Автор: Как я провел 9 марта 1953 года? Если коротко, то в тот день я был на седьмом небе. Понимаю, что звучит кощунственно, если вспомнить, какой это был день — один из самых траурных понедельников в истории Советского Союза: 9 марта 1953 года состоялись похороны Сталина. Чтобы все объяснить, надо открутить колесико истории немного назад и рассказать о моем дворе и школе.
Я пошел в школу в 1952 году неполных семи лет. Так что в тот памятный день я еще был первоклассником средней школы № 413 Молотовского района города Москвы. Название «Молотовский» потом не раз менялось, вот имена районов, к которым относилась в разные годы эта школа: Первомайский, Пролетарский, Кировский, Ждановский, Таганский… Больше всего нашему району подходило имя Пролетарский. Несмотря на близость к Кремлю – от Устинского моста до Мавзолея минут пятнадцать хода – и к Бульварному кольцу – от Астахова моста до Яузского бульвара вообще пять минут идти – нашему Заяузью было далеко до аристократического Арбата, утонченных Чистых прудов или до буржуазной Сретенки. Народ вокруг Землянки и Таганки был все больше слободской, рабочий. Под стать ему и наша школа – простая, без затей. Здесь ни лицеем, ни гимназией и не пахло. Забегая вперед, скажу, что учиться в такой школе было легко, я без напряжений был отличником во всех классах и, останься я там до аттестата зрелости, так бы и не узнал, что значит бороться за лидерство и, превозмогая себя, добиваться невозможного. К счастью, восьмой класс я провел в другой школе, 711-й, что во дворе дома Брежнева на Кутузовском проспекте, там и прошел так необходимые в жизни «университеты». Но это другая история, о ней как-нибудь в другой раз.
Школа № 413 стояла, да и сейчас стоит, только под другим номером, в Берниковом переулке на берегу Яузы, недалеко от ее впадения в Москва-реку. Мне тогда казалось логичным, что переулок начинается с того же слога, что и моя фамилия. Набережная у школы тоже называется Берниковой.
Чудом нашел в интернете фотографию нашего двора, который тоже был в Берниковом переулке, рядом со школой. Раньше это был усадебный дом купца Ивана Берникова, во дворе было еще несколько зданий, одно из них – длинная одноэтажная конюшня – потом стало домом и для нашей семьи. Кроме нас, в этой конюшне, перестроенной под серию двухкомнатных коммунальных квартир, жили еще семей десять. На каждые две семьи была крошечная кухонька с раковиной и туалет. Ни ванн, ни душа, ни теплой воды, естественно, не было, обогревались поначалу печкой, потом провели центральное отопление.
Нелепое сооружение перед домом, которое во дворе называлось бомбоубежищем, — это вход в подвалы, который хозяйственный купец Берников оборудовал под всеми своими строениями во дворе. Попасть в это подземное царство мальчишкам очень хотелось, хотя и поговаривали, что там можно заблудиться и не найти выхода наверх.
Кроме основного, так сказать, парадного двора, откуда был вход во все подъезды и квартиры, был еще задний двор, выходящий к школе и отделявшийся рядом сараев от Московского авиационно-технологического института – МАТИ, располагавшегося по соседству. Задний двор назывался на нашем сленге одним словом «тотдвор». В одном из сараев взрослые парни, вернувшиеся кто с фронта, кто из тюрьмы, устроили голубятню, и вся ребячья жизнь протекала, в основном, в томдворе.
Наша школа не выделялась среди других десятилеток Пролетарского или Молотовского района, но в начале пятидесятых годов произошли революционные события в градостроительстве: в Москве появились высотные дома, наподобие американских небоскребов, и положение изменилось. Одна из высоток выросла буквально рядом с Берниковым переулком – на Котельнической набережной Москвы-реки, около Устинского моста.
![12823267_10208936609199444_7882021940227396951_o[1]](http://blogs.7iskusstv.com/wp-content/uploads/2016/03/12823267_10208936609199444_7882021940227396951_o1.jpg)
Понятно, что квартиры в высотном доме давались не кому попало, а строго проверенным и важным людям: сотрудникам КГБ, генералам и маршалам, академикам и народным артистам… У всей этой номенклатуры были дети, а им нужно ходить в школу. Ближайшей же школой оказалась именно 413-я. Так в нашем первом классе «Б» вдруг появились мальчики (совместное обучение с девочками начнется через год-два) из высотки со знаменитыми фамилиями, известными всей стране. Некоторые я помню и сейчас. Толя Алчевский – сын солиста оперетты, заслуженного, а потом народного артиста РСФСР. Саша Мигдал – сын академика, а тогда только-только ставшего членкором физика Аркадия Мигдала. Детей физиков в школе оказалось немало — с другой стороны Берниковской набережной на улице Чкалова построили многоэтажный кирпичный дом, куда поселили многих физиков. Оттуда через пару лет пришла в нашу школу Ная Смородинская, дочка знаменитого ученика Ландау Якова Смородинского. С Наей мы были дружны в школьные годы – она была почти «комсомольской богиней» — председателем Совета дружины, а я председателем совета отряда. Встречаемся иногда и сейчас — она приходит на мои выступления в Москве. «Но это, братцы, о другом». Кстати, дом, в котором жил академик Сахаров, располагается на той же улице Чкалова, в сотне метров от дома Наи по направлению к Курскому вокзалу.
Надо признаться, что к девятому марта 1953 года названные фамилии отношения не имеют. В связи с этой траурной датой правильней вспомнить другого моего одноклассника – Юру Кобленца, тоже проживавшего в высотке на Котельнической. Его семья принадлежала иному миру – генерал Кобленц был заместителем генерала Власика, начальника личной охраны Сталина. Власика незадолго до смерти вождя всех народов сняли с должности и арестовали. А Кобленц продолжал службу в органах.
На родительских собраниях отцы и матери первоклассников знакомятся быстрее, чем в обычной жизни. Так познакомились и мои родители с матерью Юры Кобленца. И неожиданно она пригласила нас с мамой в гости посмотреть невиданное зрелище – похороны генералиссимуса – с высоты птичьего полета. Квартира генерала располагалась на 22-м этаже, так что такое определение высоты – не преувеличение. Занятий в школе в этот день все равно не было, и мы оказались в этот памятный день в доме на Котельнической набережной. Высота мне показалась немыслимой – я ведь и лифта никогда не видел, и выше четвертого этажа, на котором в Трубниковом переулке жили дедушка и бабушка, не поднимался. Определение «седьмое небо» во всех своих смыслах подходит для моего тогдашнего состояния. Открывшаяся панорама Москвы поражала. Наверно, похожие чувства испытывали космонавты, впервые взглянувшие на Землю из иллюминатора.
С балкона квартиры Кобленцов был виден весь центр Москвы, Красная площадь, Москва-река и Замоскворечье. В 12 часов прогремел артиллерийский салют, и загудели сирены всех московских предприятий, заводов и фабрик. Потом наступила пятиминутка молчания.
![12814362_10208936617799659_8176931322120376123_n[1]](http://blogs.7iskusstv.com/wp-content/uploads/2016/03/12814362_10208936617799659_8176931322120376123_n1.jpg)
В нашей семье смерть тирана рассматривалась не как трагедия, а как избавление. Поэтому особой горести от потери вождя ни я, ни мама не испытывали, хотя и виду не показывали. Мне строго-настрого было приказано держать язык за зубами, а эмоции при себе. То, что я видел и слышал с балкона на 22-м этаже, было захватывающе интересно, но не более того.
Через много лет я узнал, что при звуках сирены можно испытывать совсем другие чувства. В Израиле каждый год в День Катастрофы (Йом ха-Шоа) в 10 часов по всей стране звучат сирены и наступают две минуты тишины. Где бы люди ни оказались, под звук сирены они встают по стойке «смирно», отдавая дань памяти погибших. Здесь скорбь по утратам и гордость за единство народа подлинные, не навязанные никем сверху.
Девятого марта 1953 года с балкона квартиры генерала Кобленца мне, юнцу, открылся новый, невиданный ранее мир. Прошли годы, пока я понял, что в тот день мир и в самом деле стал иным.
Расскажу и я о своих тогдашних ощущениях. Была в начале 1950-х некая ежедневная радиопередача для школьников (она повторялась дважды в день, для учащихся первой и второй смены), и третьего марта там начали читать какую-то повесть. Отчасти приключенческого характера. С продолжением, как водится. И вот представьте себе: четвертого числа к концу передачи герой оказывается на карнизе многоэтажного дома, перебираясь от одного окна к другому. Убей меня, напрочь не помню, о чем шла речь в этой повести, какие черти занесли героя в такое небезопасное место и зачем ему, вместе с автором, все это понадобилось. Помню только одно: в пятый день марта месяца народ впал в такое отчаяние по случаю утраты учителя, друга и вождя, что прекратились все радиопередачи, кроме скорбных. Я, тем не менее, каждодневно, настойчиво, упорно – да что уж там, скажем напрямую: «аполитично» – включал в урочный час радио, чтобы не пропустить продолжения захватывающей истории. Но хотя траур во своевремение кончился, чтение этой повести по каким-то неясным причинам не возобновилось. Так я и не узнал, что произошло с героем на карнизе, и этого я не могу простить кремлевскому горцу. С годами я узнал про него всю правду и еще кое-что кроме правды, и мой счет к нему стал посущественнее, но та, детская, обида осталась как бы за скобками и саднит до сих пор.
В марте пятьдесят третьего
События и детали событий помню чётко.
Февраль уже позади, но в Черновцах ещё стоят морозы и лежат снежные сугробы.
С нетерпением, жду конца недели, когда по утрам мы с отцом ходим в баню. Папа не признает помывку без парилки.
Из дому выходим рано утром, улицы освещены, но темновато. Электричество экономят: в жилые дома подают только вечером и только для освещения, розетки опечатаны. Частые отключения целых районов. В основном живем при свете керосиновых ламп.
Еду готовим на примусах. Отапливаемся дровами или углем.
Трофейные радиоприемники далеко не у всех, да и что толку от них без электричества?!
Основной источник информации – радиоточка. Радиоточки-громкоговорители установлены почти у всех и в общественных местах.
Центральные газеты приходят через день-два после выпуска.
Наш путь не близок: по улицам вдоль сугробов к Площади турецкого колодца, минут тридцать-сорок.
Наконец появляется Турецкий мост, а за ним площадь с расположенными на ней банями.
В помещении женской бани в довоенные времена располагалась миква, напротив от неё – мужская баня с парильнями.
Уже при входе, на обледеневших ступеньках, нас обволакивает характерной смесью запахов пара, пива, дубовых веников и цветочного одеколона.
В зале ожидания тусклое освещение. Справа и слева от входа расположились две буфетные стойки, вдоль стен протянулись скамейки, рядом с входом в раздевалку – касса и парикмахерская.
На стенах портреты вождей: Хрущев, Булганин в маршальском кителе, Маленков и два портрета, побольше остальных: генералиссимус Сталин в кителе, с отложным воротником, без орденов и второй – в кителе со стоячим воротом и с полным комплектом наград.
Покамест ждем очереди, я занят сравнением двух портретов. Хочется спросить, уточнить детали, но по опыту знаю: прилюдно папа не станет вдаваться в подробности.
Ожидание длится недолго, хотя народу предостаточно.
Банщик, получив пару своих рублей, находит нам свободный шкаф. Сбросив одежду, с номерком на резинке и тазиком в руках, по скользким ступеням спускаемся в банный зал.
Находим свободную скамью, набираем воду.
Папа, не жалея сил и мыла, обрабатывает меня, затем идем под душ и под конец – в парилку. Я внизу, папа на верхней полке с веником. После парилки снова душ. Дело идет к концу, ополаскиваемся водой из тазика, выходим. Медленно одеваемся.
На улице уже светло, сквозь стекла окон пробиваются солнечные лучи. В зале ожидания папа усаживает меня, а сам направляется к буфетной стойке за пивом себе и ситро для меня.
Буфетчик наливает пиво и, передавая кружки, наклоняется к папиному уху и произносит на идише:
«… ер от гишторбен!». («…он умер!»)
Папа отдергивает голову, у него срывается:
«си кен нит зайн!». (не может быть!)
Буфетчик жестом указывает на тарелку громкоговорителя и разводит руками…
Мы быстро собираемся и не мешкая идём домой.
День наступил, совсем светло, но на улицах почти никого нет.
Дома все сосредотачиваются возле радиоточки.
Передают правительственные сообщения, все становится на свои места.
Наступает время слез, траура, черно-красных повязок, венков.
Так проходит первая неделя марта 1953 года.
……………………………………………………………………………………………………………………………….
Наступает черед событиям, непосредственно затронувшим наш Двор.
Снег еще лежит, хотя уже пошла вторая половина марта. По ночам воет ветер. Т-образный перекрёсток перед нашим домом, тускло освещается качающимся на ветру фонарем.
Прямо на перекресток из полуподвала выходит входная дверь наших соседей.
В одну из ночей ночью, семья соседей проснулась от страшного стука: пьяный офицер в шинели нараспашку и в ушанке набекрень ломится в дверь. Глава семьи, завидев офицерскую форму, двери приоткрыл и тут же получил удар по голове. Нападавший вытащил его, сонного, из квартиры в центр перекрестка и с криками «это вы, жиды угробили Сталина!» стал бить смертным боем.
Нас подняла с постелей дочь избиваемого:
«дядя Иосиф! Папу убивают!»
Папа, недолго думая, на ходу натягивая куртку и сапоги, успев сунуть за голенище секач, выбежал из дому. Подоспел еще один сосед.
Родители наши были молоды и решительны, реакция мгновенная: позади война и фронт.
Вдвоем, они обратили нападавшего в бегство. Офицер забежал в подъезд соседнего дома, взбежал на второй этаж и замер в оконном проеме лестничной клетки. Дальше бежать было некуда. Не знаю, помогли ли ему, или у самого хватило дури, но видели его летящим со второго этажа. Через некоторое время, отлежавшись в сугробе, заковылял он восвояси…
До утра никто из соседей глаз не сомкнул, всех трясло от переживаний, тревог и страха.
Следующий случай произошел через пару недель.
По Двору пронеслась весть:
«… посадили Исрула К…».
А дело было так. Исрул и еще несколько наших соседей трудились в гарнизонной пошивочной мастерской. Как-то, во время работы, в ходе разговора, Исрул обронил:
«…надо было ему сдохнуть на пару лет раньше…».
Сказано было на идише и в кругу таких же евреев, как и он сам. Речь, разумеется, шла о Сталине.
Ночью Исрула взяли. Начались допросы свидетелей, сотрудников, соседей и знакомых.
С особым пристрастием допрашивали еще одного нашего соседа – Шлойму, работавшего в той же мастерской.
Шлойма – фронтовик, молодой и красивый, с орденом Красной Звезды на армейском кителе, дать показания против Исрула не мог и не хотел. Давление на допросах было сильным, а нервная система, подорванная войной и послевоенной действительностью – слабая.
Он повесился на чердаке нашего дома, оставив молодую жену, дочь и предсмертную записку.
Обнаружили его я и наша соседка тетя Двойра, когда поднялись на чердак развешивать белье.
Третье событие произошло уже в конце лета и было продолжением второго: Исрул К. получил двадцать пять лет тюрьмы и лагерей…
События эти врезались в мою детскую память, оказалось, что и друзья моего детства (М.И. Полянская, например, включившая этот эпизод в одну из своих книг) помнят их до сих пор.
М.Ф.
Я был в девятом классе. Во многом еще несмышленыш, но уже не энтузиаст. Решил пойти на похороны. Школа была закрыта, и я решил поспать подольше. И потом, добираясь с Кривоколенного переулка к одному из конца очереди, понял, что встал слишком поздно и вернулся домой. Трагедия обошла меня.
И как заметил Элиэзер, переломным днем и для меня было 4 апреля. До него казалось, что смерть Сталина ухудшила ситуацию с евреями.
Элиэзер замечает: «И всё-таки они и сейчас не преодолели тот период и не имеют его полного понимания».
Я думаю, дело хуже! Проблема в том, что они знают и опять принимают!
Прошли годы, пока я понял, что в тот день мир и в самом деле стал иным.
Что он стал иным, можно было понять потому, что или в этот день, но не позже, чем 10 марта, в «Правде» появилась статья с до безумия слабым намеком, который никто из нас, однако, не упустил пониманием, что дальше будет иначе. И тем не менее, все-таки полное понимание пришло 4 апреля, когда сообшили об освобождении врачей.
И всё-таки они и сейчас не преодолели тот период и не имеют его полного понимания.
Как я провел
этим летом9 марта 1953 г.Уместно вспомнить: 9 марта 1953 года — похороны Сталина.