненно.  Однако такое умолчание влияет на ход рассуждений, предопределяя выводы о «необходимости и желательности».

Исходить из наличия только двух полюсов богатства, не принимая во внимание средний класс (характерный прием социалистической пропаганды) – все равно, что, указывая на наличие людей высокорослых и низкорослых и игнорируя наличие всех промежуточных градаций, делать вывод о «необходимости и желательности» исправлять ошибки природы.[9]  Может, аналогия наша наивна, но не менее наивно полагать, будто любое перераспределение доходов в обществе не задевает так или иначе все категории населения.  В экономике все взаимосвязано. Еще Бастиа про это писал, да что толку!

Ну что вы, здесь же не призывают, подобно булгаковскому Шарикову (или Бабефу, что одно и то же), «отнять да поделить», верно?  Речь всего только о сокращения разрыва между самыми высокими доходами и самыми низкими, верно?  Верно, верно.  Государство может обложить высокими налогами высокие доходы и полученные средства передавать в какой-то форме людям с низшими.  В общем, примерно так оно и делается в современных развитых странах, практикующих «экономику благосостояния».  Правда, тогда нужно пренебречь Парето-эффективностью.  И пренебрегают.   И что интересно, такие вещи предлагают те же экономисты, которые рассуждают о «провалах рынка» с позиции Парето-эффективности, начиная с того же Эрроу.  И этот, с позволения сказать, «парадокс благосостояния» гораздо больше влияет на нашу жизнь, чем парадоксы Эрроу и Сена.

«В числе главных достижений современной экономической мысли» назвал Эрроу дебаты о «провалах рынка».  А Джеймс Бьюкенен назвал период 70-х, на который пришелся пик этих дебатов, «потерянным десятилетием».  И как же нам  быть с таким разнобоем?  Подождем до глав 48 и 49.

Толкование термина «социальный выбор» как «коллективный выбор» — еще один софизм, в данном случае очевидный.  В основе этого толкования лежит представление (по умолчанию!) о государстве как институте, выражающем волю общества.  Прямое народное голосование большинством голосов выразить волю народа не может, так ведь?  Во всяком случае, в этом суть Теоремы Невозможности.  А вот некоторые человеки — политики,  избираемые большинством голосов…  Тут «теорема невозможности» как бы и не причем.  Тут невозможное становится возможным…  Пожалуй, действительно весельчак и балагур…

Теория «социального выбора», при всех благих намерениях ее создателей и приверженцев, приводит к выводам, что бюрократия может лучше справиться с  проблемами экономики, чем механизм свободного рынка.  Забегая вперед, укажем, что все программы «борьбы с бедностью» в США – от Великого Общества президента Джонсона и до наших дней – обошлись налогоплательщикам в сотни миллиардов долларов и с треском провалились.

Зато теория социального выбора благополучно уцелела (в учебниках, лекционных курсах и в умах многих профессоров).  Эрроу действительно оказал большое влияние на экономическую науку.  Только вот, к добру ли это влияние?

Что бы там ни было, он был глубоким мыслителем.  Его работы будят мысль, заставляя оппонентов глубже проникать в затрагиваемые вопросы и находить более весомые доводы.  Так что, Кеннет Эрроу действительно внес весомый вклад в развитие экономической мысли.  И это не должно быть перевешено никакими оценочными или идеологическими суждениями.

 

[1] Проф. Роберт Нелсон написал интереснейшую книгу «Стремление к раю на земле.  Теологическое значение экономики».  Это – история экономической мысли сквозь призму теологии.  (Robert H. Nelson.  Reaching for Heaven on Earth. The Theological Meaning of Economics. Rowman & Littlefield Publishers. 1991.

[2] Не спрашивайте меня сейчас, что такое «неполнота рынка» и «несовершенная информация» по  Стиглицу.  Иногда кажется, что он сам не знает этого толком.  Мы вернемся к Стиглицу в главах 58, 59 и 60.

[3] Обычно ссылаются на современную теорию справедливости Роулза.  Но это теория этическая, не экономическая. И что важнее, Роулз открытым текстом дает понять, что свобода индивидуума – ценность более высокая, чем разнообразные прагматические соображения в пользу ее ограничения.  Уже Хайек высказал недоумение по поводу притягивания теории Роулза к проблемам экономики благосостояния.

[4] Social Choice and Individual Values.  John Wiley & Sons. NY, 1951

[5] “Social Choice, Democracy, and Free Markets”.  Journal of Political Economy. 62, 1954.

[6] “Public Choice and Public Finance”.   В сборнике:  What Should Economists Do?  Liberty Fund. Indianapolis, 1979.  Второй термин в названии статьи следует понимать как «государственные финансы», а с первым у нас проблемы.

[7] Michael Polanyi.  The Logic of Liberty.  University of Chicago Press, 1951.  Ссылка дается в статье Бьюкенена.

[8] См. главу 48.

[9] Отнюдь не натяжка.  В последней трети XIX в., когда идеология «прогрессивного» этатизма захватила интеллектуальную элиту Европы и Америки, стала популярной евгеника – учение об искусственном улучшении человека.  Только после обнародования того, как воспользовались евгеникой нацисты, ее забросили, а сам факт увлечения ею «прогрессистами» конца XIX — начала  XX вв. стали стыдливо замалчивать.