Сломанная судьба

Лев Мадорский
«Это был человек странный, трудный, трогательный и… гениальный»
Н.К.Чуковский

СЛОМАННАЯ СУДЬБА

(К 125-летию со дня рождения Осипа Мандельштама)

Тут нет исключений. Талантливые поэты и писатели, которые имели возможность уехать из советской России в годы гражданской войны и позже, но не уехали, совершили трагическую ошибку. Сталинский режим искалечил, изуродовал их жизнь. Но, пожалуй, особенно страшно и наотмашь бил он одного из самых великих поэтов 20-го века Осипа Эмильевича Мандельштама. Эти удивительные, берущие за душу стихи написаны в 1921 году, за 17 лет до смерти:

Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме,
И некуда будет душе уйти от чугунного хлада –
Я вежливо тихо уйду. Незаметно смешаюсь с тенями.
И собаки меня пожалеют, целуя под ветхой оградой.
Не будет процессии. Меня не украсят фиалки,
И девы цветов не рассыплют над черной могилой.

Такое ощущение, что поэт увидел пророческим взглядом как всё произойдёт. Он умер от тифа, 27 декабря 1938 года, в гулаговском лагере на Дальнем Востоке и похоронен, а, точнее, как и писал, сброшен в яму вместе с другими умершими лагерниками.

Детство, юность, крещение

Есть судьбы, которые легко сломать уже при рождении: тяжёлая болезнь, родители-алкаши, мать-одниночка, бедность, нищета, да мало ли что ещё. Судьба маленького Осипа, напротив, казалось, должна была сложиться удачно.

Родился он 15 сентября 1891 года в Варшаве, в обеспеченной, интеллигентной, еврейской семье. Папа, Эмиль, купец первой гильдии, имеющий право жить в Москве и в Петербурге. Мама, Флора, музыкант, которая, как позже писал Мандельштам, «…первая в их роду дорвалась до чистых и ясных русских звуков», привила сыну любовь к музыке и литературе. Семья переехала в Петербург и 9-летний мальчик, необычайно одарённый, всеобщий любимец, поступил в одно из лучших учебных заведений столицы — Тенишевское училище. С 1905 года Осип под влиянием революционных выступлений увлекается марксизмом (в эсеровском варианте) и литературой. В училище, под влиянием преподавателя литературы поэта-символиста Владимира Гиппиуса, (не путать с его младшим братом, Василием Гиппиусом, который учится с ним на одном курсе и позже тоже становится поэтом) начинает писать стихи.

Юность Мандельштама проходит интересно и насыщенно. Окончив училище, в 1907-08 г.г. Мандельштам живёт в Париже. Слушает лекции в Сорбоннском университе, путешествует по Швейцарии, знакомится со старо-французской поэзией Франсуа Вайона, Шарля Бодлера, основоположника литературного импрессионизма Поля Верлена. В конце 1908 года Осип пытается поступить в Петербургский университет, но не проходит из-за процентной нормы. В это же время юноша сближается с поэтом-символистом Вячеславом Ивановым, посещает собрания в Башне (так называли квартиру Иванова), входит в литературную среду Петербурга. На смену марксизму приходит увлечение католическим универсализмом. Учением, считающим, что католичество имеет космополитический, вселенский характер. В 1909-1910г.г. юный Мандельштам слушает лекции по литературе и философии в Гейдельбергском университете (Германия). В сентябре 1910 года в первый раз публикуются его стихи в журнале «Апполон». Уже тогда чувствуется удивительная для 19-летнего юноши, почти мальчика, «невыразимая печаль» и тонкое, прозрачное обаяние неожиднных, точных эпитетов и сравнений:

Из омута злого и вязкого
Я вырос тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный
В холодный и топкий приют.
Приветственным шелестом встреченный,
Коротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою
И в жизни, похожей на сон
Я каждому тайно завидую.
И в каждого тайно влюблён.

В 1911 году Осип крестился (сейчас трудно сказать было ли его крещение вызвано желанием преодолеть процентную норму при поступлении в университет или увлечение христианской философией католицизма) и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета.

Первые стихи, манифест «Утро акмеизма»

Во время учёбы Мандельштам вступил в «Цех поэтов», члены которого называли себя акмеистами, и подружился с поэтами Николаем Гумилёвым, Анной Ахматовой, Михаилом Кузьминым. В 1913 году выходит первый поэтический сборник Осипа Эмильевича «Камень». Ещё не пришли к власти большевики, ещё не начали они ломать о колено Россию, ещё не прозвучал сараевский выстрел в эрцгерцога Фердинанда, ввергнувший мир в Первую мировую, и стихи Мандельштама дышат светом, надеждой, оптимизмом. Он верит что мир прекрасен и что всё будет хорошо.

Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть

В том же дореволюционно-довоенном 1913-ом Мандельштам пишет о своём поэтическом и человеческом кредо в манифесте «Утро акмеизма», литературно-философском эссе «Чаадаев», некоторых других статьях. Поэт считает, что символизм и футуризм (основные поэтические течения начала ХХ века) в отличие от акмеизма, витают в облаках и уходят от настоящей жизни. Символисты не удовлетворены существующим в действительности миром и придумывают какой-то другой, мистический и туманный, а футуристы не справившись с реальным словом, заменяют его словами и образами надуманными, искусственными. В этих статьях, как и в ранних стихах, юный поэт пытается ответить на вечный вопрос о смысле жизни. Только любовь, по его мнению, движет миром и заставляет нас совершать правильные поступки. Мандельштам ищет духовную опору в общечеловечских культурных ценностях, в гомеровской Элладе.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,—
На головах царей божественная пена,—
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Война, революция, первые разочарования, трагическая ошибка

Но вот начинается кровавая и бессмысленная Первая мировая война. Россия колеблется, бурлит, бьётся в революционных конвульсиях и, наконец, взрывается вулканическим извержением всё сметающего на своём пути октябрьского переворота. На первых порах Мандельштаму кажется, что этот, как он пишет, «скрипучий поворот руля» необходим и что «Ренессанс коллектива» — путь к очищению России. Но заблуждение длилось недолго. Уже первые годы разгула невежества, террора чекистов, антицерковного мракобесия приносят прозрение. Поэт начинает понимать, что В.Ленин и идущие за ним принесли стране не правду и избавление, а «ярмо насилия и злобы».

Но Мандельштам ещё не падает духом, не теряет надежды, что эти потрясения рано или поздно улягутся, большевитский кошмар закончится и придут светлые времена. Иначе невозможно объяснить его трагическу ошибку, когда в 1919 году он мог эмигрировать вместе с белыми через Чёрное море в Турцию, но отказался.

Всё что происходит дальше в трудной, странной, на куски разованной, жизни Мандельштама первых послереволюционных лет (краткая работа в Москве в культурно-просветительских учреждениях, поездка в южные, не такие голодные районы России, сотрудничество в киевском журнале «Гермес», аресты сначала врангелевцами, а после освобождения, грузинскими меньшивиками) снова и снова подчёркивает трагизм этой ошибки. Трагизм, который он может быть пока не осознаёт, но, как поэт-провидец, чувствует.

Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.
Мильонами скрипучих арб она
Качнулась в путь — и пол-вселенной давит
Ее базаров бабья ширина.
Знакомство с будущей женой, вторая книга, проза
Вернувшись в Москву, Мандельштам живёт в безысходной бедности и нищете, можно сказать, впроголодь. У него нет ни денег, ни дома, ни имущества. Сначала он ютится на квартире отца, потом в меблированных комнатах, из которых его выселяют за неуплату, потом у дяди и тёти. Но несмотря на неустроенность, «безбытность» (выражение Н.Чуковского) своей жизни, Мандельштам жизнерадостен, весел и смешлив. Поэт и критик Сергей Маковский позже вспоминал: «Осип рассказывал о своих неприятностях, о материальных проблемах и, буквально, захлёбывался от смеха». Такое ощущение, что поэт живёт в заоблачном мире поэзии и земные проблемы не трогают его, кажутся мелкими и незначительными.

В 1919 году Мандельштам знакомится со своей будущей женой, актрисой и поэтессой Надеждой Хазиной. Ей посвящается вторая книга поэта «Скорбные элегии», вышедшая в 1923 году. В этой книге музыкальность его стихов проявляется особенно ярко. Литературные критики справедливо находят в них «концертность шопеновских мазурок», «виноградники Шуберта», «воинственность баховских фуг». Прислушайтесь к приведённым ниже белым стихам Мандельштама и вы тоже почувствуете их певучесть и мелодичность.
Надежда Мандельштам (Хазина)

Давайте слушать грома проповедь,
Как внуки Себастьяна Баха,
И на востоке и на западе
Органные поставим крылья!
Давайте бросим бури яблоко
На стол пирующим землянам
И на стеклянном блюде облако
Поставим яств посередине.

Давайте все покроем заново
Камчатной скатертью пространства,
Переговариваясь, радуясь,
Друг другу подавая брашна.
На круговом на мирном судьбище
Зарею кровь оледенится.
В беременном глубоком будущем
Жужжит большая медуница.
С 1925 по 1930 г.г. Мандельштам пишет, в основном, прозу. Его критические статьи о творчестве современных поэтов и писателей (А.Блоке, В.Хлебникове, Б.Пастернаке, В.Маяковском, М.Зощенко, В.Катаеве, В.Иванове, некоторых других) говорят о высоком художественном вкусе поэта, глубоком понимании задач стоящих как перед литературой, так и перед искусством, в целом.
Первый звонок

Возвышенная и чувствительная душа поэта соткана из противоречий. Мандельштам страдает от несправедливости и насилия новой России, но легко, «захлёбываясь от смеха», переносит трудности жизни. Его легко было запугать, так сказать, в бытовом плане, но, если речь шла о важных, принципиальных вещах, поэт проявлял удивительное бесстрашие, был готов к самому решительному, порой, даже безрассудному поступку.

В сталинской России троек и воронков это не могло хорошо кончиться. Однажды в кафе чекист и, одновременно, поэт-графоман Яков Блюмкин, приятель Есенина, излишне выпил и стал читать вслух списки приговорённых к расстрелу. Мандельштам вырвал из рук Блюмкина страшные списки и разорвал их на глазах у всех. Очевидцы вспоминают, что в кафе сразу стало тихо. От пьяного чекиста, однажды чуть не застрелившего Игоря Ильинского за то что тот незаметно вытер грязную обувь о портьеру в ресторане, можно было ожидать чего угодно. Всё обошлось, но это был первый звонок надвигающихся трагических событий.

Самоубийство, аресты, лагеря, смерть

Уже с конца 20-х годов политическая ситуация в стране обостряется и поэт пишет стихи «Ламарк», «Мы с тобой на кухне посидим», «Квартира тиха как бумага», «Фаэтонщик», в которых критикует режим, резко реагирует на трагедию российского народа. Кульминацией стало стихотворение «Кремлёвский горец», написанное в ноябре 1933 года, в котором ясно указывается виновник трагедии:
Мы живем под собою, не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
“Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища…

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Стихотворение, конечно, не было опубликовано, но Мандельштам, не думая о последствиях, читал его своим друзьям, родственникам, знакомым, что во времена всеобщего доносительства и начинающегося Гулага, было равносильно самоубийству. Борис Пастернак, которому поэт тоже прочитал стихотворение, прямо сказал: «Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».

В ноябре 1934 года неизбежное случилось: Мандельштама арестовывают и только благодаря заступничеству Николая Бухарина, не расстреливают, а ссылают в Чардынь. Позже поэта освобждают, но не надолго. Уже 1 мая 1938 года (к тому времени Бухарин сам был расстрелян, как враг народа) новый арест. На этот раз его ссылают в Дальлаг. По дороге, как я уже писал в начале, 27 декабря 1938 года, Осип Эмильевич умер от тифа, и был закопан в общей яме вместе с другими расстреляными и умершими лагерниками. Найти точное место, где был похоронен великий поэт, так и не удалось…

Я горжучь званием иудея

Мандельштам крестился, но евреем остался. Да и крещение это было, скорее всего, вынужденное. Во всяком случае, поэт, в отличие от некоторых других россйско-еврейских литераторов, никогда не скрывал свего еврейского происхождения. Тем не менее, он родился в полностью ассимилированной еврейской семье, увлекался философией католицизма и его отношение к еврейству не всегда было однозначным. В одних стихотворениях (например, «Эта ночь непоправима») поэт вспоминает о детском стыде за свою национальность, о лицемерии при выполнении родителями еврейского ритуала, пишет о своём браке с еврейкой Належдой Хазиной («Шум времени»), как о кровосмешении. В других — размышляет о революции и гражданской войне, как о продолжении древней истории евреев, сохранивших верность иудаизму, как духовному Храму. В статье о Ш.Михоэлсе Мандельштам пишет о «иудейской созерцательности», об огромной художественной силе еврейского народа. В эссе «Четвёртая проза» поэт увидел место рождения европейской цивилизации не в Элладе, а в Иудее и пишет о своей чуждости русской национальной среде. Закончить хочу словами поэта, подтверждающими, что в конце жизни, проживая в Воронеже, он вернулся к своим национальным корням, к своим истокам: «Писательство в том виде, как оно сложилось в Европе, — пишет великий поэт ХХ века, — и, особенно, в России, несовместимо с высоким званием иудея, которым я горжусь»