ПРОРОЧЕСТВО ИСАЙИ

Леонид Зуборев-Зубарев

(ПРОРОЧЕСТВО КАЗИНЦА)

Документальная повесть

Мeссия придет, как молодой побег
из корней упавшего дерева…
Пророк Исайя

 
I.. ДВОЙНАЯ ЗАКАЛКА

 

 

Возмужание
Узловатые руки механика, с черными от масла ногтями, выдавали в Исайе юношу, зарабатывавшего деньги в поте лица. Домой возвращался усталый, измученный, не было сил даже сходить на море, искупаться. Работа в цехе, где парень осваивал мастерство моториста-дизелиста, была тяжелой и грязной, но именно она определила выбор профессии. На заводе Исайя начал получать зарплату, и матери стало легче поднимать остальных детей.
Подмастерье вступил в комсомол, освоил еще специальность слесаря, научился читать чертежи, получил второй разряд. Даже пожилые, опытные мастера стали относиться к нему с уважением. Исайя стремился продолжить учебу, по вечерам с головой зарывался в книги.
Вскоре Исайю направили в Саратовский нефтяной техникум. Ему не хотелось оставлять родных, но мать сказала:
— Поезжай, сынок, учись, человеком станешь. Мы здесь как-нибудь перебьемся, авось не помрем.
Учился увлеченно, с энтузиазмом. Любил все: технические и общественные дисциплины, корпел над непонятными книгами. Каждое утро начинал с зарядки, занимался спортом, обожал физическое совершенство. Исайя увлекался боксом, борьбой, закалял характер, укреплял проявившиеся задатки лидера.
Время летело. Молодые года повлекли за собой молодые желанья. Все чаще Исайя заглядывался на сокурсницу, светловолосую Полину. Хотя смотрел и на других, Полина из Нижнего Новгорода стала его первой привязанностью, искренним увлечением. Там же, в техникуме, появились и новые друзья, и среди них — Славка Юрыгин, с которым его надолго свела судьба. Конечно, почти все время занимали зубрежка и подготовка к экзаменам, но молодость тем и интересна, что в ней всегда находятся часы для прогулок в парке, для танцплощадки, которая манила звуками духового оркестра, для объятий с любимой на лавочке на крутом берегу. А еще Исайю выбрали физоргом, а значит, надо было готовить ребят к соревнованиям и самому тренироваться, чтобы им было с кого брать пример. И участвовать в самодеятельности, и выпускать стенгазету, — иногда он сам удивлялся, как у него на все хватало сил.
На экзамене по русской литературе Исайе выпал пушкинский «Пророк».
— Мощь, пафос и изящество слога библейского Исайи вдохновили Пушкина на создание образа пророка, — начал ответ 20-летний студент. — Пророк — провозвестник будущего. Согласно преданию Исайя предстал перед Богом, окруженным шестикрылыми серафимами. Один из них взял клещами горящий уголь и прикоснулся к устам Исайи, очистив их огнем от мирской скверны. Когда серафим коснулся его глаз, они широко раскрылись, и Исайя увидел мир, которого не замечал. Раньше это было скрыто от его взора. Мир открылся, и, обретя мудрость, Исайя понял свой долг — стать пророком, глаголом жечь сердца людей, пробуждать в душах совесть, — отвечал Казинец экзаменаторам. – После этого Бог послал пророка к людям, и тот, обличая человеческие грехи, известил их о грядущем суде. Этот ветхозаветный сюжет использовал Пушкин для своего стихотворения, — закончил студент и продекламировал:
— Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!
По литературе Исайя Казинец получил «пятерку». Ставя в зачетку высший балл, прочитав имя студента, экзаменатор заметил:
— Так вы, оказывается, тезка пророку?
— Точно.
Особенно нравились Исайе рассказы Джека Лондона о мужественных людях белого безмолвия, о северных богатырях с железной силой духа. Выпускник окончил техникум с отличием и на два года был призван в армию. Ему нравились армейские годы. Они не прошли для него даром. Сильный, выносливый, он научился обращаться с оружием, стал «ворошиловским стрелком», значкистом ГТО. Армия отшлифовала эти качества, приучила к дисциплине, закалила и душу, и тело. Он ненавидел высокомерие и хвастовство, сочетая скромность с чувством собственного достоинства.
После армии предложили работать нефтяником в Нижнем Новгороде, на Волге. Это был один из крупнейших центров России. В нем находились кораблестроительный и авиазавод, а недавно открылся еще и автомобильный, не говоря уже про предприятия, выпускавшие оружие. Все фабрики и заводы, так или иначе, нуждались в нефти, мазуте, бензине, солярке. Горючее было кровью индустрии.
Исайя любил профессию, которую выбрал. Он переехал в Нижний, туда же на свою родину вернулась и Полина. Оба начали работать, но Исай, почувствовав, что знаний, полученных в техникуме, не хватает, стал заочно учиться в институте. Старший брат Михаил к этому времени женился и уехал в Алма-Ату, где вскоре родилось двое сыновей. В Батуми на выданье были сестры. После армии Исайю тянуло домой. К старым и верным друзьям, к Черному морю, которое снилось ему по ночам. Но жаль было терять интересную работу в Нижнем, да и к тому же Исайя всерьез прилип к Полине. Прекрасно сложенная волжанка была высокой, гибкой, как лоза. Каштановая коса, в виде короны вокруг гордо вздернутой головки, зеленые сияющие глаза, алые без всякой помады губы, скользящая походка — все это делало ее неотразимой.
Их тянуло друг к другу, как магнитом. Они встречались после работы и не разлучались до позднего вечера. По воскресеньям валялись на пляже, заплывали далеко за буйки, ходили в кино и на танцы.
Поля познакомила Исайю со своими родителями. Отец у нее был обычный трудяга, работала и мать. Скромный нефтяник, не гнушавшийся никакой работы, родителям Поли понравился. Поздоровались, обменялись общими словами, а затем Исайя взял ведро, натаскал воды полное корыто, и молча стал помогать Поле это белье полоскать. Мать показала Исайе оттопыренный большой палец — знак высшей похвалы.
Роман Исайи и Полины развивался бурно и страстно. Летнее солнце зажигало молодую кровь, заставляя ее быстрее бежать по жилам. Гладь Волги, освещенная лунной дорожкой, вся русская природа вдохновляла пылких влюбленных, и вскоре отец и мать Поли отправились на свадьбу дочери в Батуми. И был пир на весь мир. После свадебных клятв Исайя под рукоплескания раздавил ногой бокал для вина. Это символизировало хрупкость человеческого бытия. Затем жениха и невесту усадили на стулья, и гости подняли их, чествуя, как короля и королеву. Вдоль стен были расставлены скамейки, посредине – столы. Подали фаршированную рыбу и жареного гуся со смальцем — жирного, с румяной корочкой, со сладким черносливным соусом. Их сменили острые восточные блюда. Потом начались танцы. Трое музыкантов, кларнетист, скрипач и аккордеонист, наяривали так, что народ с соседних улиц сбежался. Кларнетист смешно надувал щеки. Долговязый скрипач, изогнув набок свою худую шею, размахивал смычком. Дети смеялись и бегали вокруг жениха и невесты.
Соседи любовались свадьбой из окон, прохожие толпились у заборчика.
— А сколко приданый бил?
— Слушай, такой красавица тэпэр и бэз приданый бэрут…
Гостей было много. Сестра жениха, Нина Казинец, пригласила на свадьбу своего кавалера Мустафу Мгеладзе. После свадьбы молодая семья с родителями Полины возвратились в Нижний…

ххх

 

Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной.
А. Пушкин

Через месяц выпускник мединститута, приехав в Батуми, встретил Рахиль. Молодой ветврач сразу забыл, что дома его ждет невеста, и сделал предложение девушке. Вскоре уже и Рахиль собиралась замуж.
Исайя попросил на заводе отпуск на неделю. Он вполне заслужил этот короткий отдых. Приехав в Батуми на свадьбу сестры, Исайя снова окунулся в магию родных мест. Казинцы были убеждены, что прекраснее Батуми нет города на земле. Снова наблюдали, как в синем небе полудня тает солнце, стекая золотыми лучами на разноцветную полосу пляжа. Дремлет в дымке тумана море, отливая густой бирюзой. Хищно орут чайки, высматривая добычу в бездонной глубине. Попыхивая дымком над трубами, плывут со всего света в батумский порт пароходы, везут станки, машины, закупленные за границей. Назад они уйдут с грузом нефти, табака, фруктов, изделий местных мастеров. А в горных ущельях тем временем копились лиловые тени, напоминая о безостановочном беге времени.
Вечером Исайя прогуливался с Мустафой и Ниной по набережной. Оба со смехом вспоминали, как лихо Исайя чистил башмаки местным заезжим франтам, как друзья лазили в соседские сады. Мустафа окончил училище, но работал вместе с отцом, помогая ему в большом хозяйстве: отцу принадлежала мандариновая роща рядом с Батуми.
— А помнишь, как я тебя татарскому языку учил? — спросил Мустафа, тряхнув черной челкой, свисавшей на глаза. — Что-нибудь в памяти осталось?
— Знаешь, осталось. Со мной в одном взводе татарин служил. То-то он удивился, когда я по-татарски ввернул пару фраз. Мы потом частенько балакали. А ты еврейский, хоть чуточку, помнишь?
— Помню. У нас в Батуми, как говорится, всякой твари по паре. Интернационал. Так что я знаю и грузинский, и турецкий и русский. Слушай, а ты уже на девушек и не смотришь? Вон приближаются. Нравятся?
Исайя посмотрел на него.
— Что значит, нравятся? Всё. Я уже женат.
— Вот и хорошо! — засмеялся Мустафа. — А мне нравится твоя сестра Нина.
Молодые люди походили по набережной. Наконец заметили освободившийся столик под звездным небом, заказали кофе.

ххх

А в Нижнем все шло своим чередом. И, наконец, в Батуми полетела радостная новость – дочь. Назвали Аллой. Ее появление на свет совпало еще с двумя событиями в жизни Казинца — он защитил диплом и вступил в партию. Для него это было важным. Так же, как когда-то зарубленный белыми отец, Исайя, как и тысячи других, искренне верил в идеалы коммунизма.
Девочка росла хорошенькой, крепенькой, похожей на отца. У Исайи и Полины появилось много хлопот и бессонных ночей. Но все это искупалось детской улыбкой. Исайя мог с полным правом считать себя счастливым. У него было все, о чем мужчина может мечтать: молодая жена, дочь, любимая работа, крыша над головой. Хоть в народе и говорят: «Примачий — хлеб собачий», — Исайя этого никогда не чувствовал: тесть и теща относились к нему не как к зятю, а как к сыну, несмотря на то, что они были русские, а он еврей.
Спрашивается, что еще нужно человеку, чтобы достойно жить и иметь от жизни удовольствие? Но все же Исайя замечал, что в их отношениях что-то потрескивает: какие-то моменты в ее поведении и отношении к жизни ему не нравились, но молодые желанья и быстротечность жизни не давали возможности призадуматься над этими шероховатостями.
Неопытные родители, Поля и Исайя, испытывали страх перед крошкой. Они боялись сделать что-то не так, и тут на помощь приезжала из Батуми бабушка Анна, проявившая необычайную любовь к внучке. Она учила невестку как правильно кормить ребенка, прикладывая к груди, купать, пеленать.
Следом за Рахилью заторопилась замуж и Нина. За ней уже давно ухаживал друг Исайи, сын богатого фермера – Мустафа Мгеладзе. Свадьба была роскошная, гостей – море. Через год у них родился сын Неджад, которого Исайя очень любил.
Казалось бы, живи, умирать не надо, но наступил грозный 1937 год сталинских репрессий. По доносу арестовали Мустафу, судили как кулака, как «врага народа», как турецкого шпиона, дали 10 лет без права переписки. Конфисковали богатое, нажитое предками имущество, и Нина, жена репрессированного, с маленьким ребенком вынуждена была вернуться к матери. Арест потряс всю семью. Исай замкнулся в себе, мучительно вспоминал последнюю встречу с Ниной и шуриным. Терперь и его коснулись эти два страшных слова — «враг народа», они были нелепы, зловещи и не могли иметь отношения к его семье. Даже оставаться в Батуми Нине, как жене врага народа, было опасно.
Обстановка в стране и мире была очень сложной. Советским Союзом правил Иосиф Сталин. Он старался предотвратить войну с Германией и пошел на отчаянный шаг. В сентябре 1939-го Сталин с Гитлером заключили договор и поделили Польшу. Часть Польши отошла к Белорусской ССР.
Неожиданно Исайю вызвали в Горьковский горком партии. Войдя в кабинет, Исайя увидел на стене большой портрет грузина. На холсте вождь, родившийся недалеко от мест, где провел свое детство Исайя, держал в руке курительную трубку.
— Товарищ Казинец, — пожав руку, секретарь без предисловий перешел к делу, — партия поручает вам ответственное задание. Надо помочь братской Белоруссии. После воссоединения с западными землями там царит кадровый голод. Да и в самом Минске велика нужда в специалистах-нефтяниках, белорусские вузы их не готовят.
— Когда нужно выезжать? — спросил Казинец.
— Вот ответ, достойный мужчины! — выговорил секретарь, припадая на букву «о» и улыбнулся. — Выезжать надо еще вчера.
В глубине души руководитель побаивался, что Исайю придется уговаривать, давить на сознательность, на партийный долг —все-таки маленькая дочь, дома остается молодая жена. Секретарь обрадовался четкому решению Казинца.
— Шучу, конечно, что необходимо вчера. Но нужно срочно. До конца недели разберитесь со своими делами и — в добрый путь. Запишите, куда и к кому обращаться.

 

 

Город, осененный любовью

 
Ранним майским утром 1940 года поезд прибыл в Минск. Когда Исайя Казинец вышел на перрон, солнце только проклюнулось над переплетением рельс, над закопченной крышей депо и пакгаузами у железнодорожного полотна. В середине мая солнце было жарким, как в Батуми. Не успев остыть за короткую весеннюю ночь, оно обещало знойный день. Небо было прозрачное, как вымытое стекло, лишь у самого горизонта висели легкие, как пушинки, облака.
Исайя проснулся, когда поезд уже подходил к вокзалу, и в вагоне не успел привести себя в порядок. Оглядевшись, он первым делом направился в пристанционный туалет. Умылся, чувствуя, как холодная вода смывает сонливость, почистил зубы, пригладил буйную шевелюру. Посмотрелся в зеркало и остался вполне удовлетворен: на него глядел молодой мужчина, черноглазый и чернобровый; узкое лицо окаймляли шкиперская бородка и важные усики, а прямой нос и чуть оттопыренные губы придавали облику схожесть с большой хищной птицей.
В буфете Казинец выпил стакан чая, съел бутерброд с засохшим сыром, потом сдал чемодан в камеру хранения. До начала рабочего дня было более двух часов, и Исайя решил осмотреть город, где ему предстояло жить и работать.
Привокзальная площадь встретила грохотом трамваев, криками балогол-извозчиков, завлекавших клиентов, шумом грузовых автомобилей. Он прошел по улице, с высокими кирпичными домами; в бесчисленных окнах отражалось утреннее солнце. Миновал университетский городок и вышел на простор, с клумбами и аккуратно подстриженными кустами. Над всем этим, широко раскинув крылья, увенчанный гербом республики возвышался Дом правительства, перед которым на гранитном постаменте стоял бронзовый Ленин. Казинец узнал памятник по снимкам в газетах. Чуть правее виднелся шпиль старинного костела из гладкого красного кирпича.
До начала рабочего дня оставалось больше двух часов и ноги сами понесли Казинца по главной улице. Расчерченная параллелями трамвайных рельсов, с высокими домами, с магазинами и парикмахерскими, обсаженная вдоль тротуаров пышными липами, она начала заполняться спешащими людьми. Они штурмовали трамваи и автобусы, шли пешком, заполнив щербатые тротуары, здоровались, оживленно переговаривались, на ходу обсуждая новости, и у Казинца стало тепло на душе, когда он подумал, что скоро станет одним из них, что у него и здесь появятся друзья. Светловолосая девушка в цветастой косынке, наброшенной на плечи, напомнила ему жену, он даже прошел за ней немного, чувствуя легкое жжение в груди, так ему захотелось окликнуть ее, рассказать, как она ему нравится, но он сдержался. Не хватало еще, чтобы обозвала его нахалом! И ей настроение испортишь, и себе.
А солнце припекало все сильнее, от него не спасала даже узорчатая тень, отбрасываемая на тротуар деревьями. Казинец снял и повесил на руку пиджак и остался в белой рубашке, расстегнутой на груди. Он дошел до сквера со старыми липами, присел на лавочку у фонтана и достал прокуренную трубку. В центре мраморной чаши бассейна, со всех сторон омываемый высокими струями, красовался бронзовый мальчик с лебедем; из клюва птицы выбивалась струя. Исайя набил трубку табаком и с наслаждением втянул в себя ароматный дымок, радуясь, что и жизнь хороша, и жить хорошо.
Он еще совсем не знал города, в котором суждено было работать, но уже чувствовал, что готов полюбить его, как нежно любил Батуми, где прошла его юность.
Прихрамывая, подошел старик в соломенной шляпе и полотняной рубашке, расшитой на груди синими васильками. На поводке он вел лохматую дворняжку. Остановившись перед лавочкой, старик церемонно снял шляпу.
— Простите, молодой человек, не помешаю?
— Присаживайтесь, — радушно ответил Исайя. — Места много.
Старик присел. Собака послушно улеглась у его ног, высунув розовый язык.
— Хорошо здесь. Свежо и тенисто. На воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно.
— Это точно, — согласился Исайя. — Особенно в такое утро.
— Да, царское утро, — кивнул старик. — Всего третий день такая благодать. Всю весну дождило, и холод стоял собачий, так что в самый раз погреться. Однако, долго погодка не продержится, скоро опять дожди зарядят. Так что радуйтесь солнышку, пока греет.
— А вы, случайно, не знаете, что там строят? — показал Исайя на строительный площадку за сквером.
По высоким лесам уже сновали каменщики, ревели машины, подвозя кирпич и цемент, гудели бетономешалки.
— Новое здание для ЦК партии, — пояснил старик. — А вы, видать, приезжий?
— Сегодня утром явился — не запылился. Работать тут буду.
— Понравился наш Минск?
— Да я его еще и не видел. Так… чуть-чуть. Зелени много, улицы чистые, словно умытые. Дома уютные. И река… Это замечательно, когда в центре города река. Искупаться можно, позагорать.
— У нас раньше две реки были, — старик погладил собаку. — Читали, небось, «Слово о полку Игореве» в школе? Там есть про нашу Немигу. Так вот, голубчик, нет больше Немиги. Одна только Свислочь осталась.
— А куда же Немига-то девалась? — удивился Исайя.
— Всю в трубы загнали да под землю упрятали. Так… ручеек небольшой бежит, да и тот летом пересыхает. Я в Минске всю жизнь прожил, а хожу вот и некоторые улицы ну просто не узнаю. Такое всюду строительство, скажу я вам! Огромные здания, как грибы, растут. Оперный театр, Дом печати, Академия наук… Красавец город!
Выколотив догоревший пепел из трубки, Исайя достал часы-луковку на серебряной цепочке — подарок брата Миши к свадьбе, и вздохнул: хорошо в погожий денек точить лясы в холодке у фонтана, однако, пора уже представляться начальству. Попрощавшись со стариком и потрепав его собаку по загривку, Исайя надел пиджак.
Он знал, что «Нефтесбыт» размещается в левом крыле Дома правительства, что фамилия управляющего — Григорьев, Константин Денисович. Об этом ему рассказали, подписывая направление в Минск. Показал дежурному милиционеру документ, тот кивнул:
— Второй этаж, комната — 12.
Исайя поднялся по лестнице с ковровой дорожкой и остановился перед высокой дверью с табличкой: «Управляющий»
Григорьев оказался моложавым, но крупным, с круглым лицом и белесыми бровками, из-под которых глядели внимательные глаза. На управляющем был защитный френч военного покроя. Константин Денисович встретил Казинца, как долгожданного гостя. Чувствовалось, что он рад приезду молодого инженера. Пожал руку, усадил к столу, расспросил, где учился, чем занимался, есть ли семья.
— Жаль, что не можем предоставить квартиру, — вздохнул он. — Очень трудно с жильем. Множество приезжих. Правда, есть общежитие. Это лучше, чем частная комнатенка где-нибудь на Комаровке. Во всяком случае, дешевле, — улыбнулся Григорьев.
— Но дочь и жену-то я в общежитие не перевезу, — сокрушенно вздохнул Казинец. — Да еще мать с сестрой надо забрать. А как мне без семьи? Загнусь я тут от тоски.
— Любите дочурку?
— Очень, — смутился Исайя.
— А жена вас любит?
— Говорит, что души не чает.
— Тогда все в порядке. Потерпит, обождет. И вы потерпите. Думаю, через годик все решится.
— Хорошо, давайте ордер, пойду в общежитие, с ребятами познакомлюсь. Надо впрягаться в работу. Вы правы: семья обождет.
Общежитие нефтяников располагалось почти в центре города. В комнате, куда комендант привел Казинца, стояли пять коек, пять прикроватных тумбочек, стол, стулья и платяной шкаф с зеркалом. Все его соседи окончили нефтяные техникумы за пределами Белоруссии. Новичка, который был явно постарше, они встретили приветливо, вечером принесли трехлитровую банку пива, нажарили картошки.
— Чем будете заниматься?
— В основном, военными. Снабжением частей бензином, соляркой, смазочными материалами.
Уже назавтра Казинец вышел на работу. На нефтебазе, обнесенной высоченным забором и охраняемой военными, высились серебристые емкости. Вокруг сновали водители бензовозов, заправщицы, лаборанты, следившие за качеством горючего, кладовщики. Исайе нужно было так спланировать работу, чтобы горючее поступало бесперебойно и по первому требованию отравлялось в войска.
Кажется, чего проще: получил — выдал, и вся недолга. Однако у нового инженера головной боли было — хоть отбавляй. Постоянно нарушались графики завоза. В стране не хватало нефтеперерабатывающих заводов. По дороге с Кавказа в Белоруссию нефтяная река мелела: каждая область стремилась урвать хоть часть себе, чтобы заправить свои трактора, автомобили.
Казинец сбился с ног, мотаясь между городами, налаживая поставки, никому не позволяя присосаться к горючему, предназначавшемуся военным. Быстро узнали его нрав: обнаружив любой затор, он требовал немедленно решить все вопросы, связанные с задержкой эшелонов с цистернами.
Однажды ему пришлось сцепиться с начальником, который пытался наложить лапу на несколько цистерн.
— Ты пойми, милый, у нас трактора без горючки простаивают. Уборочная может сорваться. Вам-то при ваших армейских запасах чего горбиться? Хлебушек — он и армии нужен.
— Нужен, — согласился Казинец. — Но хлеб можно, в случае чего, и косилками скосить. Убирали же, когда тракторов не было. А вдруг случись война — и танки станут? Или тягачи гаубичные? Или машины, на которых боеприпасы подвозят? Что вы тогда скажете?
— Ладно, черт с тобой, агитатор хренов, — проворчал чиновник, — забирай свои цистерны.
Казинец тосковал по жене и дочери, которая, похоже, так и вырастет без отца. Свою тоску он доверял письмам. Каждую неделю жене в Нижний улетали листки, густо исписанные ровным почерком. Он обещал забрать семью, как только устроится в Минске с жильем. А устроиться пока никак не получалось.
Прошло несколько месяцев. Транспортный поток на работе наладился. Свободного времени стало побольше. Как-то Исайя познакомился в столовой с невысокой брюнеткой с глубокими черными глазами и смоляной косой. Оба оказались за одним столом. Разговорились.
— Зовут меня – Исайя.
— А мое имя – Лена, но все зовут Лёлей. А у вас что за имя необычное такое, Исайя?
— Почему необычное? Меня так назвали в честь еврейского пророка.
— Может, у вас там, в Грузии, это обычно. А тут белорусы язык сломают. Почему бы вам здесь не называться просто?
— Как?
— Просто Исай. Есть такое русское имя. Вам же легче общаться будет.
— Всерьез считаете?
— Абсолютно, я же местная.
— Вы очень хорошо говорите по-русски. Вы русская?
— Нет, белоруска. Но я родилась и долго жила в Москве…
— Наверное, вы правы, Леля. Пусть будет так. С этого дня буду всем говорить, что мое имя – Исай. И вы меня так зовите.
Обед в тот день явно не удался. То ли повара перепились по случаю, то ли начальства с проверками никто не ждал, но винегрет прокис, борщ пересолили, мясо было жестким, как подошва, остывшие макароны слиплись, а компот из сухофруктов почему-то пах мылом. Как пошутила Леля, отодвигая едва тронутые тарелки, стряпали обед не на кухне, а уж точно на фабрике, с чем Исай с готовностью согласился.
— А пойдемьте-ка, Леля, я вас угощу пирожками, — предложил он. — Там, рядышком, в ларьке пирожки продают. С мясом, картошкой, капустой. Горячие, вкусные, пальчики оближешь.
— Пошли, — с готовностью согласилась девушка.
Ее вполне можно было назвать красавицей, как его волжанку Полю, — милая, круглолицая, довольно высокая. Что ее особенно украшало, так это блестящие черные волосы, туго заплетенные в косу. Когда они шли по солнцепеку, Исаю показалось, что над ней колышется сияние. А еще он отметил веселую россыпь веснушек вокруг задорно вздернутого носика, и черные пристальные глаза, полные доверчивости к незнакомому человеку, и светлое платье, ладно облегавшее стройную фигурку.
Исай купил десяток горячих пирожков, которые продавщица завернула в промасленную бумагу, и две бутылки сладкого ситро. Они сели на лавочку под старой липой и принялись за еду.
— Господи, как вкусно! — сказала Леля, доев пирожок с мясом. — Не то что этот противный винегрет. Можно мне еще один?
— Да хоть пять, — засмеялся Исай. — Берите вот этот, с капустой вы еще не пробовали. А ситро пейте из бутылки, простите, стаканов нет.
Они разговорились. Оказалось, что Леля окончила нархоз, работает в страховом агенстве, ездит по предприятиям.
— Вот-те раз! — удивился Исай, набивая табаком трубку. — А я думал, вы еще школьница. Старшеклассница…
— Молодо выгляжу? — засмеялась Леля. — А вы, наверное, капитан дальнего плавания? Или пират южных морей…
— Откуда вы это взяли? — удивился Казинец.
— Ну, вид у вас такой… Бородка шкиперская, усы, трубка… Волосы непокорные, грудь нараспашку… Разве что серьги́ в ухе не хватает. Писатели раньше такими капитанов изображали. И пиратов… Признавайтесь: вы носили серьгу?
— Ну и выдумщица же вы! Очень жаль, конечно, но, увы — я не пират и не капитан дальнего плавания. Я рядовой инженер. Нефтяник. Правда, вырос у моря. Наверное, от моряков все это и перенял — и бородку, и трубку, и разбойничий вид… Не люблю, понимаете, галстуки, пиджаки, чувствую себя в них, словно в тисках. Рубашка с расстегнутым воротом, куртка, кепка-аэродром, — вот и весь мой наряд.
— Вы женаты?
— Да. У меня есть жена, Поля, и доченька Аллочка. Я ужасно по ним скучаю. Обещают в следующем году дать квартиру, тогда они переедут ко мне. — Он достал из бумажника фотоснимок, на котором были Исай и Полина. Отец держал дочку на руках.
Леля взяла снимок.
— Красивая у вас жена. Но не похожа ни на грузинку, ни на еврейку.
— Естественно, она же русская.
— И дочурка чудная. А у меня есть сынок, Борька, ему уже два годика.
— Я детей люблю. А вы, простите, замужем?
— Была, — смутно улыбнулась Леля, возвращая снимок. – Год пожили и развелись. Где сейчас Иван – даже точно не знаю. Он — священник… Знаете, а это хорошо, что вы мне и о жене сказали, и о дочери. Мужчины, знакомясь, часто притворяются холостяками. Пошло это до отвращения. Я очень рада, что вы не такой, пират южных морей. — Она поднялась. — Ну, что ж, спасибо за компанию. И за пирожки спасибо: вкуснятина! Как говорится: дешево и сердито. Давно не пробовала.
— Вы далеко живете?
— За Домом правительства, там район частных домов.
— Можно, я вас провожу?
— Конечно.
Они встали и медленно пошли. По дороге Леля заметила, что гость правильно говорит по-русски и без акцента.
— Во-первых, я учился в русской школе, потом в техникуме, затем — в институте, и во-вторых, работал на Волге. А у вас, что за названия: Татарские огороды, Комаровка? — спросил Исай. — Это что у вас там — комары?
— Ага, — кивнула Леля. — Огромные, как пикирующие бомбардировщики. Сейчас у них самый сезон, на ночь окна не откроешь, заедят. Там кругом болота были, грязь непролазная. Отсюда и Комаровка, и улица Долгобродская. Долгий брод через болото, — лукаво улыбнулась она. – Правда, сейчас болот, конечно, нет, и комаров сильно поубавилось.
Исай усмехнулся.
— Я очень люблю Минск, — сказала Леля, — никто вам не покажет город лучше, чем я. Запишите мой рабочий телефон, звоните, спросите Лелю Равенскую. Я все живописные уголки знаю, исторические места, окраины, парки и скверы. Захотите, и вам покажу.
Исай с радостью согласился. По воскресеньям, не жалея ног и туфель, они часами бродили по Минску, любуясь его красотой. Особенно часто бывали на площади Свободы, разглядывая гостиницу «Европа», церковь, костел, синагогу. Гуляли в парке Горького, где синяя лента Свислочи вилась в зарослях плакучих ив и дуплистых верб. Осмотрели и мечеть у Татарских огородов, прилегающих к реке. Не было такого уголка, который он с Лелей не облазил бы. Благодаря нечаянному знакомству, Исай и Леля частенько ходили в театр.
Оказалось, что Леля любила кино, знала многих актеров. Когда выдавался свободный вечер, Исай загодя брал билеты и звонил Леле на работу. Они ходили в театр оперы и балета, побывали в еврейском театре, который размещался в здании старинной синагоги, напротив городской тюрьмы.
Однажды Исай позвонил Леле и сказал, что на этот раз хочет взять билеты на купаловскую «Паўлiнку», все хвалили этот спектакль. Леля ответила, что в белорусский театр билеты брать не надо, потому что туда она может пройти свободно.
Исай ждал ее в сквере. Вскоре она появилась и повела его к служебному входу.
Поздоровавшись, вахтер приветливо пропустил их без вопросов. Направились на второй этаж, и она постучалась в одну из комнат. Тут-то и выяснилось, что ее любовь к театру и музыке не была случайной.
— Гм, — ответил глубокий бас.
Из-за стола, засыпанного нотной бумагой, поднялся мужчина средних лет. На гостей глянули приветливые глаза, точь-в-точь похожие на Лелины…
— А пропуск ёсць? — спросил он строго.
— Ёсць, — улыбнулась Леля и поцеловала отца.
Познакомились. Разговорились. Исай сразу почувствовал искренность и сердечность музыканта и понял откуда у Лели гостеприимность, готовность придти на помощь…
Вокруг мелькали улыбки, публика принимала спектакль «на ура». В антракте Леля рассказывала Исаю:
— Папа — здешний, тутэйшы, родом из-под Минска, учился в деревенской школе. У него от природы тонкий музыкальных слух, а у мне слон на ухо наступил. Его, как способного ученика, направили в Московское училище, а потом он учился там в консерватории. Знаете, Исай, отец хорошо играет на скрипке, сочиняет музыку, основал здесь в театре хор. Кроме того преподает в музыкальном училище, а теперь приглашают еще и в консерваторию.
— А кто же ваша мать?
— Мама умерла при родах… умирая, дала жизнь, — горько вздохнула Леля. — Я уже вам говорила, что мы жили в Москве, отец там учился.
— А теперь отец живет при вас?
Леля улыбнулась.
— Нет. Мы с мужем и сыном жили отдельно… Вы не поверите. Мой отец – веселый вдовец. Через четверть века после смерти моей мамы, он женился на своей ученице, студентке консерватории. Она младше меня. Ей было 16 лет, а ему — 47. У них скоро ребенок будет…
— Вот это мужчина! – воскликнул Исай.
Леля засмеялась.
— Отец живет отдельно, в новом доме. По радио часто звучат песни, написанные отцом, вот, например, эта, — и Леля напела:
Люблю наш край, старонку гэту,
Дзе я радзiлася, расла,
Дзе першый раз пазнала шчасце,
Слязу нядолi пралiла…
Молодая жена папы — певица, она исполняет песни отца, а мне от родителя никакого музыкального наследства не перепало…
— Неправда, Леля, я слышу, вы хорошо поете…
— Нет, это – не мое…
— Кстати, с кем же вы сына-то, Борьку, оставили?
— А с Ксеньей Каминской, моей подругой. Я с ней очень близка. У нее три дочки, так и мальчик мой с ними…
Исай не очень верил в дружбу мужчины и женщины, обычно все, что прикрывалось этим словом, оканчивалось постелью. Особенно, если женщина уже побывала замужем. Но все это не касалось Лели. Однажды, когда Исай попытался ее поцеловать, она отшатнулась и посмотрела на него с таким искренним недоумением, что он чуть не сгорел со стыда. А вот дружить с нею было легко и приятно…
Время летело, и старания нового инженера были замечены. Сначала свое начальство, а затем и военное отмечало его расторопность, трудолюбие и чувство ответственности. Появилась робкая надежда получить краткосрочный отпуск. Но судьба, в лице управляющего «Нефтесбытом» Григорьева, распорядилась иначе.

 

 

Назначение в Белосток

 
Осенью 1940 года Григорьев перевел Исая в приграничный Белосток главным инженером Нефтесбыта.
— Здесь справятся и без вас. — сказал начальник. — А там — работы непочатый край. Займетесь отправкой бензина в воинские части, на оборонные предприятия области. Будете осуществлять контроль за поставками горючего в Германию, согласно советско-германскому договору. Главное, в Белостоке вам дадут квартиру, сможете, наконец, жить с семьей.
— Вот это хорошо, — обрадовался Исай, — теперь я смогу всех забрать к себе.
— Работы будет много, — предупредил Григорьев. — Кстати, вашим заместителем назначен Вячеслав Юрыгин. Он мне говорил, что учился с вами в техникуме.
— Славка! — радостно воскликнул Казинец. — Где он?
— В отделе кадров, оформляет документы.
Так они встретились после многолетней разлуки. Обнялись, расцеловались, хлопали друг друга по плечам, расспрашивали, кто чем занимался. Слава работал на нефтепромыслах.
— Ну что ж, поработаем вместе, — сказал Казинец. — Пошли ко мне в общежитие, умоешься, отдохнешь, побродим по Минску. Отличный город, скажу я тебе, очень я к нему привязался. А выедем завтра.
Уютный Белосток встретил их осенним деньком. Желтая листва, облетавшая с деревьев, грудами собиралась на тротуарах и шуршала под ногами. На огородах жгли сухую ботву, сизый дымок лениво подымался в небо. Всюду слышалась польская, белорусская, еврейская речь. Все обращались друг к другу: «пан», «пани», паненка». «Панами» были и важный господин в шляпе с полями и дворник в брезентовом переднике, сметавший листву.
— Дела-а, — засмеялся Слава. — Ну, ничего, скоро мы их всех приучим к хорошему слову «товарищ».
Казинец получил ордер на квартиру, Славе Юрыгину дали комнату. Они разошлись, договорившись встретиться вечером у входа в городской парк.
Деревянный дом, в котором предстояло поселиться Казинцу, был разделен на две части, каждая квартира имела отдельный вход. При доме был разделенный пополам участок, с яблонями и грушами, вокруг них росла картошка. На правой стороне все уже было убрано, деревья стояли голые, земля аккуратно перекопана, на левой — яблони и груши были унизаны плодами. Все вокруг было усыпано ковром паданцев; видно было, что их никто не собирал. Зелень на грядках пожухла и завяла. Запустением и заброшенностью веяло от левой половины сада-огорода, и Казинец догадывался, почему.
Квартир в Белостоке не хватало из-за наплыва беженцев из оккупированной немцами части Польши. Население стотысячного города удвоилось. Но оттого, что польские подданые отказывались принимать советское гражданство, Пономаренко по приказу Сталина стал тысячами депортировать их в Сибирь, и квартиры освобождались.
Как предупредили Казинца, ключ был у соседей. Он поднялся на крылечко, постучал. Открыл подслеповатый старый поляк.
— Цо, пшепрашам, пану тшеба?
Поводил унылым носом по ордеру, снял со стенки в коридорчике ключ на веревочке.
— Проше пана.
— Какой я вам пан? — возмутился Казинец. — Товарищ я.
— Товарищи по чужим костям не ходят, на чужое добро не зарятся, — прошипел сосед и закрыл перед Исаем дверь.
«М-да, — подумал Казинец. — Хороша встреча!»
Он прошел к себе, сорвал с двери сургучную печать, отомкнул. В нос ударил нежилой кислый запах.
Квартира состояла из трех комнат. Всюду царил разгром: валялись сброшенные с полок книги, платяные шкафы — распахнуты настежь, возле них лежала горами сваленная одежда, белье, простыни и наволочки, на которых виднелись грязные следы сапог — видимо, в день, когда проводили обыск, шел дождь. Над столом вились тучи мух, в тарелке виднелся засохший недоеденный суп.
«Чекисты поработали! — подумал Казинец. — Не дали даже обед доесть».
Он открыл окна, выгнал мух, помыл посуду. Разложил книги, повесил одежду. Решил, что будет пользоваться только своим — тем, что привез с собой, чтобы хоть в собственных глазах не выглядеть мародером.
В тот же день он послал Полине телеграмму: «Приезжай с дочерью. Квартира хорошая. Сообщи о выезде». Вторая телеграмма полетела в Батуми. Исай хотел забрать мать и сестру Нину с сыном.
Вечером Исай встретился со Славой. Ужинали в ресторане. Громко играл оркестр, танцевали подвыпившие пары. Друзья выпили графинчик водки, чтобы хорошо жилось и работалось на новом месте. За столиками было много командиров. Были и местные, но они держались особняком, в разговоры не вступали.
Назавтра с утра приступили к работе. Нефтебаза располагалась на окраине, возле железнодорожных путей. Казинец велел Славе наладить охрану, чтобы по территории не шлялся непонятный народ. Днем прибыл состав с горючим, предназначенный для 10-й армии. И пошла, покатилась жизнь по привычной колее.
Настоящим праздником для Исая стал приезд жены с дочкой, а потом матери и сестры Нины с племянником. Теперь он становился главой большой семьи, включая малышей — шесть душ.
Он так давно не видел их, так соскучился! К приезду убрал и вымыл весь дом, как говаривали в Батуми, от киля до клотика, натопил титан, чтобы могли искупаться с дороги, приготовил праздничный обед. Вечером повел их на прогулку в городской парк. Он не спускал дочку с рук, она цеплялась за его шею, безумолку щебетала, и эта райская музыка радовала душу. После первых родов Поля расцвела. Она обрезала косы, сделала завивку, ей очень шли мелкие каштановые кудряшки. Исай не сводил с жены восхищенного взгляда, она краснела и отмахивалась от него: «Не смотри на меня так!» — «Как?» — спрашивал он. — «Словно ты готов проглотить меня с пуговицами!» — говорила она с характерным нижегородским оканьем и весело смеялась.
Занятый работой, Казинец выкраивал время, чтобы познакомиться со старинным польским городом. Примерно половину от ста тысяч жителей составляли белорусы: город был центром белорусского меньшинства в Польше; вторую половину — польские евреи.
Тихий и зеленый Белосток, захваченный у поляков немцами и по секретному договору переданный Советскому Союзу, оказался хорошим местом для жизни. По утрам мужчины седлали свои велосипеды — самый популярный вид транспорта и, церемонно здороваясь друг с другом, отправлялись на работу. Старики спешили в костелы, церкви, синагоги. Путь женщин лежал на базар, он был средоточием городской жизни: там не только торговались, покупали у крестьян из окружающих сел продукты, продавали всякое барахло, но и обсуждали новости. Были они неутешительными. В приграничной зоне продолжались массовые аресты. Забирали ксендзов и священников, учителей, врачей, бывших офицеров польской армии; у здания НКВД толпились родственники, не зная, что стало с их близкими; говорили, что многих отправляют эшелонами в Сибирь.
Казинцы постоянно опасались за судьбу Нины. Если в НКВД узнают, что она без разрешения покинула Батуми – неприятностей не миновать. Исай усыновил шестилетнего племянника Неджада, записал Казинцом Павлом Исаевичем. А потом выход нашелся сам собою. Исаю удалось устроить сестру в кинотеатр билетершей. Последний сеанс заканчивался после 12 ночи, и Нина оставалась там ночевать. А во дворе на ребенка никто не обращал внимания, где один — там и двое. Соседи просто думали, что у Исая двое детей.
Жизнь, казалось бы, стала налаживаться, и вдруг телеграмма — гром с ясного неба. Жена Михаила Казинца, тоже красивая волжанка, неожиданно умерла при родах в Алма-Ате, оставив мужа с двумя малолетними сыновьями. Исай и вся семья тяжело переживали трагедию, крепкая воля потребовалась Исаю и его матери Анне, чтобы держать себя в руках.
Наступило лето 1941 года. Жизнь продолжалась и постепенно вошла в привычные берега. Полина занималась детьми, домом и огородом. Осенью обещали открыть детский сад. Исай дневал и ночевал на нефтяной базе, через которую шли составы с цистернами в Германию, писал бесконечные отчеты. Он познакомился с капитаном Штейнгардом, командиром танкового батальона, другими военными и просто с разными интересными людьми.
Вскоре Казинца и Юрыгина пригласили на заседание партактива Белостока. На нем присутствовало около двухсот человек, среди них были журналист Смоляр и капитан Штейнгард.
Выступал первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Пономаренко. Он рассказывал о международном положении, о состоянии войск на границе. Все опасались — нападут немцы на Советский Союз или не нападут? Обстановка была тревожная. Над городом то и дело появлялись немецкие самолеты-разведчики. Огня по ним не открывали, боясь провокаций. У границы продолжалась концентрация немецких войск. Хотя об этом не говорилось, все отлично понимали: война может начаться в любой день.
— В немецкой прессе давно ведутся разговоры о расширении «жизненного пространства». Кроме того, мы подозреваем западные страны в стремлении натравить Гитлера на нас. Ответом Западу служит договор с Германией о дружбе и ненападении, а также наше воссоединение с западнобелорусскими землями. Вы знаете, что в ответ на введение немецких войск в Польшу, Франция и Великобритания объявили войну Германии. – Пономаренко достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. — На сегодняшний день ситуация серьезная. Поэтому, как учит нас товарищ Сталин, мы должны быть бдительны. Мы следим за всем, что происходит здесь, на границе. Нас, естественно, беспокоит массовое передвижение немецких войск, мы осознаем связанную с этим опасность. Советский народ хочет избежать конфликта с Германией. Наши поставки в Германию выполняются в полном объеме. Мы следуем указаниям великого вождя — с Германией надо найти компромисс. А теперь, — докладчик отложил свои бумаги, — товарищи, я готов ответить на ваши вопросы.
— Почему Гитлеру удалось так быстро разгромить Францию? Неужели немецкая армия и впрямь непобедима?
Такие вопросы Пономаренко не любил. Ему сразу вспоминалось, как два года назад Сталин на совещании разъяснял свои странные решения:
— Если мы заключим договор с Францией и Великобританией, война будет предотвращена, но потом события примут опасный характер. Если мы заключим пакт с Германией, она нападет на Польшу, и вмешательство Запада станет неизбежным. Первым преимуществом будет уничтожение Польши. Опыт двадцати лет показывает, что в мирное время компартии не в силах там захватить власть. Мы должны принять немецкое предложение и вежливо отослать англо-французскую миссию. Если немцы потерпят поражение, произойдет советизация Германии. Если же немцы одержат победу, Германия выйдет из войны слишком истощенной, чтобы вступить в конфликт с нами в течение десяти лет…
Пономаренко мысленно вернулся в настоящее и ответил на вопрос:
— Франция оказалась колоссом на глиняных ногах. А непобедима, товарищи, только наша, Красная армия, воспитанная великим Сталиным. Надеюсь, что Гитлер и его генералитет хорошо это понимают.
Смоляр, коммунист, проведший много лет в подполье в Польше, прямо спросил:
— А если все же немцы нападут, готовы ли мы к отражению агрессии?
Пономаренко, не задумываясь, ответил:
— Не волнуйтесь! Нам нужно только 24 часа, чтобы поднять весь Советский Союз.
Расходясь после лекции, Исай со Славой Юрыгиным живо обсуждали тревожные вести.
В эти дни заболела дочка Аллочка. Она кашляла, задыхалась. Началась рвота, поднялась температура. Встревоженный, Исай привел детского врача. Старый доктор внимательно выслушал ребенка, выписал лекарства.
— Что же делать, доктор? — растерянно спросила Полина.
— Пока дайте ей лекарства, чтобы снять приступ.
В это момент у Полины закружилась голова и она едва успела добраться до кушетки. Доктор осмотрел Полину и высказал подозрение, что она беременна.
— Вам надо понаблюдаться у доктора, милая. Берегите себя.
Смущаясь от непривычки, Казинец подал доктору гонорар. Тот взял, как само собой разумеющееся, и опустил в карман.
— Скажите, пожалуйста, — обратился к нему Исайя, — может, вы знаете, кто жил в этой квартире?
— Хороший человек, профессор-историк. — Доктор снял и протер пенсне. — Видите ли, молодой человек, его беда заключалась в том, что он писал не так, как надо. Вы сами понимаете, что теперь за такие вольности пан профессор проведет остаток своих дней на Колыме. — Доктор надел плащ, приподнял шляпу. — Честь имею, пан комиссар. Лечите дочку, не запускайте. Астма у детей — очень коварная болезнь. И берегите жену, я думаю, она в положении…
Казинец поблагодарил врача и хотел сказать, что никакой он не комиссар, а обычный работяга с инженерным дипломом, но промолчал и только крепко пожал доктору руку.

 

Блеск и нищета гауляйтера

 
Жаркое лето Кубе встречал в Дахау. Нет, не узником. Охранником. Он слегка похудел от переживаний, что при невысоком росте – всего-то сто шестьдесят пять сантиметров, было заметно. На нем был слегка потертый, но тщательно отглаженный мундир и начищенные до блеска сапоги, которые не мешало бы отдать сапожнику в ремонт. На первый взгляд Кубе выглядел моложе своих лет. Сухощавый, поджарый. Но только он один знал, чего ему стоило поддерживать форму. Ничего не поделаешь, годы. Да и жена, красавица Анита, ровесница сыновей Кубе от первого брака, не давала ему расслабляться.
Жмурясь, как пожилой кот, на яркое солнце, Кубе размышлял о превратностях судьбы. Всю жизнь он выбивался из грязи в князи. Выбился. И что с того? Одна маленькая оплошность — и снова в грязи.
От нищеты и полного безденежья Кубе спас старый приятель Герф. Раньше Герф командовал полицейским полком в Берлине и теперь сумел пристроить Кубе в охранные войска. В Дахау Кубе стал служить под началом командира взвода СС Вильденштейна.
Герф, зная о крахе карьеры Кубе, чтобы не волновать приятеля, никогда не расспрашивал его. На этот раз Герф, приехав проведать друга, все же отважился:
— Почему же так получилось? Ты окончил университет, всего добивался сам. Опираясь на свои способности, страстное желание сделать карьеру, постоянно стремился быть первым. Изучал историю, право, занимался журналистикой. Что же случилось?
— Ты же знаешь, Эберхард, что с фюрером я связал судьбу еще в 1927-ом, когда написал письмо Гитлеру и получил приглашение вступить в партию. Я всегда интересовался вопросами церкви и веры, считался в партии специалистом по религии. В 1932 году, когда у меня уже было двое взрослых сыновей, я стал гауляйтером самого крупного округа. Кроме того, избрали депутатом рейхстага. До моего появления в Восточном округе наша партия насчитывала там с полсотни членов. В результате моей деятельности число их перевалило за тысячу и содействовало приходу Гитлера к власти. Помня об этом, фюрер постоянно оказывал мне поддержку.
Я много писал о противоположности немцев и евреев, убеждая молодежь в превосходстве нордической расы. В 1934-ом наградили золотым партийным значком. Обо мне вышло несколько книжек.
Герф видел, что хотя ростом Кубе не вышел, но был хорошо сложен, недурен и вдобавок тщательно следил за собой. Генерал знал, что при всей занятости Вильгельм был неравнодушен к красоте и обладал удивительной способностью обольщать женщин своим обаянием и галантным обхождением.
— Я решил не терять красавицу Аниту, – продолжал свой рассказ Кубе. — Несмотря на все уговоры и угрозы соратников, остаться с первой женой я не захотел. То, что наш брак с Анитой еще не был зарегистрирован, не имело для меня значения. Рождение сына явилось результатом нашей любви.
— Причем тут Анита? Я спрашиваю про твою карьеру, почему такое бурное восхождение — и вдруг опала? Удивляюсь тебе, Вильгельм, — кипятился Герф. — Я вижу, как
ты здесь мучаешься. Разве каждый лично знаком с фюрером? Почему бы тебе не напомнить вождю о твоих заслугах перед партией, когда она была в тяжелых условиях? Ты — талантливый оратор и журналист, внес большой вклад в возрождение нашего величия и прозябаешь в этой паршивой клоаке.
Кубе угрюмо промолчал. А Герф между тем не унимался:
— Гонители не стоят твоего мизинца, а ты — публицист, драматург, историк, проводивший археологические раскопки, знающий греческий и латинский. Я ведь даже просил за тебя своего двоюродного брата, генерала СС Макса Герфа, близко стоящего к Гиммлеру. Он посоветовал мне не лезть не в свое дело. Скажи, если не секрет, что ты такого натворил?
Кубе поведал Герфу о злоключениях, разрушивших карьеру.
— Честно говоря, в борьбе с конкурентами, особенно с Борманом, я, пользуясь депутатской неприкосновенностью, иногда нарушал правила игры. Из-за моего пристрастия к женщинам я не раз имел неприятности. Помнишь, в то время было модно следить за чужой моралью, не заботясь о своей. Так вот, Борман ввел в уши своему тестю, а он, как ты знаешь, — верховный партийный судья, призванный следить за партийной элитой, так вот, Борман нажаловался, что я пристаю к женам сослуживцев, сожительствовал с секретаршей, вступил в связь с юной актрисой Анитой, которая моложе моих сыновей. Вдобавок, брат этой актрисы женат на еврейке и вовсе не собирался с нею разводиться.
Мне очень хотелось заткнуть пасть Борману, — отвернувшись к окну, продолжал Кубе. — Когда я сошелся с Анитой и у нас родился сын, партийный судья заявил, что появление на свет незаконнорожденного ребенка противоречит нашей морали. Он назвал меня юбочником и потребовал, чтобы партия осудила мое поведение. Этот идиот возглавлял кампанию против руководителей, уличенных в женитьбе на кокотках. Судья, видимо решил, что моя невеста – девушка легкого поведения.
Я был взбешен. А тут подвернулся случай отомстить Борману, а заодно и его тестю. Один из друзей по секрету сообщил мне, что имеет точные сведения: теща Бормана – еврейка. Я послал судье анонимное письмо, обвинявшее в том, что он скрывает сведения о жене. Конечно, целился я не столько в него, сколько в его зятя — Бормана.
Ты ведь знаешь, что в конце двадцатых годов Борман и Гитлер стали близкими друзьями. В свои тридцать Борман, даже не окончивший гимназии, руководил финансами партии, а также имуществом фюрера. Борман шпионил за всеми, всё знал и всех опережал.
Когда анонимку прочли, Борман поднял шум. Это была борьба за место, план, согласно которому мы хотели оттеснить конкурентов. Дело прошлое. Многое с той поры перевернулось.
— И они раскрыли тебя?
— К сожалению, довольно быстро. Гейдрих начал расследование. Вышел на источник. Тот раскололся, здорово подвел меня, сволочь, убеждал, что информация стопроцентная. Оказалось, теща Бормана — не еврейка. Получается, я солгал. Будучи припертым неопровержимыми уликами, я признал авторство письма.
Гейдрих произвел обыск в квартире Аниты. Искал документы, подтверждающие коррупцию. В отместку я покинул СС. Из-за этого были испорчены отношения с Гиммлером. Тесть Бормана обвинял меня, что я пытаюсь защититься дружбой с фюрером для аморального поведения. Напомнил и про аборт, который сделала от меня одна из секретарш. Особое возмущение у него вызвал молодой возраст Аниты. Увы, никто из моих бывших друзей не захотел понять, что у нас с Анитой – любовь. Все складывалось плохо: развода я не получил.
Это был крах, я потерял все. В 1936 году Анита родила второго сына. Я, наконец, получил развод и смог жениться, — облегченно передохнул рассказчик. — Но тут навалились финансовые трудности. Моей пенсии, как бывшего президента Пруссии, не хватало. Я всегда помогал матери, а теперь пришлось еще платить алименты бывшей жене.
Осенью 1940 года, по твоей рекомендации, я получил назначение охранником сюда, в Дахау. Теперь вот служу под началом тихони Вильденштейна.
— Это несправедливо! – не переставал возмущаться Герф. — Они не смеют держать тебя впроголодь! Рано или поздно ты займешь подобающую должность…
В апреле 1941 года, накануне дня рождения Гитлера, Борман докладывал фюреру о поступающих поздравлениях. Приветствие с уверением в преданности прислал и Кубе. Так Вильгельм напомнил о себе.
Гитлер, прочитав открытку, обратился к Борману:
— Мартин, вы помните Вильгельма? Хоть он и пытался вам насолить, но ведь он наш старый боевой товарищ. Как он там?
Борман без энтузиазма ответил:
— Очень хорошо помню его, мой фюрер. Он, в бытность гауляйтером, несправедливо обижал простых партийцев; за ним также — превышение полномочий и растрата, не говоря уже об истории с анонимкой.
— Разве он недостаточно наказан?
— Согласен. Давайте пошлем его ректором в какой-нибудь университет, он ведь образованный.
Помня про неприязнь Бормана к Кубе, Гитлер, не глядя на собеседника, произнес:
— Нет. У меня есть для него другая работа. Он стойкий национал-социалист. Мне нужны талантливые люди. Мы накануне великих событий.

Если завтра война…

 
Теплая майская ночь опустилась на Минск. В мягкой синеве, прошитой золотыми гвоздиками звезд, утонули улицы, дома, скверы. Затихли гудки машин, перестали грохотать трамваи. В парках и скверах цвела сирень, ее нежный аромат кружил головы влюбленным, оккупировавшим лавочки.
Город уснул. Но не до сна было руководителю Белоруссии, сталинскому выдвиженецу Пантелеймону Пономаренко. С остро заточенным карандашом, какие любил сам Иосиф Виссарионович, молодой руководитель Белоруссии сидел за письменным столом и сосредоточенно перечивывал отчет вождю. Сталин работал по ночам, мог позвонить в любую минуту, и Пономаренко за три года жизни в Белоруссии привык к ночным бдениям. Завтра надо выехать в Москву, чтобы отчитаться перед хозяином о состоянии дел в республике. Явно усилилась угроза нападения немцев, нужно быть готовыми к отражению, чтобы затем, как два года назад в Польше, победоносно двинуться на запад.
Резкий звонок заставил очнуться от благостных видений. Секретарь доложил, что прибыл командующий округом генерал Павлов.
— Здравия желаю, товарищ Пономаренко! – войдя в кабинет, вскинул руку к фуражке, Павлов.
— Здравствуйте, товарищ генерал армии! — Пономаренко крепко пожал руку любимчику Сталина. — Откуда вы?
— Прямо из Бреста.
— Что там нового?
— Тихо, но донесения настораживающие. Мы их пересылаем в Москву. Оттуда ответ один: «Спокойно, не поддавайтесь на провокации!»
— Готова ли армия?
— Перевооружение продолжается, но и сейчас мы готовы.
— Какие трудности?
— Не закончены оборонительные сооружения. Передайте привет товарищу Сталину и заверьте его, что отразим любую попытку проникнуть на нашу территорию. А если это произойдет — будем в Варшаве, а потом и в Берлине.
Павлов промолчал, что укрепления, возведенные для прикрытия минского направления – «линия Сталина», после того, как новая граница была выдвинута далеко на запад, по приказу сверху почти полностью снесли.
«А если подумать — зря, ой, зря. Она ведь и впрямь была неприступная. Пусть бы стояла законсервированная, пока новую не завершили. Конечно, воевать будем малой кровью и на чужой территории, но чем черт не шутит», — пронеслось в голове генерала.
Отпустив Павлова, Пономаренко снова сел за стол. Доклад вождю был готов, осталось добавить кое-какие штрихи. Отложил карандаш, задумался о своей жизни.
После окончания Московского института в 1937 году Пономаренко стал партийным работником. Старые кадры были репрессированы, нужны были новые люди. Летом 1938 года Сталин послал молодого руководителя в Минск. Там его «выбрали» первым секретарем ЦК КП(б). Сталин требовал продолжения репрессий. Подпись Пономаренко, как руководителя Белоруссии, появилась на многих расстрельных списках «врагов». Как и все коммунистические руководители, Пономаренко погряз в грубейших нарушениях законности, а вернее – в вопиющем, преступном беззаконнии.
В сентябре 1939 года Пономаренко помогал «воссоединять» Белоруссию, участвовал в переходе Красной Армией польской границы, и с частями «брал» города и села Западной Белоруссии.
Всё, что восточные пережили после революции 1917-го, в 1939 году выпало на долю западных белорусов. Террор и репрессии пришли в жизнь простых людей: рабочих, крестьян, интеллигенции. Из присоединенных районов было депортировано 132 тысячи «неблагонадежного элемента».
В письмах к Сталину Пономаренко рассказывал о восторженных встречах населением Западной Белоруссии советских солдат. Хотя территория БССР удвоилась, впервые Советский Союз получил общую, опасную границу с Германией…
В процессе «присоединения» в Белоруссию прибыло много беженцев. Среди тех, кто бежал в Белосток, были знаменитый трубач Эдди Рознер, композитор Ежи Петербургский, сочинивший «Синий платочек» и «Утомленное солнце», и другие известные люди.
Пантелеймону Кондратьевичу тогда доложили, что в отдел культуры заявился беженец из Польши — гипнотизер, артист оригинального жанра некий Мессинг, просит разрешения для выступлений, говорит, что афишные тумбы Польши и Германии тридцатых годов были оклеены афишами: «Вольф Мессиг: гипноз, чтение мыслей, предвидение будущего». Еще до того, как немцы вошли в Польшу, на одном из выступлений артиста спросили, что будет, если Гитлер нападет на Польшу. Он ответил: Гитлер погибнет. Фюрер был настолько суеверен, что после того, как пала Варшава, на стенах домов появились плакаты, обещавшие за голову Мессинга 200 тысяч марок.
Пономаренко велел пригласить предсказателя.
— Каким вы видите будущее?
— Вижу танки с красными звездами на улицах Берлина! – ответил Мессинг.
Уже через полгода Мессинг стал необычайно популярным. В одном из своих донесений Пономаренко упомянул про телепата, и Сталин велел доставить Мессинга в Москву.
— Ну и хитрэц же ты, Мессинг! – воскликнул Хозяин.
— Нет, товарищ Сталин, это вы большой хитрец.
— А что, если я прыкажу тэбя расстрэлять?
— Не прикажете, Иосиф Виссарионович, так как я умру после вас.
— Ну, так тому и быть! Если выйдешь отсюда живым, разрэшу тебе выступать.
26 мая Пономаренко прибыл в Москву для доклада. Рыжеватый шестидесяти двухлетний шатен, среднего роста, крепкого телосложения, со строгим кавказским лицом, отмеченным на щеках следами оспы, тепло встретил своего выдвиженца. Поздоровался за руку, с заметным грузинским акцентом спросил, как доехал. Сталин обладал исключительным слухом, тонко улавливал мысли и настроение собеседника. Пономаренко подробно рассказал ему об обстановке на границе, о докладах и соображениях генерала Павлова.
Прощаясь, вождь дал наставления и предупредил:
— Очень опасная обстановка. Подготовьте всё на случай войны.
— Будет выполнено, товарищ Сталин, — заверил Пономаренко.
— Кстати, как там ваши мятежные писатели, Янка Купала и Якуб Колас? Успокоились?—в конце беседы среди прочего спросил хозяин гостя.
— Все в порядке, — ответил Пономаренко, — влились в строительство новой жизни, активно участвовали в агитации на выборах в присоединенных областях.
— Обо всех возникающих проблемах, Пантелеймон Кондратьевич, немедленно докладывайте мне лично…

Примерно в это же время советский разведчик, услыхав от немецких офицеров свежие новости, сообщал в Москву:
«Германия сконцентрировала сейчас на советской границе около 200 дивизий, снабженных большим количеством танков и самолетов. Хотя поражение СССР в случае войны не подлежит никакому сомнению, все же Германии пришлось бы потратить на войну около 6 недель, в течение которых снабжение с Востока прекратилось бы. Лето было бы потеряно, и в Германии опять наступила бы голодная зима.
Советский Союз имеет на границе с Германией также громадные силы… Но эта армия Германию нисколько не пугает. Основная беда СССР, с точки зрения военной, заключается в полном отсутствии способных офицеров.
О броске на Англию нет и речи. Фюрер теперь не думает об этом. С Англией он намерен продолжать бороться при помощи авиации и подводных лодок. Немецкие офицеры говорят: мы имеем 10 миллионов парней, которые хотят драться и которые подыхают от скуки. Они жаждут столкнуться с серьезным противником. Наша военная машина не может простаивать без дела. Теперь наш план переменился. Теперь главный враг – Россия».*

Разведка отправила это сообщение И.В. Сталину.
Вождь нервничал, хотя самый ответственный рубеж возглавлял Герой Советского Союза генерал армии Д. Г. Павлов, которого он сам же и назначил на эту должность. Именно ему, самому подготовленному из переживших кровавую «чистку» советских генералов, Сталин доверил будущую победу над Германией, война с которой, была неизбежна. Вождь понимал это лучше всех.
Вечером 21 июня собрались все члены Политбюро. В напряженной тишине Сталин с дымящейся трубкой в руке медленно расхаживал по мягкой ковровой дорожке кабинета.
— Обстановка, товарищи, обостряется с каждым днем,— говорил он негромко, уверенный в том, что каждое его слово будет услышано. — Очень похоже, что мы подвергнемся нападению. У нас на границах сосредоточены три сотни дивизий. Немцы, по нашим данным, не имеют столько. Но главное сейчас — не количество. Современная война — это координация всех родов войск. Боюсь, как бы отсутствие ее не подвело нас. Давайте вместе подумаем, что нужно сделать…

* * *

В Минске субботний вечер 21 июня ничем не отличался от других. В парках звучали духовые оркестры, в кинотеатрах было полно зрителей, в школах проводились выпускные балы. Горожане готовились к назначенному на воскресный полдень открытию Комсомольского озера. На сцене Дома Красной армии начались гастроли МХАТа.
Привыкнув к постоянной напряженности, руководители Белоруссии во главе с Пономаренко и командование округа решили пойти на спектакль. Неожиданно в разгар представления в правительственной ложе появился начальник разведки. Наклонившись к генералу армии Павлову, он доложил:
— Разведка сообщает, на границе очень тревожно. Немецкие войска приведены в полную боевую готовность.
— Продолжайте наблюдение и не поддавайтесь панике!
Пономаренко продолжал смотреть на сцену. Лишь за полночь генералы отправились на свои посты. Многие были уверены: войны не будет.
Прощаясь, генерал Павлов успокаивал Пономаренко:
— В принципе, я считаю, что самое опасное позади. Если немцы собирались напасть, то этого следовало ожидать полтора месяца назад. Теперь война откладывается на следующий год.
— Почему вы так думаете?
— Немцы перебрасывают войска к границе. Переместились и авиационные части. Все это, конечно, означает готовность к нападению. Но, с другой стороны, разведка продолжает утверждать: теплой одежды у пехоты — нет. Для успешной кампании немцам нужно хотя бы сто пятьдесят дней. Сейчас — конец июня, если прибавить четыре-пять месяцев, то как они без шинелей будут воевать в ноябре, декабре, январе? Зимняя кампания для них абсолютно невозможна. Свои прогнозы вермахт мог осуществить только до наступления холодов.
— Да, но Францию они захватили быстро.
— Неужели вы допускаете блицкриг, что нас могут разбить за месяц-другой? Мы же не Франция.
— Это точно, мы — не Франция.
— Меня смущают только два момента, — сказал в заключение генерал. — Медленно переходим на новую технику. Никак не войдут в серию новейшие танки, мало современных самолетов, стрелкового оружия, особенно автоматического. И второе: очень большое скопление наших войск у границы, слишком близко выдвинуты четыре армии в приграничную зону. Это ослабляет тыл, это опасно…
21 июня около полуночи нарком обороны по телефону задал вопрос командующему округом:
— Ну, как у вас, спокойно?
— Тихо, но беспрерывно тянутся немецкие колонны. Пограничники сообщили, что немцы сняли проволочные заграждения.
Нарком предостерег:
— Только не паникуйте! Смотрите, не нарвитесь на провокацию.
Павлов приказал частям занять все сооружения боевого типа, даже недостроенные.

ххх

Рано утром 22 июня 1941 года Кубе был разбужен звонком своего приятеля Герфа:
— Спишь? Включи быстрей радио.
Чтобы не разбудить жену и детей, Кубе тихонько включил радио и услыхал, что Гитлер, имея в распоряжении 250 немецких дивизий и около 100 дивизий государств-сателлитов, напал на Советский Союз. Немецкое радио передавало обращение фюрера, в котором он утверждал, что «вынужден был напасть первым, ибо Москва нарушила положения пакта о дружбе».
Будучи опытным политиком, Кубе понимал, что для завоевания СССР история отводила Гитлеру не более трех месяцев, до наступления русской зимы.
Немецкое вторжение было колоссальной операцией. Линия фронта растянулась на три тысячи километров…
Утро обещало быть трудным. Едва генерал Павлов прилег на диване и закрыл глаза, как его растолкал адъютант:
— Товарищ генерал армии! Срочное сообщение! На всем фронте артиллерийская и пулеметная пальба, вражеские самолеты бомбят штабы и аэродромы. Это война!
Сон как рукой сняло. Генерал немедленно передал всем командующим:
— Приказываю ввести в дело утвержденный план отражения и перехода в наступление!
Он тут же соединился с Москвой и доложил обо всем народному комиссару обороны. Тот ответил:
— Действуйте, как подсказывает обстановка.
В это время Сталин уже спал. Начальник генштаба потребовал разбудить вождя и доложил ему о налетах вражеской авиации. Когда собрались все члены Политбюро, Молотов глухо выдавил:
— Немецкий посол только что известил, германское правительство объявило нам войну.

 
II. «БЛИЦКРИГ» 1941-го

 

 

Отступление

 
Война— это продолжение той же
политики, только иными средствами.
Н. Макиавелли.

В пять часов утра за горизонтом начало розоветь небо и верхушки деревьев осветились золотыми лучами. Летнее солнце еще не успело обласкать белостокские поля, пахнувшие поспевавшим житом, когда разорвались первые снаряды.
Пламя и дым окутали город. Пограничники заслонили Белосток. Солдаты встречали наступающего врага пулеметным огнем и гранатами, бросались в контратаки. Ураганный огонь раз за разом заставлял противника возвращаться, но перевес был на стороне нападавших.
В это время в Белостоке под парами еще стояли эшелоны с зерном, коксующимся углем, железной рудой и горючим, предназначавшемся для Германии. Небо заполнили немецкие бомбардировщики. Бомбы выводили из строя танки и орудия, пулеметные очереди сыпались на пехоту. Господство авиации противника было полным…
В тот день Сталин был так расстроен нападением, что не мог выступать и поручил это В. М. Молотову.
«Граждане и гражданки Советского Союза!
Сегодня в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну… Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении… Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины…
Наше дело — правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»*
ххх

— Собирайте чемоданы, одевайте детей! Война началась! – закричал Исай, едва успев открыть дверь. — Поедете со всеми нефтяниками. Быстрей на станцию, остальные семьи наших работников скоро туда прибудут. Эшелон стоит за перроном.
Слово «война!» обожгло и врезалось в сознание. Из набитого до отказа вагона высовывались дети. Исай помог своим взобраться. Внутри — двухэтажные нары. Наконец мать Анна, Поля с дочерью и Нина с ребенком — в вагоне. Вскоре прибыли и другие семьи нефтяников.
— Куда же нам ехать? – спросила мать.
— Как куда? В Алма-Ату, к Мишиным детям. Там переждете. Мы погоним немцев до самого Берлина, война скоро кончится. Ждите моих писем.

Исай сказал жене, которая была на первых месяцах беременности:
— Будь сиротам, детям Миши, второй матерью, помоги их вырастить, а моя мама тебе поможет…
Под бомбами и огнем Исаю удалось организовать отправку семей нефтяников. Они, как и все другие, даже не подозревали, что несет война, от которой они бежали, и что, может быть, никогда в их жизни уже не будет больше ни писем, ни телеграмм.
— По ваго..о..онам! – кричал в рупор начальник поезда, превозмогая общий шум. — Трогаемся! – раздалась команда.
В последний раз родственники обнялись, поезд рванулся, медленно пополз. И сразу же вслед за Исаем соскочил кто-то еще и еще, и заслонили от него родных, которые видели издали, как он машет рукой, а потом, когда уже ничего не стало видно, люди все равно что-то кричали, а он все стоял и смотрел вслед удалявшемуся составу…
Поля стукнулась о верхнюю полку и держалась за голову, да еще вдобавок от такого количества пассажиров стало невыносимо душно. Постепенно все стихло и только слышно было, как стучали на стыках колеса.
Так Казинцы уехали в неизвестность. Поезд шел на восток. Лето — в разгаре, было пыльно и душно, над областью кружились немецкие самолеты, по дорогам двигались войска и машины: одни — в одну, другие — в другую сторону. Над поездом, над их головами, строча из пулемета, проносились немецкие самолеты. Рядом бухнул взрыв, полетели щепки. При каждом налете с крыш вагонов начинали стрелять по самолетам. Стреляли стоя, с колена, лежа, из винтовок и наганов…
Тем временем, ломая сопротивление 10-й армии, немцы стремительно приближались к Белостоку. Уже где-то рядом с городом бухала артиллерия, с порывами ветра доносилась пулеметная стрельба. Птицы по-прежнему пели, муравьи, жуки и черви продолжали жить своей обычной жизнью, ибо война людей их не касалась, но назавтра рано утром, идя на нефтебазу, Исайя обратил внимание на огромное полчище бегущих куда-то крыс с желто-синими глазами. Они чуяли смерть и тысячами уходили в поля. Вскоре, после того как они скрылись, налетели стаи немецких бомбардировщиков. Они разбомбили вокзал, депо, стоявшие на путях эшелоны, которые не успели выехать в Москву. Потом загорелись сооружения белостоцкого укрепрайона. А затем запылал весь деревянный город…
Как ни странно, самым безопасным местом оказалась нефтебаза, самолеты облетали ее стороной. Казинец понимал, с чем это связано. Немцы были уверены, что через день-два город падет, у них имелась подробнейшая карта Белостока. Запасы горючего на базе, они решили сохранить для своих самолетов, танков, автомашин…
На четвертый день войны Казинец получил приказ взорвать все емкости, не допустить, чтобы бензин попал врагу.
Двор нефтехранилища опустел, рабочие разбрелись по своим домам. Одни тушили пожары, другие, бросив нажитый скарб, на машинах, на подводах, на велосипедах, обвешанных узлами, кинулись на восток. Остались на своем посту только Исай и Слава. Прислали сержанта–взрывника. Он заложил толовые шашки под баки с горючим, соединил провода с подрывной машинкой.
— Тут, как рванет, чертям жарко станет, — сказал он. — Давайте, братцы, отходите подальше, куском бака может голову оторвать.
Гул канонады приближался. Казинец сидел у телефона, ждал команды. Наконец, в трубке прозвучал бесцветный голос:
— Взрывай. Военные сказали, что удержать город нет никакой возможности.
Сержант крутанул ручку — и над нефтебазой взметнулся ослепительный столб. В воздух взлетели куски раскаленного железа. Бушующее пламя было видно за добрый десяток километров. Вскоре все окуталось облаком дыма.
Взрыв был таким сильным, что впереди прекратилась перестрелка: растерявшиеся немцы ломали себе головы над тем, что произошло.
Убедившись, что хранилище уничтожено, Казинец и Юрыгин отправились в горком. Однако, там уже никого не было. Чертыхнувшись, Казинец сунулся домой, чтобы взять хоть пару рубашек, но еще издали увидел, что дом горит. Гасить огонь было некому. В отчаянии махнув рукой, побежал к Славе.
Через город проходила потрепанная в бою часть, направлявшаяся на новую позицию, чтобы последними силами сдерживать немцев. Среди солдат было много легкораненых, мелькали белые окровавленные повязки; измученные бойцы, несмотря на приказ не останавливаться, толпились у колодцев, жадно пили воду. Казинец попросил майора, командовавшего частью, взять их с собой. Тот устало махнул рукой:
— Обратитесь к старшине, он выдаст винтовки. Формы нет, воюйте в штатском.
Старшина передал винтовку погибшего бойца. Часть залегла, и потянулись тревожные минуты. Вскоре показались немецкие мотоциклисты.
— Патроны беречь, они на вес золота! Помните, каждая пуля должна попасть в цель. На ветер пуль не посылать, — разнеслось предупреждение.
— Придется стоять насмерть, – Слава сказал это просто, безо всякой рисовки. — Отступать запрещено!
— Предместье-то это, где умереть придётся, как называется? — спросил молодой солдат.
— Не умирать, а воевать будем, — прервал его Слава.
Передовые механизированные части подавляли очаги сопротивления красноармейцев. Немцы подтягивали силы для броска. Бой стремительно приближался. «Вот оно, началось», — послышалось из соседнеего окопа. Вдали показалась цепь немецких солдат с автоматами. За их спинами замаячили тёмные силуэты бронированных машин, и всё это стало надвигаться.
С соседнего холма послышалась команда: «Готовсь!», и засуетились фигурки. Затем бойцы, припав к земле, замерли в ожидании. Вокруг запели, словно пчелы, невидимые пули: фьють, фьють, фьють. Иногда они натыкались на стволы деревьев, с хрустом переламывая зеленые ветви.
— Пристреливаются, сволочи, — проворчал Слава.
Исай быстро привык к свисту пуль. За полчаса первого боя много их пролетело над его головой. Немцы наступали, теряясь на зеленом фоне тяжелых танков. Гул моторов усилился и скоро превратился в сплошной рёв.
— Не стрелять! Беречь патроны! — послышался приказ.
Бойцы с холма начали прицельный обстрел, но немцы стремительно приближались и огрызались огнем на огонь. У Исая с непривычки руки приросли к винтовке, глаза заливало потом. Он весь напрягся, боясь пропустить момент открытия огня.
— Огонь! — крикнул командир. И пальба началась…
Земля застонала от мощных разрывов. Черный едкий туман повис над местностью. Один из бойцов незаметно подполз к железному чудищу и бросил гранату. Танк вздрогнул и остановился. Из приоткрывшегося люка хлынул дым. Красноармейцы воспряли, но остальные немецкие танки продолжали упорно ползти вперед…
Белосток был занят 27 июня, в городе и его окрестностях немцы почти уничтожили всю 10-ю советскую армию. Спаслись только несколько разрозненных соединений, которые успели отступить. Войдя в город, немцы выгнали из домов и расстреляли много мирных жителей: белорусов, поляков, а также около трех тысяч евреев. Из них 800 были заживо сожжены в Большой синагоге.
Несколько дней Исай с колонной двигались по проселкам. Над дорогой висели «юнкерсы», советской авиации не было и в помине. Немецкие летчики на бреющем полете едва не в упор расстреливали женщин, детей, стариков, бредущих на восток. Вражеские пилоты устраивали охоту за отступавшими частями. Как на зло, стояла ясная погода, самолеты по нескольку раз в день взлетали с ближних аэродромов, искали и находили добычу. Иногда они опускались так, что беженцы могли различить горделивые лица стервятников. Забавляясь смертоносной игрой, те делали по нескольку кругов над жертвами прежде, чем расстрелять колонны.
В дороге Казинец познакомился с майором Георгием Семеновым и красноармейцем Сергеем Благоразумовым. Оба были из Минска. Записал адреса — а вдруг удастся свидеться.
На третий день часть попала под жестокий налет. Казинец и Юрыгин залегли в придорожную канаву. Если раньше летчики сеяли смерть пулеметами, то на этот раз на людей посыпались бомбы. Затряслась земля. Казинец почувствовал, что оглох. Взрывом его подбросило и швырнуло на землю, словно кто-то хотел вбить в горячий песок. Шипящий осколок — рваный кусок железа, впился в землю перед его лицом, обдав сухим жаром.
«Сволочи, — подумал он, — а ведь это они на нашем бензине летают. Сколько эшелонов горючего я отправил в Германию! Свои заводы, колхозы задыхались без бензина, без мазута, а мы гнали и гнали эшелоны с цистернами, словно собирались поставками заткнуть Гитлеру пасть, умилостивить его. Ах, сволочи!»
Наконец, налет окончился. Покачиваясь, Казинец встал на ноги и позвал Юрыгина. Но Слава лежал в канаве, широко раскинув руки, и не подавал признаков жизни. Его тело превратилось в кровавое месиво, кучерявые белокурые волосы, которыми он так гордился, слиплись, став багрово-красными. В двадцати шагах от него лежали еще три изуродованных трупа.
Исай приподнял друга, повернул на спину. Скрипя зубами от невысказанной боли, закрыл ему голубые глаза. Попросил у уцелевшего солдата саперную лопатку, за обочиной выкопал неглубокую яму, перенес туда Славу. Милого, доброго, отзывчивого, всегда готового придти на помощь, Славку — любимца девчат…
«Ведь Славка и семьи-то завести не успел. А родителям я напишу. Обязательно», — пронеслось в голове Исая.
Казинец достал из кармана Юрыгина документы — паспорт и партбилет. Опустил уже остывшее тело в яму. Прикрыл своим плащом. Насыпал невысокий холмик. Молча постоял несколько минут над могилой, закинул за спину вещмешок и пошел дальше.
От жары и пота пиджак и рубашка стали твердыми, как кора. Брюки обтрепались, испачкались. Одному радовался, что обул не туфли, которые уже давно расползлись бы, а армейские польские ботинки, которые Поля по случаю купила на базаре.
Смуглый от природы, Казинец почернел от пыли и грязи. Колодцы встречались редко, люди брали их с боем, вычерпывали до дна, до вязкого ила. О том, чтобы умыться, не могло быть и речи, попить бы вволю. Остатки части, к которой он примкнул, шли по ночам, прихватывая раннее утро и поздний вечер, когда не так досаждала авиация. За сутки успевали пройти до 40 километров. Разбитые грузовики и искореженная техника запрудили шоссе, и все старались пробираться проселками. По два-три часа, в самый солнцепек, отсыпались в придорожных лесах.
Окруженные и частично рассеянные, испытывавшие нужду в оружии и боеприпасах, подразделения дрались за каждый клочок родной земли. Но – бесполезно. На пятый день пути Казинцу повезло — его подобрала грузовая машина, которая ехала в Минск.
Главный удар противника пришелся в направлении столицы Белоруссии, в которой до войны проживало около четверти миллиона человек. На Минск двигалась самая мощная группировка германских сил. На острие группы армий «Центр» были две полевые армии, две танковые группы и воздушный флот.

 
Последние дни свободного Минска

 
Пока Минск не бомбили, паники не было, обстановка оставалась спокойной. Погода стояла прекрасная. Минчане наблюдали, как в ясном небе на большой высоте проплывают немецкие бомбардировщики. Когда над городом завязался скоротечный бой и советский истребитель сбил немецкий самолет, раздались восторженные восклицания прохожих.
Все были уверены, что пройдет два-три дня, и жизнь войдет в привычную колею. Днем собрался партактив города, на котором выступил П.К.Пономаренко. Затем на предприятиях состоялись митинги. Люди, которых много лет убеждали, что война будет проходить на чужой территории и малой кровью, не верили, что Красная армия может отступить. Директора предприятий призывали сохранять спокойствие.
— Никакой паники! Минск врагу не отдадим! Всем приходить на работу вовремя.
Тревога нахлынула воскресным вечером, когда в город прибыли беженцы — семьи военнослужащих из западных гарнизонов. На площадь Свободы приезжали грузовики с женщинами и детьми. Беженцев стало столько, что их пришлось располагать в скверах.
С понедельника жизнь изменилась: предприятия взялись за военные заказы, началась мобилизация. Многие минчане пришли в военкоматы, не ожидая повесток. Явились почти 30 тысяч человек. Однако на следующий день в связи с бомбардировкой военкоматы переехали, и многие призывники не смогли их найти.
Каждый район организовал отряды рабочих для охраны предприятий и ликвидации немецких десантов. В полдень город огласила воздушная тревога, и на дома, на аэропорт, на здания с воем обрушились бомбы. Вспыхнули первые пожары. В тот день удалось сбить 7 немецких самолетов.
Серьезное положение возникло, когда начались перебои с хлебом. Из поступающих сведений руководству стало очевидно, что немцы могут взять Минск. Пономаренко, боясь начать эвакуацию самовольно, чтобы не отдали потом под суд, позвонил Сталину с просьбой разрешить вывоз детских учреждений и ценностей.
На вопрос Сталина: «Не рано ли?» — Пономаренко не скрыл опасений:
— В половине западных областей эвакуация уже невозможна. Боюсь, что опоздание может обернуться для Минска непоправимой бедой.
Сталин разрешил, и эвакуация началась.
24 июня безоблачное утро превратилось в кромешный ад: над Минском появилось около пятидесяти немецких бомбардировщиков. Самолеты со свастикой беспрерывно бомбили город. Целились в главные объекты: Дом правительства, ЦК КП(б), здание НКВД. Налеты накатывались волнами, через каждые полчаса. Лишь поздно вечером стервятники улетели на свои аэродромы.
Были выведены из строя обе электростанции, водопровод, разрушены сотни жилых домов, под их руинами погибло множество людей. Улицы полыхали огнем, тушить пожары было некому и нечем. Здания, искалеченные бомбами, грозили рухнуть. Над городом висели громадные тучи дыма.
Назавтра снова прозвучал сигнал тревоги. В массированной бомбардировке опять участвовало до пятидесяти «юнкерсов». На улицах лежали опрокинутые трамваи, автомобили, телеги с убитыми лошадями. Раненые заполнили дворы больниц. Родственники разыскивали своих близких.
Для населения Минска в парках и скверах построили укрытия, но многие из них не были оборудованы. Вооружившись лопатами и кирками, люди сами копали траншеи, они позволяли хоть как-то укрыться от осколков. По радио объявили, чтобы жители покинули центр. Но старики, женщины и дети не успели этого сделать. Бомбежка продолжалась до 9 часов вечера. Жизнь была парализована. Город постепенно вымирал: дома погибали вместе с их обитателями. Дым и гарь затмили солнце. Под ногами хрустело битое стекло, на месте окон зияли черные дыры, валялись выбитые взрывной волной двери. Вокруг – трупы, страшные, почерневшие…
Город горел днем и ночью. Зарево от пожаров виднелось за десятки километров. Немцы целенаправленно уничтожали жилые дома, стараясь сохранить для себя фабрики и заводы. Начать массовую эвакуацию было невозможно, подъездные пути оказались разрушенными, часть паровозов и вагонов — уничтожена. На вокзале была такая давка, что сесть на поезд не было никакой возможности. Группы рабочих и студентов в перерывах между бомбежками пытались восстановить полотно, и 10 эшелонов все-таки смогли вырваться из Минска.
Начался великий исход. С чемоданами, узлами, котомками минчане покидали свои жилища. Уезжали на автомашинах, лошадях, велосипедах, шли пешком. Лошади тащили подводы, битком набитые домашним скарбом, посреди узлов с одеждой ютились женщины, дети, старики. Толпы людей хлынули к дорогам на Москву. По загородным проселкам из западных районов на восток гнали колхозный скот.
Однако большинству далеко уйти не удалось. На московском и могилевском направлении немцы высадили десанты. Беженцам пришлось возвращаться.
Молниеносность гитлеровского удара, потеря управления войсками, ошибки командования и лично величайшего полководца всех времен и народов, как именовали Сталина, не оставили шансов для отпора. По радио твердили, что первые неудачи Красной Армии носят временный характер, и враг скоро будет остановлен. Однако партийная верхушка во главе с Пантелеймоном Пономаренко уже 24 июня, на третий день войны, тайно покинула задыхающийся в пожарищах Минск.
Воцарилось безвластие, начались беспорядки: грабили сберкассы, магазины, покинутые квартиры. На одном из домов блестела свежая краска:
«Пантелеймон! Душа с тебя вон!»
Люди тащили со складов муку, крупу, масло, вино. На улицах валялось много пьяных. Панику усиливали диверсанты, переодетые в форму милиции. По городу ползли устрашающие слухи. Немецкие танки обходили город и, не задерживаясь, мчались на восток, окружая отступающие части Красной армии…

В разрушенном, дымящемся Минске Казинец объявился 27 июня. Побрел в общежитие нефтяников. На его месте высилась груда развалин, над которыми еще курился дым — догорали двери, полы, деревянные перекрытия.
Немного поколебавшись, он решил направиться к Григорьеву, в надежде, что тот остался в Минске. До отъезда в Белосток Казинец однажды побывал у своего шефа дома. Константин Денисович познакомил его со своей молоденькой женой, врачом Людмилой, гостеприимной, улыбчивой женщиной, с дочкой, которой исполнилось четыре годика. Пили вишневую наливку, закусывали пирогами с мясом, с грибами — хозяйка у Григорьева была замечательная.
В кирпичный дом, где проживали Григорьевы, попала бомба. Она разрушила первый подъезд. За рухнувшим фасадом на втором этаже виднелось пианино с оторванной крышкой; зацепившись ножками за уцелевший кусок стены, свисала никелированная кровать с разорванной полосатой периной, при дуновении ветра из нее сыпался пух…
Второй подъезд, где жил Григорьев, уцелел. Казинец вошел. Постучал в запертую дверь. Никто не ответил. «Ушли! — подумал он и достал измятый блокнотик, огрызок карандаша. — Что делать, куда податься? К Леле? А куда ж еще!»
Никого другого у Исая в городе не было. За Домом правительства большой район был застроен деревянными домами, вряд ли немцы стали бы тратить на них бомбы. Он написал Лелин адрес, просто так, на всякий случай, сунул записку в дверь и, пошатываясь от усталости, побрел к Дому правительства. Дома у Лели он бывал не раз. Когда они возвращались из театра, она обычно приглашала его выпить чашку чая. Уезжая в Белосток, Исай позвонил ей, сказал о новом назначении. Обещал написать, но дела, а главное — приехавшая Поля, вытравила из его души все обещания. Но одно он знал твердо — Леля не выгонит, не такой она человек.
Трамваи не ходили: немцы уничтожили электростанцию. Два вагона так и застряли на путях, не успев добраться до парка, они стояли без стекол перед вздыбившимися, выдранными из земли рельсами.
Исай шел вверх по Советской улице и не узнавал. Ей от бомбежек досталось особенно здорово. Уцелели единичные здания, вокруг чернели закопченные руины. Остро тянуло гарью. Тут и там из руин вырывались языки пламени. Некогда оживленная улица была пустынной и угрюмой. Редкие прохожие куда-то спешили. Втянув головы в плечи, они не оглядывались по сторонам.
Казинец стоял, чувствуя, что у него кружится голова. От голода и усталости его пошатывало. Со стороны могло показаться, что он пьяный. Собрав все силы, он брел и брел под жарким солнцем, боясь упасть посреди тротуара.
Когда, наконец, в глубине улицы показался Лелин дом, Казинец сглотнул сухой ком, забивший горло, и перевел дух. Только бы была дома! Небольшой — две комнаты и кухонька с русской печью — домик, в котором Леля Равенская жила с трехлетним Борькой, отличался от соседних своей опрятностью. Он был обшит досками, покрашен. К дому была пристроена небольшая застекленная веранда и крыльцо под козырьком. Во дворе виднелся дровяник, а за ним — колодец со скрипучим воротом и цинковым ведром на цепи. Вокруг — несколько старых дуплистых яблонь.
Открыв взвизгнувшую калитку, он прошел несколько шагов по двору и рухнул на лавочку. Очнулся, лишь почувствовав, как кто-то тормошит за плечо.
— Исай, это вы? Что с вами? Вы ранены?
Подняв голову, улыбнулся Леле.
— Нет. Просто устал как собака. Пять дней в дороге, от самого Белостока. А как вы?
— Как все, — уклончиво ответила Леля. — Идемте в дом, сейчас я вам помогу. Вам необходимо вымыться, выспаться, а уж потом поговорим.
Опираясь на ее руку, Казинец зашел на веранду.
— Присаживайтесь и раздевайтесь, — приказала Леля.— Сейчас принесу корыто, воду, подберу кое-какую одежду бывшего мужа. Не беспокойтесь, она вся чистая.
Откинувшись на спинку лавочки, Исай, словно сквозь сон видел, как ловко Леля снует из дома во двор. Она принесла большое цинковое корыто, мыло, мочалку, натаскала воды — а у него не было даже сил, чтобы помочь ей! — стопкой сложила чистые трусы, майку, рубашку, брюки.
— Раздевайтесь. Я выйду, чтобы не смущать вас. Понадоблюсь — кликните. Мойтесь, как следует.
Она вышла, прикрыв за собой дверь.
Исай с наслаждением сбросил пиджак, пропотевшую, заскорузлую, некогда белую, а теперь черную от грязи рубашку, майку. Опустил руки с отросшими ногтями в воду. Почувствовал, как блаженство разлилось по всему телу, и застонал.
Хотелось только сидеть, опустив руки в прохладную воду, и ни о чем не думать. Вернулась Леля.
— Э, голубчик, да вы совсем раскисли, — сказала она. — Ну-ка, пригните голову!
Она мыла его, как своего сына Борьку, а Исай только кряхтел от удовольствия, чувствуя, как его переполняет благодарность к молодой женщине. То и дело приходилось менять грязную воду, благо колодец был во дворе.
— Где ваши? Жена, сыновья?
— Уехали в Алма-Ату, в квартиру моего брата Миши, — слипающимися губами ответил он, — я с ним очень дружен. Сейчас он — в войсках, но полгода назад случилась ужасная трагедия. Жена Михаила скончалась от родов. Она давно приглашала нас приехать в гости, да все как-то не получалось. А теперь вот, умерла при родах…
— Точно, как и моя мама, — вздохнула Леля.
— Я еле успел отправить своих, ведь кроме жены и детей со мной в Белостоке была мать и сестра с сыном. Всех отправил в Алма-Ату. А следующий поезд, который отошел вечером, немцы разбомбили. Погибли сотни людей…
— Повезло вашим…
— Не то слово…
Наконец, мытье окончилось. Чистый, переодетый, словно наново родившийся, Исай, шлепая босыми ногами, побрел в комнатенку, единственное окно которой смотрело в заросли сирени. Силы окончательно оставили его, он рухнул на диван и впервые за последнюю неделю забылся беззаботным сном, не успев даже поблагодарить Лелю за помощь. Казинец не слышал, как в городе грохотали немецкие танки, как на минских улицах хозяйничали мотоциклисты в касках и болотных френчах.

 

Сладкий сон в горькое время

 

Сначала приснилась мама Аня. Молодая, красивая. Она была образованная, знала несколько языков. Все удивлялись тому, что сотворила с Анной любовь: вышла чернобровая богачка за обычного трудягу. Парень, и вправду, был статен и пригож, и не зря у них народились чудные дети. Красавцы. Сначала Миша, потом Исайя, затем дочки — Рахиль и Нина…
Шли годы… Но кто-то выдумал такое странное слово «рре-во-лю-ци-я», которое местечковцам и выговорить-то трудно. Все было тихо и дремотно в Приазовье, но вот гражданская война ворвалась и в малороссийский Гени́ческ. Муж Анны возглавил местную группу большевиков. Красные захватили власть, но удержать ее не смогли. Однажды в городок ворвался отряд белых. Казаки порубали шашками всех членов комитета. Пастух, видевший расправу, с сумасшедшими от ужаса глазами бросился к жене Казинца:
— Анна! Твоего Павла белые шашками зарубили! Беги быстрее, вон он там, в поле.
И было большое горе, безмерное несчастье, которое ни осмыслить, ни высказать. У Анны на руках осталось пятеро детей. Время шло, революция победила, но Анна не захотела оставаться там, где потеряла мужа. Сестра уговорила ее уехать с детьми в Америку, надо было только перебраться поближе к порту. Так они попали в Батуми. Но тут случилось непредвиденное. Перед самым отбытием в золотую страну Анна заболела тифом, и пароход отчалил без Казинцов, увозя их родственников в Новый Свет.
В Батуми вдову и ее пятерых детей ждали голод и холод в прогнившей хибаре на краю города. Спасли бабушкины драгоценности: два кольца искусной работы и дедушкин золотой портсигар.
«Миша, Исайя, — позвала умирающая мать, — ступайте к ювелиру и продайте наследство. Иначе нам — конец, я не выживу, мне нужны лекарства, а вам – еда».
Деньги сделали свое дело. Срочно приглашен был доктор, купили лекарства, продукты, и потихоньку мать поднялась. Первое время 35-летняя вдова только сидела во дворе, глядя на море и голубое небо, но молодой организм и морской воздух сделали свое дело — мать выздоровела и стала искать работу…
А потом приснилось южное солнце, спускавшееся с гор. Оно уже проникало в каморки их развалюхи, зацепившейся за край холма. Во сне Исайя видел себя. Вот он проснулся раньше мамы, братьев и сестер. Натянул на себя залатанные на коленях штаны, выгоревшую на солнце рубашку и выбежал на улицу. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались склоны с апельсиновыми, лимонными, мандариновыми деревьями; высокие пальмы кивали пышными шапками, воздух дурманил запахом лавров.
Мальчишка бежал к берегу и увидел море. Оно уже проснулось, бирюзовые волны ласково перекатывались к пляжу. Под легким дуновением знойного ветра море вздрагивало, покрываясь мелкой рябью, и разносило по побережью едкий запах соли. Вдалеке качались еле заметные полоски рыбацких лодок, за ними, у горизонта, белел парус. У берега кружили легкокрылые чайки, выслеживая добычу на мелководье, куда заплывали стаи мальков. Время от времени птицы, сложив крылья, с пронзительным криком пикировали в воду и тут же взлетали с серебристыми рыбками в клювах. В прозрачном море плавали нежные облака, и уже трудно было понять, где небо, а где море — вокруг лежал солнечный, сияющий мир. Окруженный высокими горами, буйно заросшими чащами, город прижимался к морю. Батуми, красочный перекресток веков и цивилизаций, поразил мальчишку веселым разнообразием и стал для Исайи родным домом…
В городе была четырехлетняя школа, в которую стали ходить сестры, но Исайе хотелось учиться дальше. Ему надо было идти в пятый класс, и мать отдала его в русскую семилетку.
— Ты откуда такой взялся? Как к нам попал? Что за имя такое необычное? — спросили одноклассники.
— Что ж тут необычного! — возмутился мальчишка. — Зовут меня Исайя, в честь библейского пророка. Фамилия — Казинец, родился в 1910 году.
— Вот и у нас теперь будет свой пророк! —сказал один из сорванцов, вызвав дружный хохот одноклассников.
— Может быть, — рассмеялся и Исайя
Снова приснилась мама. После выздоровления умная и расторопная Анна Исаевна Казинец устроилась в Батумский приют. Сначала помогать на кухне, а потом воспитательницей. Начальство ценило ее и разрешило взять туда своих детей.
Приют славился тем, что в нем была лучшая в Грузии балетная школа для девочек. Однажды туда приехала посмотреть концерт знаменитая Айседора Дункан с известным на всю Россию поэтом Сергеем Есениным. Ей было 43 года, стройная балерина с крашеными волосами. Ему — 27, золотоволосый русский поэт. На вопросы друзей, зачем она ему нужна, муж танцовщицы отвечал:
— Я ко всем холоден, а она живет по-молодому. После нее молодые мне кажутся скучными…
В Грузии Дункан выступала сама и возила на гастроли свою детскую балетную школу. Она танцевала, а Есенин выступал со стихами.
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем…
— Дети, я не буду учить вас танцам, — говорила Айседора наполовину по-французски. — Я научу вас летать, как птицы, гнуться, как деревца под ветром, прыгать легко и бесшумно…
— Переведите, пожалуйста, — обратилась Дункан к Анне Исаевне.
Пока Анна переводила, Айседора заметила черноглазую девчушку.
— А чья эта девочка?
— Моя, — ответила воспитательница.
— Я запишу ее. Как ее зовут?
— Рахиль Казинец.
— Вы хотите счастья своей дочери?
Айседоре очень понравилось, как танцевала сестра Исайи Рахиль, и балерина задумала взять ее в свою школу. Вечером мать спрашивала у Миши и Исайи:
— Как быть? Какое счастье! Согласиться? Девочка уедет в Америку, но сделает карьеру. Что делать?
Долго думали-гадали. Решили не отдавать. И Айседора продолжила гастроли c неуправляемым, хмельным Есениным…
В батумском приюте Казинцы пробыли два года, пока из-за недостатка средств детдом не расформировали. К этому времени мать сумела снять в аренду недорогую квартиру в домике на тихой улочке. Во дворе было много ярких южных цветов. Небольшая веранда напоминала зеленую оранжерею. Старики-хозяева рассказывали о своей жизни в Батуме, когда город принадлежал туркам. Контрабанда, французские коньяки, множество иностранных кораблей – таким они знали его до революции. Среди грузин жить было хорошо: народ гостеприимный, добрый.
Исайя учился, лазил с друзьями по древним турецким подземельям, воровал на базаре помидоры и дыни.
— Вольная гавань Батум — черноморская жемчужина! – старший брат Миша вслух читал Исайе и сестрам русскую газету, где местные журналисты расхваливали свой город.
Главной достопримечательностью был порт. Исайя каждый день прибегал туда любоваться прибывающими судами. Иногда, если подворачивалась работа: подмести, принести, подать, — можно было заработать рубль-другой. В семье, где перебивались с хлеба на воду, дорога была каждая копейка.
Море в порту было затянуто радужной пленкой пролившегося мазута. Она сверкала на солнце всеми цветами радуги. Осенью к ней добавлялись оранжевые корочки от мандаринов и апельсинов. Высокие подпорные стены мола заросли дроком, густо переплетенные ветви свешивались вниз, и казалось, с камней стекает зеленый водопад. Волны лениво бились о сваи, покрытые водорослями. На высоченных шестах висели таинственные знаки. Одни из них обозначали штиль, другие — приближающийся шторм.
У причалов тесно стояли пароходы. По флагам можно было изучать географию. Турция, Италия, Испания, Греция — откуда только не заносило в гостеприимный батумский порт корабли. По крутым трапам сновали докеры с тюками на плечах. Одуряюще пахло жареной рыбой — на камбузах готовили обед.
По вечерам с кораблей вываливались толпы матросов, и многоязыкий говор оглашал улицы. Моряки штурмовали ресторанчики и кафе, где подавали спиртное, искали и находили сговорчивых подружек, спешили в тихие безлюдные уголки.
Исайе снились лавочки и кофейни на набережной, где торговали сельтерской водой и слоеным греческим печеньем на меду. Вокруг — уютные столики под открытым небом, за которыми, попивая крепкий ароматный кофе из фарфоровых чашечек, завсегдатаи — турки в красных фесках и чернобородые грузины играли в нарды. Встречались и горцы в черкесках с газырями. Здесь царили мир и покой, жизнь текла лениво, и мальчик мечтал о том времени, когда подрастет, начнет зарабатывать и тоже сможет по вечерам вот так сидеть за столом, потягивая кофе.
Даже во сне он видел жареные каштаны. Стоили они недорого, продавали их с пылу, с жару. Мальчишка, обжигая руки, хватал лакомство, завернутое в виноградные листья, а седой кухарь, напевавший «Где же ты, моя Сулико?», уже подсыпал на мангал следующую порцию.
— Холодный каштаны, слушай, кто эст? — спрашивал грузин и сам себе отвечал. — Свинья эст, идиёт эст, нормалный человек нэ эст.
Отпустив покупателя, он продолжал тихонько свою: «Шен хом ара хар Сулико…» Над мангалом стоял сухой треск, от жары лопалась скорлупа каштанов, пахло жженой корой с душистым привкусом. Вдоль берега на кольях были развешены на просушку сети с деревянными поплавками. Рыбаки заботливо осматривали их, ремонтировали прорехи. Здесь же смолили лодки. Если позволяло время, Исайя помогал рыбакам. Мальчишку воротило от камсы, и иногда по ночам, захватив бамбуковые удочки, он отправлялся за более приличной рыбой. Для этого нужно было проникнуть в порт, добраться до мола — там можно было, если повезет, наловить серебристой ставридки.
В порту каждые полчаса били склянки: там-там, там-там… Их прерывистый бой раздавался в густой тишине ночи. Исайя сматывал удочки и бежал досыпать.
Ему приснились узкие улочки, где трудно было разъехаться двум экипажам. В турецких двухэтажных домах верхний этаж выступал над нижним, образовывая над тротуаром тенистый карниз. Рядом с Батуми, у турецкой границы, сохранилась окруженная деревьями древняя крепость. Исайя облазил ее снизу доверху.
Весной город утопал в цветущем миндале и огромных цветах магнолий, летом на клумбах расцветали розы. Дворники подметали тротуары пышными метелками из мятных эвкалиптовых веток.
Чем бы ни занимался Исайя, он всегда старался найти время, чтобы искупаться в бирюзовом море. Купальный сезон в Батуми начинался в мае, а заканчивался с приходом осенних штормов. Иногда в дождливые дни сестра Рахиль шла с братом на берег и держала зонтик, чтобы сохранить его одежду сухой. Исайя научился нырять, плавал как рыба, ни в чем не уступая друзьям. Это были ребята из русских, турецких, грузинских, татарских семей — настоящий интернационал. Жили все дружно, делились лепешками, яблоками. Вместе лазили по чужим садам и огородам, до изнеможения гоняли футбольный мяч.
Потом во сне явился Мустафа Мгеладзе, с которым Исайя подружился особенно близко, чернявый грузинский мальчуган, предки которого во времена владычества татар приняли ислам. Родители Мустафы были очень богаты, но, несмотря на это, мальчишка был дружелюбен, прост в общении и горазд на всякие выдумки. Видя, что семья Казинцов бедствует, Мустафа посоветовал Исайе стать чистильщиком, помог выкупить место на набережной.
Каждое утро, захватив маленькую табуретку и ящик-подставку, в котором лежали сапожные щетки, бархотки и баночки с ваксой, Исайя отправлялся на набережную.
— Чистим, бли́стим, первый сорт! Подходи, навались, у кого деньги завелись! — весело кричал мальчишка, — и городские пижоны становились в очередь. Он аккуратно обкладывал носки щеголей полосками картона и принимался орудовать щетками. Через несколько минут даже самые заношенные, насмерть пропыленные туфли уже сияли, отшлифованные бархоткой.
Мустафа учил приятеля татарскому языку, а сам учился еврейскому, по пятницам таскал Исайю с собой в мечеть, а по субботам ходил с ним в синагогу. Мустафа читал Коран и с увлечением рассказывал о жизни пророка Мухаммеда.
Вместе с сестрами, Рахилью и Ниной, Исайя ходил на турецкий базар. Там теснилось множество лавчонок, вмещавших в себя все, что может понадобиться не только горожанину, но и сошедшему на берег матросу…
«Корабли плывут в Константинополь, поезда уходят на Москву», — Исайя любил есенинские стихи о Батуми, —
Далеко я, далеко заброшен,
Даже ближе кажется луна.
Пригоршнями водяных горошин
Плещет черноморская волна…
Летом и осенью, когда прибрежные домики, оплетенные виноградными лозами, набрасывали на себя узорные платки из желтеющих листьев, базар переполняли горы персиков, хурмы, груш и яблок. Но если денег нет – то и фруктов нет. А Исайя не любил подачек. Совсем другое дело: помочь поднести пару корзин, разложить товар, принести со склада весы и гири. Тогда и фрукты, кажутся вкуснее.
Когда море остывало и в Батуми становилось холодно, порт пустел. Столики с набережной убирали в помещения; туда же переселялись завсегдатаи. Позарез нужны были дрова. Исайя отправлялся на поиски в горы. Пробираясь сквозь заросли, собирал хворост, увязывал в вязанки. Спасал керосин, но он стоил денег. А их еле-еле хватало. Шутка ли — шесть душ за столом. Не успеет мать нарезать буханку хлеба, а ее уже и след простыл.
Когда поздней oсенью налетали штормы, волны с седыми гребнями перехлестывали через набережную, город окутывала тьма и молнии раз за разом взрывали мглу.
Снилась семилетка, где Исайя прошел пятый и шестой классы. В 13 лет мать отдала его в подмастерья к старику, ремонтировавшему керосинки, а потом старший брат Миша, уже работавший на нефтезаводе, смог привести брата в цех.
Так закончился сон, а с ним и детство. Босое, полуголодное, согретое ярким солнцем, омытое теплым морем и ливнями, оно ушло в синие дали, чтобы каждым своим днем остаться в его сердце…
* * *

28 июня, всего через неделю после начала войны, в Минске уже хозяйничали немцы. Исай проснулся совсем в другом городе, в другой стране. Танкисты, высунувшись из люков, с любопытством рассматривали разрушенный город, не обращая на жителей никакого внимания. С грохотом и лязгом, сопровождаемые мотоциклистами, бронированные машины устремлялись к Московскому шоссе. Вслед за ними в город вошла пехота. Столица Белоруссии пала.
Была эвакуирована незначительная часть материальных ценностей, зато в тюрьмах сталинские палачи успели расстрелять сотни политических заключенных. Уголовников распустили по домам.
Партийное руководство страны понимало, что критиковать Сталина за неподготовленность к войне, за паническое отступление – смерти подобно. Оно пыталось найти виновных среди военачальников. Сталин в первые дни войны находился в подавленном состоянии. До 29 июня он работал в своём кремлёвском кабинете. Получив сведения о падении Минска, поехал в наркомат обороны, спросил, почему допустили. Сталин был настолько удручен, что сказал членам политбюро: «Ленин оставил нам великое наследие, а мы, его наследники, — все это просрали». После этого уехал на дачу и заперся там, никого не принимая и не отвечая на звонки.
Ночь с 29 на 30 июня 1941 года была для Сталина едва ли не самой тяжелой в жизни. Сдача Минска оказалась последней каплей, вскрывшей его полную несостоятельность в оценке военного искусства немцев. Он впал в панику не из-за того, что потеряли белорусскую столицу, а потому, что разбили армии Павлова. Вначале советский вождь полагал, что «фактор внезапности» скоро иссякнет, но события показали, что дело вовсе не в этом.
Политбюро решило поехать к Сталину. Молотов предупредил, что вождь в глубокой депрессии: ничем не интересуется, потерял инициативу. Один из соратников, возмущенный всем услышанным, сказал, что, в таком случае, руководство страной и обороной должен взять на себя Молотов. Испуганный до смерти, тот бурно запротестовал.
Когда приехали на дачу, Сталин выглядел растерянным и испуганным, подумал, что члены Политбюро решили арестовать его за провалы и бездействие. Вождь понимал, что в период побед и всеобщего ликования можно и грузину править Россией, но во время поражений гнев русских может обрушиться на него, и не долго за просчеты поплатиться головой. Соратники убеждали Сталина: страна огромная, на Урале и в Сибири заложены заводы-дублеры, произведем эвакуацию, поднимем народ против Гитлера. Поняв, что в него все еще верят, Сталин стал действовать. 3 июля по радио страна услышала его голос:
«Товарищи! Граждане! Братья и сестры!
Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается…
Мы должны организовать всестороннюю помощь Красной Армии. В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджогов лесов, складов, обозов…
Все наши силы — на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага!
Вперед, за нашу победу!»*

А пока Белоруссия попала в руки захватчиков…
Среди оставшихся в Минске оказалась и официантка столовой ЦК партии Елена Мазаник. Ее муж – высокий голубоглазый блондин, шофер наркома госбезопасности, вывез своего начальника из города. Но так вышло, что вернуться за женой шофер уже не сумел. Телефон не работал. Нарком мотался на машине по городам, еще не захваченным немцами, и всюду следил за исполнением сталинского приказа — расстреливать политических.
Опасаясь попасть в плен вместе со своим начальником, под напором немцев шофер увез своего шефа в Москву. Елена Мазаник, не дождавшись мужа, попыталась сама уйти из Минска, но ей, как и многим, пришлось вернуться. В оккупированном городе оказалась и молодая судья Мария Осипова, с которой Елену вскоре сведет суровая судьба…

 
Новое назначение

 
16 июля 1941 года в «Волчьем логове» Гитлер созвал совещание, на котором присутствовали начальник канцелярии Мартин Борман, рейхсмаршал Геринг, министры и военные. Подойдя к висевшей на стене карте, испещренной разноцветными стрелами, фюрер бодро произнес:
— Понятно, что мы никогда не уйдем с занятых территорий. Если русские развернут партизанскую войну, это даст нам возможность выкорчевывать все, что сопротивляется. К западу от Урала врага впредь не должно быть, даже если придется воевать сто лет. Мы никому не позволим носить оружие.
В связи с распределением постов на оккупированных землях, фюрер спросил у присутствовавших, справится ли Кубе с обязанностями комиссара Москвы, ведь он еще в 1933 году был оберпрезидентом Берлина, опыт управления у него большой. Розенберг и Геринг посчитали, что Кубе для этого староват.
— Нет, это слишком ответственно, — сказал Борман. — На эту должность, мой фюрер, мы рекомендуем более крепкую кандидатуру. А гауляйтеру в отставке Кубе надо подыскать на Востоке другую должность, соответствующую его способностям.
Фюрер сел за свой огромный стол и сказал Розенбергу:
— Значит, так: Лозе возьмет на себя весь Остланд. Kох — Украину, Белоруссию отдадим Кубе. Территория СССР должна быть умиротворена как можно быстрее. Самый простой и эффективный путь — расстреливать любого, кто искоса посмотрит на немцев.
Получив от Гитлера уведомление о назначении главой гражданской администрации Белоруссии, Кубе в письме выразил фюреру признательность:
«Как самый счастливый человек я вступаю на новую службу, буду трудиться, не щадя своей жизни!.. Для моей храброй жены это счастливый день в ее судьбе. В послушании и верности мы оба благодарим Вас, мой фюрер!»*

Одним из первых поздравил старого друга генерал Герф.
— Если бы не потерянные годы, я, без сомнения, был бы сейчас министром, — ответил ему Кубе. Двое сыновей гауляйтера от первого брака уже служили в вермахте.
Министром Восточных оккупированных территорий фюрер назначил А. Розенберга. В его подчинении был имперский комиссар «Остланда» Г. Лозе, давний знакомый Кубе. Во время борьбы за власть Кубе был более авторитетным «борцом», чем Лозе, поэтому Кубе трудно было смириться с положением подчиненного рейхскомиссару. Причем Кубе получил даже не всю «Вайсрутению» – так немцы назвали Белоруссию, которая рассматривалась как сфера «жизненного пространства» Третьего рейха, — некоторые области Белоруссии попали под другие управления.
Административная лестница получилась следующая: Кубе — Лозе — Розенберг – Гитлер. Первым делом будущий губернатор заказал немецкие книги о земле, которой ему предстояло управлять. Позвонил Лозе, чтобы узнать, кто до него был главным в Белоруссии. Лозе сообщил:
— Твоего «предшественника» зовут Пантелеймон Пономаренко, 39-летний инженер-конструктор, по национальности русский, любимец Сталина, сделавший головокружительную карьеру по партийной линии. Бежал вместе с помощниками в Москву.
Молодую жену и трех маленьких детей Кубе в незнакомый Минск брать пока не собирался, а вот новый тесть сам попросился. Зять собирался предоставить ему непыльную должность в комиссариате.
Не забыл Вильгельм и про Вильденштейна. Через несколько дней в кабинете командира взвода охраны Дахау раздался звонок:
— Карл?
— Слушаю, герр Кубе! — Вильденштейн сразу узнал голос бывшего подчинненого.
— Гауляйтер Кубе приглашает вас на должность адъютанта генерального комиссара Белоруссии. Согласны?
— Конечно, шеф, с радостью. Спасибо, что не забыли.
1 сентября 1941 года Вильгельм Кубе с адъютантом и тестем прибыли в Минск. Пышно вступал в должность наместник фюрера. Все было обставлено с шиком, подразумевалось, что Кубе приехал навсегда, да он и сам не сомневался в этом.
Фасад бывшего Дома Красной армии был украшен цветами и флагами. Церемонию проводили на свежем воздухе. Осень — только на календаре, погода стояла хорошая, было еще совсем тепло. На ступеньках расставили букеты цветов, на площадке перед зданием – украшения из хвои со свастикой. Командующий немецкими войсками в присутствии офицеров, солдат и гостей торжественно передал власть главе гражданской администрации.
Выступая на церемонии, Кубе упивался важностью своего предназначения:
— Я пришел сюда управлять этой землей, использовать ее экономику для ведения войны и вывезти все нам необходимое.
С большими надеждами на успех гауляйтер принялся за дело. Кроме кабинетов и личных апартаментов, Кубе подобрал поблизости запасной дом для жилья. Там он поселил своего нового тестя. По протекции генерального был назначен городской комиссар, которому подчинялась горуправа. Бургомистром Кубе назначил белоруса Ивановского, профессора, хорошо говорившего по-немецки. Друзья спрашивали у Ивановского, что значит слово «гауляйтер».
— Гау — округ, ляйтер – руководитель. Глава округа, вроде губернатора, — объяснял профессор.
В первом же приказе гауляйтер известил, что лица, которые в неположенное время без уважительной причины будут на улице, подлежат расстрелу.
Генеральный комиссариат разместился в бывшем Доме союзов на площади Свободы. Прибыв туда, чтобы поздравить гауляйтера, Герф крепко пожал ему руку.
— Я всегда верил, Вилли, что ты вернешься в большую политику.
А между тем на улицах Минска людей отлавливали, как бродячих собак. В уцелевших зданиях были назначены старосты. Им приказали вывешивать списки жильцов, чтобы обнаружить скрывавшихся. В Минск можно было войти и выйти, только имея аусвайс или советский паспорт со штампом о прописке. После приказа о сдаче оружия и радиоприемников была объявлена регистрация мужского населения от 17 до 55 лет. Организовав биржу труда, оккупанты составили списки трудоспособных. Были введены справки с места работы, — немцы периодически устраивали облавы на безработных.
Рядом с городом, возле деревни Масюковщина, захватчики устроили громадный лагерь, где содержалось 100 тысяч военнопленных и 40 тысяч гражданских. Огромное кровавое зарево залило поле. В раскаленном воздухе витал призрак ужаса. Заключенные, загнанные в тесное пространство, едва могли шевелиться, и вынуждены были отправлять естественные надобности там, где стояли. По нескольку дней без пищи, в состоянии апатии, вызванной голодом, у людей возникало одно стремление: достать что-либо съедобное. Сьели всю траву под ногами, выковыряли из земли все корешки. Поле стало мертвым, словно укатанное асфальтом. Даже пырей не мог расти на нем. Только дожди да семена, которые ветер сносил с окрестных полей, могли возвратить ее к жизни, чтобы она снова покрылась зеленью.
Со дня на день возрастала угроза эпидемии. Все меньше стало разговоров, что русские вернутся. Говорили, что надо привыкать жить под немцами и соблюдать их законы. В обращении были немецкие марки и советские рубли. Распространялось мнение, что немцы — хорошие хозяева, работу любят, воровства у них нет, даже замков не употребляют. На улицах красного города, каким его делал битый кирпич, были установлены громкоговорители, по которым звучала музыка и объявления.
Суд расположился в комиссариате, а городская тюрьма осталась на прежнем месте, только сменила обитателей. Немцы открыли пять домов терпимости для солдат и офицеров, с вывесками «Дом красавиц» на немецком и русском. В каждом заведении «работало» по 40 женщин. Насильно «красавиц» туда не тащили, брали тех, кто шел по своей воле. Конкурс был велик и позволял выбирать дам помоложе и посимпатичней. Были среди них и «подстилки, и «овчарки», и «шкуры», кто погнались за легкой и сытой жизнью. Но были и несчастные жертвы жестокой войны, исковеркавшей их судьбы. Такие женщины пошли в немецкие дома терпимости из-за умирающих от голода детей, опухших родителей, из-за невозможности устроиться на любую, самую черную работу.
Вскоре начались вспышки тифа и туберкулеза. В Минске были три детских дома, но беспризорники, потерявшие родителей в военной неразберихе, встречались на каждом шагу. Уже в июле были изменены названия улиц и площадей.
12 июля 1941 г. Пономаренко, выдавая желаемое за действительное, писал Сталину, что настроение белорусов патриотическое и боевое, что колхозники умоляют дать оружие, просят забрать всех в армию. Он сообщал вождю, что в занятых районах немцы стараются подладиться к крестьянам, приезжая в села, здороваются с наиболее почтенными, детям раздают шоколадки, женщинам — по три метра ситцу. Пономаренко написал про немецкую агитацию, которая «идет под флагом борьбы с жидами и коммунистами, что трактуется как синонимы».
Еще за месяц до приезда Кубе, немцы начали под страхом смерти загонять евреев в гетто. Белорусы, поляки, русские, которые жили на улицах, прилегающих к Юбилейной площади, перебирались в освободившиеся квартиры в «арийской» части города. Распределением квартир занималась управа. На переезд немцы отвели пять дней.
Начальником гетто стал прибалтийский немец, двуногий зверь, одно появление которого наводило ужас. Он был небольшого роста, с лицом землистого цвета, стеклянными глазами и отвисшей челюстью, хорошо владел русским языком. За косой взгляд, за не вовремя снятую шапку этот людоед отправлял на расстрел.
В августе 1941–го в гетто находились 80 тысяч евреев, в октябре за счет пригнанных из окрестных местечек оно расширилось до 100 тысяч. Узники были обязаны носить на спине и груди желтые знаки. Из гетто выпускали по специальному разрешению. Идти можно было только по мостовой, запрещалось заходить в общественные места. За нарушение — расстрел.
Немецкое командование приказало обитателям гетто сдать деньги, серебро и золото. По периметру место было обнесено колючей проволокой, на проходных стояли вооруженные полицаи. Люди отчаянно голодали. Бесшабашные мальчишки переползали под проволокой и приносили в гетто выкопанную на заброшенных огородах картошку. Немцы устраивали облавы: окружали район за районом и, загнав людей в грузовики, увозили. Выходить за пределы гетто можно было только в рабочей команде. Длинные колонны евреев шли восстанавливать железную дорогу, грузить кирпичи, ремонтировать дома. Гетто пополнялось за счет евреев, которых немцы свозили из других мест оккупированной Европы.
Первый погром произошел в августе 1941-го. Дикая расправа над евреями, вчерашними соседями, вызвала недовольство со стороны белорусов. Эсэсовцы учли – расстреливать стали за городом. В гетто функционировали две больницы, в которых работали медики-евреи. Дети не имели права учиться. В соответствии с распоряжением генерального комиссара Кубе в гетто нельзя было открывать школы.
Евреи, родственники которых были взяты немецкой секретной службой в заложники, вынуждены были доносить про тех, которые подозревались в опасных связях. Они сообщили гестапо про то, что в доме по Обувной улице один молодой человек прятал оружие. Каратели даже не стали искать «бандита», а расстреляли всех жильцов этого дома.
Город не отапливался, стали вырубать парк имени Горького. Фабрика–кухня по талонам белорусской благотворительности отпускала обеды: 50 граммов хлеба и тарелку баланды. На втором этаже фабрики–кухни открылся ресторан, заработали бани и парикмахерские.
Самыми многолюдными местами стали рынки. Среди перекупщиков в толпе сновали шпики, вылавливали евреев, которым удавалось выбраться из гетто, чтобы купить хоть какой-нибудь еды. Для торговли необходимо было получить патент. Очень скоро все почувствовали нехватку продуктов. Сначала одежду, обувь продавали за деньги, затем начали обменивать вещи на еду. Из-за нехватки соли началась цинга, на рынке шел бойкий обмен продуктов на всевозможное барахло. В приказном порядке были установлены твердые цены в марках.
Немцы открыли школы и завезли из Берлина учебники немецкого и белорусского языка. Дважды в неделю стала выходить «Беларуская газэта». Начал сезон белорусский театр, среди прочего репертуара готовилась пьеса, написанная самим Вильгельмом Кубе. Помимо белорусских песен, стали исполняться немецкие. Учителя, не знавшие белорусского, срочно принялись учить язык. Минский гарнизон состоял из шести тысяч немецких солдат, для которых в кинотеатрах демонстрировались фильмы из Германии.
В городе немцы разрешили открыть церковь для белорусов, костел для поляков и татарскую мечеть. Один из домов в гетто отвели под синагогу. Когда гестапо узнало, что среди ксендзов были выступления с антинемецкими проповедями, проповедников арестовали, а костелы на время закрыли. Всем священникам Кубе предписал вести богослужение на белорусском языке. Разрешил благотворительную «Беларускую самапомач». Начальник управы получил статус «мужа доверия» и имел доступ к генеральному комиссару. Имея большой опыт, гауляйтер управлял и хозяйственными службами.
Полицейские функции на захваченных территорях указом фюрера возлагались на Гиммлера, который послал в Минск своих головорезов. Командиры немецких оперативных групп получили задачу по ликвидации евреев и коммунистов. Отряды полиции из прибалтов и украинцев помогали немцам. На оккупированных территориях начались массовые убийства.
4 августа 1941 года возле Минска Гитлер провел совещание генералов, где выяснял их мнение по дальнейшим действиям. Воодушевленные легкими победами и цифрами военнопленных, все высказались за поход на Москву. Опьяненный успехом, уверенный в близком завершении «блицкрига», Гитлер решил разрушить советскую столицу, затопить и устроить на ее месте озеро. Немцы чувствовали себя настолько уверенно, что Гитлер через три недели снова прибыл в Белоруссию вместе с приглашенным в гости итальянским диктатором Муссолини. Торжества проходили на развалинах Брестской крепости. К тому времени сопротивление красных бойцов в ней уже было подавлено.
Гитлер, отдавая приказ о генеральном наступлении на Москву, заявил, что противник сломлен и никогда не сможет подняться. Советский Союз защищался из последних сил. Комитет обороны ввел с 20 октября в Москве осадное положение. Рабочие сутками не выходили с заводов, ополченцы не покидали оборонительных рубежей. Усиленный выпуск военной продукции и прибывшие пополнения помогли советским войскам к концу октября остановить врага. Группа армий «Центр» была вынуждена прекратить наступление. Атака захлебнулась, наступали холода. «Блицкрига» не получилось, война принимала затяжной характер.
В начале ноября Кубе уехал в Берлин к Аните праздновать свой 54-й день рождения. Там он встретился со своим начальником — рейхсминистром Альфредом Розенбергом, который изложил своему подчиненному ближайшие задачи:
«Надо переселить поляков в восточные районы Белоруссии, чтобы они заменили там русских… Необходимо также разжигать неприязненное отношение белорусов к русским. В «Остланде» следует препятствовать претензиям на создание независимых государств… Германский рейх готов, однако, к тесному сотрудничеству с этими народами, поэтому администрация нижнего уровня может состоять из местного населения. Из них Генеральный комиссар может выбрать доверенных лиц. Необходимо пресекать создание белорусских высших учебных заведений, не возражая против ремесленных училищ».*

Для славянских народов Гитлер имел тщательно разработанный план: часть онемечить, еще часть уничтожить, остальных выселить за Урал. Гиммлер на совещании главарей подчеркнул, что целью похода на Восток является «биологическое ослабление» славянских народов с уничтожением их культуры.
Гитлеровский генерал-губернатор Польши заявил, что отныне политическая роль польского народа закончена, он объявляется рабочей силой, и немцы добьются того, чтобы стерлось навеки само понятие «Польша».
Ему вторил министр восточных территорий А. Розенберг:
«Германия вступила в последний бой с большевизмом. Сегодня мы начали «крестовый поход» не для того, чтобы освободить русских от большевизма, а для того, чтобы обезопасить Германскую империю. Замена Сталина новым царем или выдвижение на этой территории какого-либо другого национального вождя – все это еще более мобилизовало бы их силы против нас… Цель германской восточной политики — вернуть первобытную Московию к старым традициям и повернуть лицом на восток. Это — примитивная страна, и наши солдаты встретят там совсем другие условия, чем в Европе».*

Для начавшейся «русской кампании» Гитлер приказал образовать четыре расстрельные айнзатцгруппы общей численностью около 3 тысяч человек, с буквенными обозначениями A, B, C и D. В руководители этих групп подбирались офицеры с высшим образованием; возраст — от 30 до 40 лет. Тщательный отбор производился лично Гиммлером и Гейдрихом. Все приказы отдавались только в устной форме. Разделившись на более мелкие, эти команды, выполняя людоедские установки своих вождей, стали истреблять мирное население. Одну из групп возглавил желчный очкарик оберштурмбанфюрер СС Эдвард Штраух.

 
Искры в ночи

 

 

Казинец проспал двое суток. Встал сильный, уверенный в себе. Словно и не было изнурительной дороги под немецкими бомбами. Покормив его, Леля сказала:
— Исай, вам надо сбрить бороду и усы. Они делают вас очень приметным, а время сейчас такое, что лучше раствориться среди людей, не привлекать внимания.
— Вы правы, — согласился он. — Однако я и без бороды и усов вниманием немцев обделен не буду. У них какая-то патологическая ненависть к евреям. Нужны новые документы.
Он достал из пиджака сверток с документами Юрыгина.
— Если бы как-то приспособить Славкин паспорт…
— Кто такой Славка? — спросила Леля, рассматривая паспорт Юрыгина.
Исай рассказал о погибшем друге.
— А знаете, пожалуй, это выход. — Леля положила оба паспорта в сумочку. — У меня есть знакомый художник. Схожу-ка я к нему. Он так переклеит фотографию, что ни один патруль не подкопается. А вы приводите себя в порядок, надо стать похожим на свою прежнюю фотографию.
Елена лихо обкорнала ножницами пышную чуприну Исая, соорудив нечто вроде «полечки», принесла старую отцовскую бритву и ушла. Он правил бритву на толстом ремне, взбивал помазком в чашечке мыло и думал о Славе Юрыгине. Даже после смерти верный друг Славка готов был помочь …
На загоревшем лице побритые щеки выглядели белыми, словно покрытыми лишаем. Нужно было несколько дней посидеть на солнце, чтобы прохожие перестали пялиться.
Вернулась Леля, принесла паспорт. Исай долго разглядывал, но даже следов переклейки не обнаружил. Печать была на месте, последняя прописка — Белосток.
Нужно было привыкать к своему новому имени. Теперь Исай — Слава Юрыгин, русский, 1910 года рождения, холостой, не военнообязанный. Свои документы — паспорт и партбилет, завернув в клеенку, Исай спрятал до лучших времен в дровянике. Через несколько дней он уже отважился выйти из дому. И первой, кого он увидел, едва открыв калитку на улицу, была подходившая жена Григорьева — Людмила. Она не узнала его, и это было хорошим знаком.
— Простите, вы не знаете… Господи, Исай, это вы?
Он с энтузиазмом пожал ей руку.
— Значит, вы не уехали? Константин Денисович в Минске? Если бы вы знали, как я рад!
— И Костя обрадовался, найдя записку. Мы попробовали эвакуироваться, но перехватил немецкий десант. Пришлось возвращаться. А уйти раньше не могли. Мне поручили вывезти детский дом, который я опекала как врач, а машины не дали. На всё нашлись машины — золотые украшения из ювелирных магазинов забрать, барахло высоких начальников… Один, вот сволочь, кроме чемоданов и баулов, огромный фикус в грузовик погрузил и зеркальное трюмо… Я в ногах у него валялась: дайте детям машину, на кой черт вам этот дурацкий фикус! А он вытолкал меня взашей да еще наорал. Кто теперь бедных сирот кормить будет? Этот «борец за народное счастье»?
— Как муж?
— Мрачный. Просил вас привести, хочет посоветоваться, что делать. Боится за всех и прежде всего за дочку Наташеньку.
Казинец познакомил Лелю с Людмилой, и они направились к Григорьевым. Будучи одного возраста с женой Григорьева, Леля сразу нашла с ней много общего. Обе имели по одному маленькому ребенку.
— А как ваша семья, где они? – спросила Исая Людмила.
— Успел всех посадить на поезд. Сейчас они где-то в дороге на Алма-Ату, а может быть, уже там. В Алма-Ате живут сыновья моего брата.
На мосту через Свислочь стоял немецкий патруль: два солдата в расстегнутых мундирах, с автоматами на плечах. Казинец впервые видел немцев так близко. Что ж, вроде бы, люди как люди, ничего страшного. Стоят, болтают, смотрят на воду.
—Аусвайс! — потребовал один.
Подали паспорта. Патруль полистал их, вернул.
— Гут. Бистро проходить!
Первое испытание Славкин паспорт выдержал…
Они обнялись после долгой разлуки, и Константин Михайлович рассказал о положениии в городе и о своих думах и опасениях.
— Что же, так и будем за бабскими юбками прятаться, пока фашисты хозяйничают? – спросил Исай.
— Нет. Надо полагать, Пономаренко оставил подполье. Не мог же он просто так удрать? Надо поискать, осторожно поспрашивать людей.
— А может, попытаться перейти линию фронта? — Казинец набил табаком свою неразлучную трубку, и кольца сизого дыма поплыли к потолку.
— А где она, эта линия фронта? — вздохнул Григорьев. — Судя по сводкам, уже за Смоленском. Попробуй, доберись. Страшновато, но нужно что-то делать.
— Бороться можно везде, но здесь мы будем полезнее. Думаю, прежде всего, надо объединяться с друзьями, с людьми давно знакомыми, кому можно доверять, — сказал Казинец.— К сожалению, таких в Минске у меня нет, кроме майора Семенова и Благоразумова, с которыми я познакомился при отходе из Белостока. У меня есть их адреса, найду, переговорю. Остальными придется заняться вам.
—Займусь, конечно. В первую очередь, надо собрать «нефтяников». Я попробую связаться с Никифоровым и Глуховым. Через три дня встретимся.
Исай искал людей, не пожелавших безропотно покориться оккупантам. На квартире Георгия Глухова, неподалеку собрались те, кто не мог, сложа руки, смотреть на то, что происходит.
Это была группа «нефтяников»: Григорьев, Казинец, Никифоров и сам Глухов, а так же попавший в окружение и добравшийся до Минска майор Семенов. У Никифорова был припрятан радиоприемник. Он записал речь Сталина. Прочел ее вполголоса.
Долго молчали, каждый думал о своем. Молчание прервал Семенов:
— Если бы мы могли снабдить лагерь военнопленных оружием, много дел они бы натворили, — сказал он. — Но где его взять? В лесах и полях, где была линия обороны, валяется его до черта, но пойти туда опасно. Его полно и в городе, но немцы весь Минск обклеили объявлениями: за ношение оружия — расстрел.
Казинец сказал, что не мешало бы выяснить положение на фронте. Никифоров утверждал, что фашисты уже выдыхаются и скоро их наступление кончится.
Григорьев предложил искать подполье, которое должен был оставить Пономаренко, а пока что-то делать самим. Его поддержали. Семенов заявил, что если работать серьезно, нужно создать организацию, установить клички, выработать цели.
— Цель у нас одна, — твердо произнес Казинец, – поднимать народ на борьбу, создавать партизанские отряды. Как сказал товарищ Сталин, сделать все, чтобы земля горела под ногами оккупантов.
Наметили, кого привлечь в первую очередь. Григорьев вспомнил про старого коммуниста Зубковского, про Зайцева, а главное — появился Иван Ковалев. Это были верные, надежные люди. Решено было искать в городе членов партии, а пока распространять речь Сталина, листовки со сводками Совинформбюро, попытаться достать оружие. В городе, погруженном в мрачную ночь оккупации, зажглись первые искры борьбы.

 

Война и сердечные страсти

 
Рыжим татарином рыщет вольность,
С прахом равняя алтарь и трон.
Над пепелищами рев застольный
Беглых солдат и неверных жен.
М. Цветаева «Лебединый стан».
Шел сентябрь. Днем светило солнце, но уже не знойное, не жгущее, а мягкое, ласковое, о котором говорят: светит да не греет. Солнце устало, выработало весь свой ресурс за проклятое лето, и теперь нежилось на мягкой перине облаков. Часто перепадали дожди. Они не были похожи на те, что шли осенью в Батуми, когда, казалось, на землю обрушивался водопад, а черное небо над головой полосовали молнии. Дожди в Белоруссии шли тихие: зарядит с утра и льет до самого вечера. После них на город опускались туманы. К концу месяца деревья стали терять свой наряд. С них поплыла опадающая листва. Желтые, оранжевые листья лежали на тротуарах, поскрипывали под ногами, гонимые ветром, разлетались по окрестностям. Никто не сжигал их, как до войны, никто не подметал улиц.
Исай томился. Вот уже целый месяц он жил нахлебником у Лели Равенской. Женщина кормила и поила его, стирала белье. Леля стала подрабатывать шитьем — оказалась великолепной портнихой, и хотя шла война и людям было не до нарядов, клиенток у нее было достаточно. А Исай, молодой, здоровый мужик, тяготился невозможностью зарабатывать. Зато в этот период он мог много времени уделить Борьке. У мальчонки было много игрушек, книжек, Леля ничего не жалела для единственного сына. Видя, что ребенку скучно наблюдать за взрослыми, Исай усаживал Борьку на колени, играл с ним, рисовал.
Перечитали много сказок, про путешествие доброго Айболита в Африку, про хищных акул и злого Бармалея.
— Кем же ты, Боря, хочешь быть, врачом или летчиком?—спрашивал Исай.
— Моряком! — уверенно отвечал Борька.
— А может, хочешь быть, как дедушка, музыкантом?
— Нет, — вертел головой мальчик. – Только моряком, точнее — капитаном.
Тогда Исай сажал Борьку на плечи, как юнгу на капитанский мостик, держал визжавшего от удовольствия малыша, и сам чувствовал себя снова мальчишкой. Игра помогала забыть о тяжелом времени, об окружающих зверствах.
Исай выкопал в огороде картошку, выбрав даже самую мелкую. Борька помогал ему со своей маленькой лопаткой и ведерком, в которое он обычно насыпал песок. Морковь, свекла и капуста могли еще сидеть на грядках, наливаться соком. А вот созревшие яблоки Исай снял, и с Борькой аккуратно сложили их в ящик. Вообще у Исая были золотые руки. Он запросто мог бы устроиться слесарем, токарем, фрезеровщиком — всему этому его когда-то научили на заводе. Но Леля даже думать о работе ему запретила.
— Вас тут же загребут, — убедительно сказала она, — и русский паспорт поможет, как мертвому припарки.
Исай понимал, что она права. Стало все труднее выходить в город. Немцы отлавливали евреев, удиравших из гетто. Русский паспорт пока спасал его, но он понимал, что дело это временное. Восточная внешность слишком явно выдавала его. Белорусов отпускали, у мусульман проверяли документы, с евреями не церемонились – сразу арестовывали.
В Минске, в районе, который назывался Татарскими огородами, с незапамятных времен проживало много татар. Занимались они ремеслами и земледелием: обрабатывали огороды, устраивали теплицы, ранней весной первыми доставляли на рынки свежую зелень. Немцы относились к ним доброжелательно, надеясь заручиться их поддержкой. Мечеть, которую Пономаренко закрыл до войны, превратив в продуктовую базу, отреставрировали. Опять, как и века назад, гортанный призыв муэдзина скликал правоверных на молитву.
В мечети, затерявшись среди других, Казинец видел, как татары постоянно восклицали: на все воля Аллаха! Верущие расстилали на полу коврики и становились на колени длинными ровными рядами. Раздавался возглас муэдзина, все вскидывали вверх руки, а потом падали ниц. И гул общей молитвы эхом полз по пустым булыжным мостовым, чтобы заветы Магомета помогли в тяжелой жизни.
Исай был похож на татарина. Такой же смуглый, с темными волосами. Благодаря детской дружбе с Мустафой, он немного говорил по-татарски, знал нравы и обычаи народа, слушал, как друг читал священную книгу мусульман Коран, не раз вместе с ним заглядывал в мечеть. Исай решил сменить документы и приобрести надежные бумаги.
Верные люди свели его с Захаром Гало. Бывший секретарь Заславльского райкома партии Ковалев рассказал Казинцу и Рогову, что в управе есть парень, который помогает с документами.
— Кто такой? – спросил Казинец.
— Захар Гало, — ответил Ковалев. — Он следит за распоряжениями властей и сообщает о них нам. Умница парень. Благодаря ему, мы знаем о сменах пропусков, располагаем бланками.
— Можете организовать с ним встречу?
— Разумеется.
Вскоре Казинец встретился с Гало.
— Расскажите, Захар, о себе, — попросил Казинец.
— А что о себе рассказывать? — открыто улыбнулся Гало. — Коренной минчанин, белорус. Учился в школе № 20, был там секретарем комсомола. В 1941 году с отличием окончил школу, владею немецким, поэтому взяли в бюро пропусков. Удалось завоевать симпатии бургомистра Ивановского и чиновников в управе. Иногда обеспечиваю подпольщиков документами, сведениями о смене караулов. Слушаю, о чем говорят немцы. Случаются вещи очень интересные.
— Кто этот Ивановский?
— Вацлав Ивановский — один из зачинателей белорусского движения. Ему лет сорок. Весьма грамотный. Напи¬сал учебник по хи¬мии для вузов. Последние годы занимался наукой. С ноября — бургомистр Минска. Служит немцам, но пытается кое-что сде¬лать для спасения людей от репрессий. Дружит с поэтессой Натальей Арсеньевой и ее мужем Кушелем.
— Молодец, Захар, — с энтузиазмом похвалил Казинец.
— У меня есть друзья, молодежь, — продолжал Гало. – Они знают, где настоящие, а где фальшивые аэродромы, прячут оружие, хотят действовать. И зовите меня просто – Зорик.
— Хорошо, пусть и дальше окружающие зовут вас Зориком. А для нас, подпольщиков, вы будете ну, скажем, «Максим». Согласны?
— Почему нет? Согласен. Хорошее имя.
— Зорик, скажите, сможете ли вы сделать для меня паспорт с татарской фамилией. Дело в том, что я немного знаю татарский язык, обычаи. С таким паспортом у меня было бы куда меньше хлопот, чем с нынешним.
— Добро. Завтра сделаем фотку. Остальное — дело техники.
Через два дня Исай Казинец стал Мустафой Деликурды-оглы.
Зорику был необходим художник, который мог бы заполнять бланки, вырезать печати. Знакомые свели его с квартирантом сестер Рубец – Иваном Козловым. Тот встретился с обаятельным юношей. Взгляд у Зорика был открытый, доброжелательный. Переговорив с Зориком, художник принялся за работу. В разграбленных отделениях милиции и в ЗАГСах подпольщики нашли паспорта умерших до войны людей и чистые бланки. Так сотни людей, бежавших из немецких лагерей, осевших в Минске, обзавелись надежными документами.
Казинец попросил Зорика прекратить прежние связи, чтобы не рисковать собой, никому новому не сообщать своего адреса и имени:
— Художник должен знать вас, Зорик, вы — художника. Фамилии и имена, кому нужно сделать документы, сообщат связные.
Передавая бланки, Зорик объяснял как выполнить заказ. Художники заполняли паспорта, пропуска в город, вырезали на резине печати, мастерски подделывали подписи. Вскоре у подпольщиков установились самые дружеские отношения с парнем со светлым именем Зорик.
Получив новые документы, Казинец вздохнул с облегчением. Обрадовалась и Леля, которая всякий раз провожала его, не зная, вернется он назад или останется лежать в кювете с простреленной головой.
На нефтебазе Исай успел получить зарплату за июнь. Все, что ему удалось скопить в Белостоке, до последней копейки он отдал перед отъездом Поле. Оставалось двести рублей. Эти деньги он отдал Леле, оставив себе десятку на табак. А когда табак кончился, стал посасывать пустую трубку, проклиная себя за слабоволие — так хотелось курить, хоть ты караул кричи.
Очевидно, Леля заметила, как он мучается, и однажды Исай увидел пачку неизвестно каким образом сохранившегося табака «Золотой якорь». Не в силах сдержать восторга, он схватил Лелю в объятия и горячо расцеловал в обе щеки.
Она покраснела, как рак, на глазах выступили слезы. Он набил и раскурил трубку, к потолку потянулись колечки дыма с запахом хорошего табака.
— Прости, ради Бога, я вовсе не думал тебя обидеть, — взмолился Исай.
— А я и не обиделась, — Леля поспешно вышла во двор.
Пока еще было сравнительно тепло, Леля стелила Исаю на веранде. Там стояла широкая лавка, которая вполне заменяла ему кровать. К холодам она собиралась освободить для него меньшую комнату.
Исай лежал на своей лавке и ворочался без сна. Он с тоской думал о Поле, о дочери. Где они теперь, что с ними? Удалось ли подлечить, или не до нее? Смогли ли выехать в Батуми? Вот было бы замечательно. Там родные, знакомые, не дадут пропасть. И Алла надышится морским воздухом, может, чертова астма пройдет…
Он думал о жене, но часто ловил себя на мысли, что Поля почему-то ужасно непохожа на Лелю, в жизни они совсем разные. И во сне ему представлялись не белокурые волосы Полины, а смоляные косы Лели, и не зеленые, а черные очи светились в ночной темноте, и в грешных мыслях своих не жену, а Лелю все чаще ласкал он, сжимая в горячих объятиях.
Молодой, здоровый, полный сил мужчина тосковал по женщине. Слишком долго жизнелюб жил без женского тепла. А женщина была рядом. Она проходила через веранду в коротком халатике, отвернувшись, чтобы не смущать его своим взглядом, и его так и подмывало окликнуть ее, остановить. Но он мужественно отворачивался к стене.
И все-таки однажды Исай не выдержал.
— Лелечка, — беззвучно позвал он ее, когда она вышла на веранду, — иди ко мне. — И откинул одеяло.
Она наклонилась над ним, ее глаза сияли в темноте.
«О, Господи!» — выдохнула Леля, в душе надеясь, что он когда-нибудь позовет. Он обнял ее и притянул к себе. Она нагнулась, сняла платье, обнажив еще молодое упругое тело. Ее горячие влажные губы впились в его тело, замирая от счастья и томления. Рядом с ней он забыл об окружавшем их горе, о постоянном смертельном риске и безмятежно заснул. Утром в комнате, с занавешенными окнами, было почти темно и лишь лучи, пробивавшиеся сквозь щели, высветили ее стройную фигуру…
С этой ночи они стали звать друг друга на «ты».

 
Непокоренные

 

Леля, которую Исай полностью посвятил в свои дела, с риском для жизни добыла пишущую машинку, печатала сводки Совинформбюро, листовки. Большое участие принимала также жена Григорьева — Людмила, она доставала в больнице медикаменты, бинты, вату.
Вскоре «Ватик» установил связь с партизанским отрядом. Туда стали переправлять людей, бежавших из лагеря для военнопленных, собранное оружие, медикаменты, теплую одежду. Помогали сестры Рубец — Виктория и Мария. Дом Виктории сгорел, и она перебраласть к сестре. Виктория, которую все называли Витой, устроилась медсестрой во 2-ю клиническую больницу. Здесь в переполненных палатах и коридорах она увидела страшную картину: повсюду лежали тяжело раненные красноармейцы, попавшие в плен. Сердце Виты содрогалось от переживаний. Вита вместе с сестрой Марией приносили в больницу еду, делились последним куском хлеба, поддерживали бойцов. Многих из них Виктории удалось спасти с помощью поддельных документов, которые изготавливал Иван Козлов.
Исай подружился с сестрами. Иногда, боясь идти через весь город к Леле, ночевал в подвале дома Марии. Исай очень нравился сестрам, и они как бы соперничали за меж собой, чтобы завоевать его симпатию. Но Исай крепко полюбил Лелю, для него она теперь стала всем.
Исай познакомился с подпольщиками-железнодорожниками. Группа путейцев была одной из самых боевых. Они срывали ремонт паровозов, подсыпали в буксы песок, ставили изношенные детали, вывели из строя поворотный круг; в декабре, в морозы, взорвали две водокачки и разрушили водопроводную сеть, оставив железнодорожный узел на десять суток без воды.
Группу студентов юридического института возглавила М.Б. Осипова. Ее железная воля, несгибаемость характера еще больше закалились в ежедневной опасности. В июле 1941 года в общежитии института еще жили студенты. Туда направилась Мария Осипова, там была создана подпольная группа «Черной» — одна из первых в Минске. Как и у их руководительницы, у патриотов не было сомнений в том, что нужно бороться. Поначалу группа “Черной” расклеивала листовки и сводки Совинформбюро. Выкупали у охранников военнопленных, помогали красноармейцам, которые потом прятались в окрестных лесах.
Многое изменилось, когда Мария Осипова познакомилась со связным из партизанского отряда, которым командовал Давид Кеймах. Мария Борисовна знала, что это разведывательно-диверсионный отряд, заброшенный в тыл. Инициативу подпольщиков лесные солдаты не сковывали, и у группы “Черной”, которая выросла до полусотни, расширился круг действий, появились конкретные цели.
Разведчикам необходимо было знать обо всем, что происходило в городе. И Осипова начала внедрять своих людей в разные оккупационные учреждения. Они выносили из фабрик детали и батарейки для радиоприемников, достали карту Минска и его пригородов. За всем этим приходила дочь Осиповой — Тамара.
“Черная” возила в лес оружие. Однажды, замаскировав на крестьянской подводе мешок с патронами, разобранный пулемет и четыре винтовки, она двинулась по наводненному патрулями Минску за город. У Дома правительства на подводу неожиданно взгромоздился немецкий офицер. Пришлось везти, куда прикажет. Она сидела как раз на мешке с патронами.
Когда началась война, дочери Осиповой — Тамаре исполнилось всего 12 лет. Вряд ли понимала она тогда смысл этого страшного слова. Но вскоре девочка увидела, как горел ее родной Минск. В эти дни Тамара сразу повзрослела, стала помогать подпольщикам. Она разносила листовки по адресам. Иногда приходилось пешком по нескольку раз в день пересекать город.
Подпольщики часто обращались за помощью к Тамаре. Худенькая девочка могла проникнуть незамеченной туда, куда взрослому дорога была заказана. Никому в голову не приходило, что она выполняет важное задание.
В еврейском гетто вели активную работу М. Гебелев, Г. Смоляр и другие. Они создали мастерскую по ремонту оружия, распространяли листовки, выводили в лес людей. В городе и его окрестностях действовали отец и сын Омельянюки. Десяток мелких групп создали Н. Демиденко, И. Кабушкин и многие другие…
Сначала все они существовали сами по себе. Время от времени из руин звучали выстрелы: самые отчаянные начали мстить врагу.

 

Новая горничная гауляйтера

 
Чтобы как-то прокормиться, Елена Мазаник искала любую работу. Помог случай. Адъютант гауляйтера — Вильденштейн, прогуливаясь, встретил ее на берегу реки. Кое-как она сумела объяснить, чего хочет. Он привел Елену в комиссариат, в отдел кадров, устроил уборщицей в столовую. Через некоторое время офицер, оформлявший ее дело, взял у нее отпечатки пальцев и дал подписать обязательство о честной работе в офицерском кафе-казино. Она обязалась не воровать и, если встретит коммуниста, немедленно сообщить об этом властям.
Генеральный комиссариат находился на третьем этаже старинного здания. На втором — вспомогательные службы, кухня, ресторан для офицеров. На первом этаже — хозяйственные отделы, столовая немецкого суда.
Столовая, кроме сотрудников комиссариата, обслуживала офицеров полиции. Труд здесь был не только тяжелым, но и морально невыносимым: Елене, чтобы немного подработать, приходилось стирать и приводить в порядок окровавленную одежду, которую каратели присваивали после расстрелов.
К полудню на этажах трудно было протолкнуться. Сновали официантки, кричали повара, — надо было накормить уйму немецких офицеров.
В правой части третьего этажа располагались кабинет и личные апартаменты Кубе. Гауляйтер снова привыкал жить с размахом, он возвращался в круг нацистского руководства, его комнаты напоминали склад антиквариата: уникальная мебель, музейные картины, изделия Фаберже, фарфор, редкие книги. Единственное, чего не хватало в его окружении – красивых женщин.
Обычно обед для Кубе приносили на третий этаж в его личные апартаменты, состоящие из пяти комнат, но в этот раз он вдруг спустился в столовую. Работники кафе-казино увидели его вблизи: мужчина за пятьдесят, плотный, но не тучный. Рыжеватые, соломенного цвета волосы, круглый, с залысинами череп. Глаза, будто щелки, пристально прищурены. На галстуке – железный крест.
Кубе подозвал заведующую столовой — пожилую немку из России.
— Фрау Иванова, мне нужна горничная. Хочу выбрать себе прислугу из новых, набранных в столовую девушек.
Заведующая уже давно заметила, что ее привередливый начальник не отличался супружеской верностью, и велела позвать тех, кого гауляйтер мог осчастливить своим вниманием. Девушкам приказали выйти в зал и построиться. Взгляд Кубе привлекла рослая молодка с привлекательными формами. По участившемуся биению сердца он понял, что эта подходит. Показал на нее пальцем, и, когда миловидная статная девушка подошла, попросил заведующую переводить.
— Wie heißt du? – Кубе глядел на нее так, словно она была лошадью, которую покупают на рынке.
— Елена… то есть, Галина, — запнулась девушка.
Гауляйтера это не смутило, многие немцы имели двойные имена.
— Фамилия?
— Мазаник.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
«Старовата, — разочарованно пронеслось в голове гауляйтера. – А выглядит молодо!»
— Откуда ты? Родители есть?
— Родилась и жила в деревне. Родители умерли. Перед самой войной в поисках заработка приехала в Минск, устроилась домашней работницей.
Елена решила промолчать, что на самом деле работала официанткой в столовой ЦК.
— Замужем?
— Да. Муж эвакуировался, а я осталась.
— Давно работаешь в столовой?
— Два месяца.
Мазаник говорить по-немецки не могла, но очень старалась выучиться и уже кое-что понимала.
— Где живешь?
— Постоянного места нет. Дом хозяев сгорел.
Холодный, пронизывающий взгляд Кубе немного потеплел. В глазах мелькнул огонек любопытства.
— Хорошо, я распоряжусь, чтобы тебе дали квартиру неподалеку от комиссариата.
Елена понравилась Кубе, и он взял ее на третий этаж, где она должна была работать вторую половину дня, по утрам продолжая убирать в кафе.
Хотя Мазаник не закончила и семи классов, она была очень способная, толковая, всё схватывала на лету. Кубе был доволен расторопной горничной. Быстрая, она хорошо сервировала стол и бесшумно прислуживала в кабинете. Офицерам и гостям гауляйтера она тоже нравилась.
Вскоре Елена, как работница комиссариата, получила квартиру и взяла к себе из деревни сестру. Устроила ее в столовую немецкого суда. В начале 1942-го немцы арестовали мужа Валентины. Елена пошла к Кубе просить защиты. Пока он навел справки, было поздно: шурина расстреляли.
Со временем Елена прочно заняла место лучшей из горничных Кубе, старалась все выполнять аккуратно, женским обаянием помогала скрасить пребывание генерального комиссара на чужбине.
Вскоре начальник Минского СД, отвечавший за безопасность гауляйтера, попросил у него разрешения допросить Елену Мазаник.
— Herr Generalkommissar, нужно, чтобы мы побеседовали со всеми вашими горничными.
Кубе дипломатично ответил:
— Пожалуйста… Только вот Мазаник не надо вызывать, я ее уже проверял и полностью ей доверяю.

 
III. НАЧАЛО СОПРОТИВЛЕНИЯ

 

Они были первыми
26 октября Исай и Леля попали в облаву. Полицаи из литовского батальона гнали толпу, в которую попали и Исай с Лелей, к дрожжевому заводу. Вся терялись в догадках — зачем? Оказалось, нужны были зрители.
Был воскресный осенний день, уже подмораживало. Полицаи разделили и оттеснили толпу, освобождая проход для конвоя. В начале улицы показались мужчина, девушка и совсем юный парнишка. По булыжной мостовой они втроем брели к месту казни, окруженные вооруженными литовскими полицейскими. Девушка была посредине, и у нее на груди висела фанерная табличка, а по сторонам от нее шли мужчина в меховой безрукавке и подросток в пиджачке и серой кепке. Пока они шли по улице, мальчик все время смотрел по сторонам, как будто кого-то искал, словно хотел что-то сообщить. Измученный мужчина, весь в щетине, шел ровно и злобно смотрел на немцев.
Девушка выглядела красивой и спокойной, поражая горожан бесстрашнием. Она была аккуратно одета: на ней было чистое платье, светлая кофточка, белые носки. Только обувь была какой-то большой, не по размеру. На груди у девушки была прикреплен фанерный щит с надписью: «Мы — партизаны, стрелявшие по германским войскам».
Немецкий офицер вызверился:
— Diese ist eine Judin!
Мужчина, мальчик и девушка, уставшие и растерзанные, брели по брусчатке, привлекая к себе сочувствующие взгляды испуганных прохожих. Когда подошли поближе, среди женщин раздались крики ужаса: на железной перекладине ворот дрожжевого завода, висели три веревочные петли.
Это была первая публичная казнь. Ее цель — запугать население Минска и устрашить непокорных. В толпе нарастал гневный гул. Полицаи вскинули автоматы, готовые в любую минуту стрелять.
Леля схватила Казинца за руку.
— Посмотри на отважную девушку, — прошептала она, с трудом сдерживая слезы. — Господи, а мальчик–то совсем юный, еще младше ее. Лет четырнадцать. Смотри, как он оглядывается, словно кого-то ищет, бедняга. Маму, наверно. Неужели эти звери и его повесят?
Полицаи поставили под раскачивающиеся на ветру петли три табуретки.
Леля отвернулась.
— Смотри, — шепотом сказал Исай. — Смотри, злее будешь. Когда-нибудь мы узнаем имена первых подпольщиков, которые схватились в неравном бою с оккупантами…
Послышался шум автомобиля. Сначала прибыла свита и личный фотограф. Вскоре вместо обычно испульзуемого хозяином «Мерседеса», появился шикарный «Майбах» гауляйтера. Первым из него показался адьютант, он ловко открыл дверь генеральному комиссару Белоруссии. Кубе щеголял в новом мундире, он придавал большое значение тому, какое впечатление производилось на окружавших. Хозяин обвел властным взглядом согнанную толпу и, удовлетворившись увиденным, кивнул. Переводчик, державший в руках бумагу, запинаясь, начал читать приговор.
Убедившись, что «юридическая» часть закончена, Кубе надвинул на лоб фуражку и махнул перчаткой.
Когда литовские полицаи выбили из-под ног обреченных табуреты, жуткий вой пронесся над заводом. Казнь совершили добровольцы 2-го батальона полицейской службы из Литвы, которыми командовал майор Импулявичюс. Прорвав оцепление, люди бросились врассыпную, не обращая внимания на охрану.
Вечером Казинец и Леля отправились на явку для встречи с подпольщиками. Все были взволнованы казнью и обсуждали гибель товарищей. От минчан, которых согнали, чтобы смотрели на казнь, подпольщики узнали подробности. О чем говорили минчане рассказал связной «Женька», поддерживавший отношения со школьными товарищами:
— Когда в город вошли немцы, в здании политехнического института был устроен лазарет для военнопленных. Девушка семнадцати лет, выпускница 28-й школы г. Минска, стала там медсестрой. В гетто не пошла, несмотря на то, что туда переселилась ее мать. Высветлив волосы перекисью водорода и перестав походить на еврейку, она осталась в городе, где встречалась с подпольщиками, собирала оружие и медикаменты для раненых.
Накануне войны в подвалах института было спрятано оружие. Лазарет готовился к побегу. Уже были готовы аусвайсы, цивильная одежда. Раздобыли карту и компас. Группа — полтора десятка военнопленных, вышла к партизанам. На окраине их перехватили. Часть погибла на месте. Кое-кому удалось бежать, остальных взяли в плен…
Потрясенный сценой казни трех подпольщиков и сообщением «Женьки», Казинец сказал собравшимся:
— Хватит сидеть, мужики. Таких, как эти трое, в Минске — десятки, а может, и сотни. Это не жертвы, это — борцы. Нам надо объединиться, создать мощный кулак. Если мы и дальше будем действовать разрозненно, они всех нас выловят и по двое, по трое перевешают. Нужно создать центр, горком, привлечь всех участников сопротивления, выработать план действий.
Люди в толпе и подпольщики узнали героев, казненных 26 октября 1941 года в Минске на арке дрожжевого завода: пожилой человек — Кирилл Трус, юноша — Володя Щербацевич. В центре, со щитом на груди, шла Маша Брускина.
Кубе велел, чтобы несколько дней их тела раскачивались на виселицах для всеобщего устрашения. Не знали патриоты, что выдал подпольщиков один из инициаторов побега, один из раненых, которого Маша лечила и помогла встать на ноги. Имя его — Борис Рудзянко. Попав в руки искусных следователей, струсив, Рудзянко предал своих спасителей. Бывший лейтенант во время допроса не выдержал, и это стало началом его падения. Он хотел остаться в живых, и для него не было важно, какой ценой он покупает обед, стакан водки и папироску. Абвер и СД ловко использовали предателя. Они крепко за него ухватились, прозорливо планируя для него долгую агентурную деятельность…

 

Вожак

 
В конце ноября к хатке на улице Луговой с разных концов по одному, по двое, осторожно оглядываясь, подходили подпольщики. На собрании предстояло создать минский горком партии. Домик стоял на окраине, на берегу Свислочи, среди садов и огородов. Его хозяином был Георгий Семенов.
Выставили охрану, на случай, если появятся подозрительные. В комнате звучали мужские голоса, клубы табачного дыма плыли в открытую форточку. Заседали по-деловому. Казинец зачитал сброшенную советским самолетом листовку и сказал:
– Партия призывает нас беспощадно бить врага. Нечего ждать директивы. Минск – крупный центр, здесь — более ста военных учреждений и тыл армии «Центр», здесь же — штаб по борьбе с партизанами, кроме того по нашим подсчетам в городе постоянно находится шесть тысяч немцев. Мы должны создать руководство. Основа – десятки. Принимать будем только знакомых людей.
Мы уже наладили связь с военными. Нам нужны командиры, чтобы возглавить партизанские отряды. Пройдет немного времени, и Красная армия погонит гитлеровцев. Атака немцев захлебывается. Видите, как в Германию бесконечно идут эшелоны с ранеными? Приближается время, и наша земля будет освобождена.
Высказались несколько участников, затем приступили к созданию горкома. Избрали комитет из пяти человек: С. Заяц, К. Григорьев, И. Казинец, И. Ковалев, Г. Семенов. Секретарем избрали Казинца. Тут же придумали себе клички.
– Я буду «Славка»,– объявил Казинец, выбрав псевдоним в память о погибшем друге. Фамилия – «Победит».
– Я – «Жук», – решил Семенов.
Григорьеву Казинец дал кличку «Катай», Никифоров стал «Ватиком». Присвоили клички связным. Долго искали партийное ядро, которое оставил ЦК, но не нашли просто потому, что его не было.
Дома Исай посоветовал и Леле придумать кличку:
— Тебе, певунья, подойдет что-нибудь птичье. Хочешь быть канарейкой?
— Нет, уж лучше синицей, — ответила Леля.
— Решено. Теперь твоя кличка—«Синица»…
— А у тебя, что за псевдоним такой странный? «Победит» — это же глагол, а не существительное.
— Победитом, к твоему сведению, называется сверхпрочный металл, он применяется для сверления, — объяснил Исай.
Через несколько дней после выборов провели совещание там же, на Луговой. Вел его Казинец. Казначеем назначили Семенова, ему передали собранные деньги, необходимые для начала работы. Нужно было закупить медикаменты, хирургические инструменты, сахарин, теплую одежду — все, в чем так нуждались лесные солдаты.
Уже через месяц Казинец докладывал о первых результатах. Константин Григорьев записывал. В протоколах все значились под псевдонимами:
«ПРОТОКОЛ от 15.12.1941 года.
Совещание членов доппарткома г. Минска.
Присутствовали: тов. Победит, Жук, Катай.
Повестка дня:
1. О создании партийных звеньев и комсомольских групп.
2. Об обеспечении связей с партизанскими отрядами.
3. О массовой работе среди населения.
Слушали:
Тов. Победит зачитал ранее разработанную структуру организации доппарткома, партзвеньев и комсомольских групп».*

В декабре в горком были доизбраны еще четверо: А.Котиков, В. Никифоров, С. Рогов и В. Жудро. А вскоре к ним прибавились В. Омельянюк, Д. Короткевич и К. Хмелевский. Всеми руководила оперативная тройка: Казинец, Ковалев и Рогов. Комитет, на всякий случай, решили назвать «дополнительным», все еще продолжая верить, что в городе существует основной. Пономаренко перед эвакуацией выдал Ивану Ковалеву мандат уполномоченного ЦК по организации подполья. Ковалев не мог вернуться в Заславль, где его все знали, как секретаря райкома, и он направился в Минск. В этот период создавались первые партизанские отряды, и Ковалев много сделал для этого.
Казинец постоянно напоминал товарищам о трех главных задачах:
помощь отрядам в лесах, вооружение и пропаганда. Приблизительно в это же время из комсостава, отставшего при отступлении, майор Рогов создал Военный совет. В декабре 1941 года была установлена прочная связь с этой группой военных. Казинец уговорил Сережу Благоразумова, с которым познакомился по дороге из Белостока, пойти служить в полицию: нужно было иметь там своего человека. Он свел Благоразумова с очень интересным человеком, «Жаном» — Иваном Кабушкиным.
Исай постоянно напоминал друзьям об опасности:
— В городе уже действует несколько групп. Мы должны помнить, что враг неустанно ищет пути, чтобы расправиться с Сопротивлением. Подполье слабо связано с партизанскими отрядами, основную работу надо проводить в этом направлении. Чтобы обеспечить конспирацию, называйте друг друга по кличкам, — сказал он двум своим заместителям. — Нет больше Исая Казинца. Для вас двоих по документам я — Мустафа Деликурды-оглы, а для товарищей — Славка Победит. Немедленно ввести и пользоваться паролями!
Постепенно крепла организация военных, она уже объединяла около 300 бывших солдат и командиров Красной армии. Вошел в нее и белостоцкий знакомый Казинца – капитан Штейнгард. Отступая с боями, Штейнгард был контужен, попал в плен. Через 10 дней бежал, добрался до Минска, нашел Рогова, с которым вместе служил: Рогов был в его танковом полку начальником боепитания.
Став членом горкома, Рогов во многом помогал Казинцу. Зорик изготовил для Штейнгарда документы на имя Никитина и передал их Казинцу.
— Теперь, Штейгард, твоя фамилия – Никитин, — сказал ему Рогов, вручая паспорт. Будешь в нашем Военсовете начальником разведотдела.
В начале марта Казинец, направляя Никитина в лес, напутствовал:
— Для вас задание особой важности, вы направляетесь в Узденский район. Организуйте там партизанский отряд.
Уже к маю Никитин объединил скрывавшихся в лесах разрозненных солдат в одну из первых боеспособных групп. Отряд под командованием Никитина провел много успешных операций, уничтожил сотни фашистов. Связной Никитина с горкомом была отважная Мария Осипова. Постепенно в этот отряд влилось еще несколько вооруженных групп…
Осиповой удалось узнать о подготовке операции против отряда Никитина. Гитлеровцы при помощи 9 бронемашин и 6 танков начали прочесывание и провели около 20 атак. Партизаны оказали сильное сопротивление, в тот день «никитинцы» уничтожили 12 машин и 55 гитлеровцев, и немцы, не выдержав боя, развернулись и уехали. В том бою погибло 9 «никитинцев». Позже партизаны прорвали кольцо и ушли в болота Узденского района.
Казинец установил прочную связь с группой полковника Ничипоровича и сообщил ему, что полсотни бывших кадровых военных готовы в любой момент включиться в борьбу, ожидают приказа. По совету Казинца они присоединились к группе Рогова. Однако люди стали нарушать дисциплину. Опасаясь агентов, которых немцы постоянно пытались заслать в лес, Казинец написал полковнику Ничипоровичу:
«Гестапо, особенно за последнее время, засылает своих людей в отряды с целью вылавливания их… Тех лиц, которых Вы хорошо знаете и желаете взять в свой отряд, сообщайте их фамилии через Вашего представителя. Дополнительно нужных Вам людей — указывайте количество и специальность.
Секретарь горкома КП(б)Б – Победит».*

В то время у малочисленных партизан возле Минска связи с Москвой не было. Казинец не мог ни сообщить о себе, ни узнать о жене и дочери. Это угнетало, но сделать ничего нельзя было. Вскоре Казинцу сообщили, что в минском гетто находится журналист из Белостока Григорий Смоляр. Когда-то Григорий тайно сотрудничал в Коминтерне, «на западных кресах» до их присоединения к Белоруссии. Смоляр каким-то образом узнал, что подполье действует и искал с ним встречи.
Ночью, прячась в развалинах, Смоляр подобрался к ограде. Там в заборе из колючей проволоки был проделан неприметный лаз. Проведя несколько месяцев в гетто, Смоляр с удивлением рассматривал улицы арийского района. Шел он осторожно, чтобы не нарваться на патрулей, — за хождение по городу в ночное время полагался расстрел. Вот и дом, где его ждут.
Смоляра встретил крепкий человек с добродушной улыбкой и военной выправкой. Здороваясь, он протянул руку и назвался просто – Славик. Затем к Смоляру подошла приятная женщина и так же кратко представилась:
— Для вас меня зовут Леля. Для посторонних – «Синица».
Смоляр сразу почувствовал расположение к этой симпатичной паре и заговорил с ними открыто. Разговор был долгий. Исай и Леля много узнали от Смоляра о конспирации, о маскировке, об использовании разных средств в подпольной работе. Наметили планы. Славка обещал, в случае необходимости, придти в гетто, чтобы встретиться с мстителями.
В городе Исай приходил к журналисту Володе Омельянюку. У него дома слушали передачи из Москвы, записывали сводки Совинформбюро, сочиняли листовки. Туда же передали и пишущую машинку, которую достала Леля; из-за возможного обыска держать ее в доме стало опасно. За материалами к Володе приходили не только минские подпольщики, но и приезжали люди из ближайших районов.
На одной из сходок Володя Омельянюк сказал:
— У нас не хватает руководителей, позарез нужны командиры партизанских отрядов. Тогда мы смогли бы выводить из города куда больше людей.
Его поддержал Кабушкин, которого все звали Жаном, — щеголеватый молодой парень с зачесанными русыми волосами. Опытный подпольщик Бувалый никак не мог примириться с импозантным видом Жана. Исай успокаивал:
— Не волнуйтесь, товарищ Бувалый, Жан – надежный человек.
Казинец готовил командные кадры с Роговым. Кому же заниматься этой проблемой, как не военному!
Однажды Володя Омельянюк зашел к Казинцу домой. Это было нарушением: обычно все старались встречаться на конспиративных квартирах. Но у Исая не хватило духа выговорить младшему товарищу: Володя весь сиял от радости.
— Что случилось? — невольно улыбнулся Казинец.— Гитлер капут?
— Будет капут, Славка, будет! — широко улыбаясь, сказал Володя. — Понимаешь, я сегодня утром услышал по радио стихи Янки Купалы. Ты просто не представляешь, как они потрясли меня! Он — наш любимый поэт. Именно сегодня его слово необходимо белорусам. Я записал. Слушай:
Партызаны, партызаны,
Беларускiя сыны!
За няволю, за кайданы,
Рэжце гiтлерцаý паганых,
Каб не ýскрэслi ýвек яны.
— Здорово! — воскликнул Исай. — Нет необходимости переводить на русский, и так все понятно. У нас есть бумага, копирка, новые ленты для машинки. Попроси девчат. Пусть напечатают сто, двести экземпляров, сколько возможно. Распространим по городу. Особенно на базарах, где собирается много людей. Надо пронести на заводы, расклеить на улицах. Это — не стихи, это — бомба! Давай, брат, действуй!
Уже назавтра стихи Янки Купалы распространились по оккупированному Минску. Крестьяне развезли их по деревням. Казинец был прав: ни одна бомба не нанесла оккупантам столько ущерба, сколько пылающие гневом строки. Это было тогда, когда партизан было мало, а коллаборационистов – много. Очень скоро гауляйтер Кубе почувствовал силу ударов подпольщиков и высказал недовольство работой офицеров СД, которые не могли поймать и обезвредить Сопротивление.

 
Прибытие Штрауха

 

 

Внешностью оберштурмбанфюрер Эдвард Штраух напоминал мелкого лавочника. Прилизанные волосы, круглые очки, увеличивавшие поросячьи глазки, широкий подбородок. Дужка золотых очков, врезавшаяся в переносицу, свидетельствовала об образованности, но шрам на щеке говорил о характере заносчивом, злобном, никому не прощавшем обиды. Черный эсэсовский китель и до зеркального блеска надраенные сапоги заставляли окружавших забыть нелестные сравнения.
Это был мракобес, бесконечно преданный фюреру, всей душой впитавший его бредовые идеи, готовый беспрекословно выполнять самые бесчеловечные приказы.
Прибыв в Минск, Штраух сразу же отправился в генеральный комиссариат и представился Кубе:
— Herr Generalkommissar, я назначен рейхсфюрером к вам, в Минск, в качестве начальника СД по Белоруссии. В войска СС вступил в 1931-ом, в СД служу уже восемь лет, с 1934 года. Сюда прибыл из Латвии. Будучи руководителем эйнзацкоманды-2, лишь с двадцатью немцами, при помощи латышей, ликвидировал там десять тысяч евреев.
— Erzähle etwas von dir, — Кубе попросил оберштурмбанфюрера рассказать о себе.
— Родился в 1906 году в Эссене, — начал Штраух, — окончил гимназию, потом университет. Занялся изучением немецкой классической литературы. Меня интересовало, как в историческом плане осуществляется идеал гуманности. Увлекся вопросами образования, духовного воспитания человека. Но вскоре я понял, что философия и педагогика не сулят никаких карьерных перспектив, и переключился на изучение права. Получил степень доктора. Женат, есть дочь.
— Читал в вашем личном деле, что вы в юности увлекались теологией, — заметил Кубе.
— Так точно, — ответил Штраух. — Много ночей провел, изучая Библию. Но, что касается церкви, теперь я пришел к совершенно другому мнению. Церковь с ее проповедью сострадания к ближнему, без сомнения, – наш враг. Здесь, на Восточных территориях, церковники разных конфессий пытаются укрывать военнопленных и евреев, ведут злобную пропаганду, направленную на дискредитацию расовых законов фатерланда. Наша задача — не допустить этого…
Гауляйтеру понравился образованный начальник службы безопасности. Отталкивали лишь слухи о садистских наклонностях и чрезмерном увлечении выпивкой. Но с этим приходилось мириться. Кубе понимал: убийствами, которые осуществлял Штраух, на трезвую голову заниматься невозможно.
Вскоре после того, как Штраух принял дела, ему стало ясно: в Минске действует организованное, разветвленное подполье. По вопросу, как с этим бороться, Штраух постоянно совещался с руководителем военной контразведки – абвера. СД располагалось недалеко от Дома правительства, в бывшем Университетском городке. Штраух проводил там свои совещания, а также часто выезжал за пределы города, инспектировал всю Белоруссию. Ему донесли, что резко участились случаи ухода военнопленных из лагерей к партизанам. Он тщательно изучил ситуацию и отправил в Берлин рапорт:
«Военнопленные убегали, а затем в условленном месте получали гражданскую одежду и фальшивые документы… Русские врачи представляли завербованных больными и отправляли в военный лазарет. Оттуда им удавалось бежать. Все происходившее русские врачи скрывали с помощью фальшивых записей о смерти…
Из обнаруженных в Минске групп, занимающихся подделкой паспортов, одна оперировала в городской администрации… Число поддельных документов — больше тысячи».*

Первое время упрямый и строптивый Штраух выполнял предписание своего начальства: спрашивал разрешения на проведение операций у генерального комиссара и прислушивался к его советам.
Кубе объяснял желчному, ненавистническому до смерти Штрауху:
— По данным нашей разведки, сейчас в лесах — до пяти тысяч партизан. Белорусов, сотрудничающих с нами, — во много раз больше, но можете ли вы поручиться, что положение и дальше останется таким же? Если подпольщиков не переловить, то Сопротивление будет клокотать в недрах, станет шириться и вырвется наружу. Не забывайте и о специальных группах, которые Москва засылает в леса. Отсюда – задача: делайте все, чтобы ликвидировать подполье.
— Jawohl, Herr Generalkommissar, ich werde alles tun, — отвечал похожий на кота в очках Штраух, один из немногих оборотней, не боявшийся говорить гауляйтеру правду.

 

Душа подполья

 
Выходя из дому, Казинец всматривался в лица горожан, стараясь понять их мысли и заботы. В глаза бросалась подавленность. Все ощущали себя брошенными на произвол судьбы. Повсюду — на заборах, на стенах, на киосках висели грозные приказы Кубе, которые имели одну цель: внушить минчанам, что все попытки подняться на борьбу, бессмысленны.
Исай постоянно встречался с подпольщиками, готовил диверсии на железной дороге, пробирался в гетто, где Гебелев и Смоляр создали мастерскую по ремонту оружия, встречался с посланцами из отрядов, которые базировались в лесах вокруг города.
Григорьев, глядя на Казинца, возмущался:
— Послушайте, Славка, что вы делаете? Разве у нас мало людей! Неужели именно вам нужно лезть во всякую дыру, со всеми встречаться, всех выслушивать? Так ведь и до провала недалеко! А вы — наш секретарь, наш вожак. Поберегли бы себя. Для дела поберегли.
— Не ворчите, — отмахивался Исай. — Какой же я буду вожак, если сам лично не увижу, что все делается, как надо.
Казинец понимал, что ему противостоит хитрый враг. Гало предупреждал, что малейший промах будет немедленно использован Штраухом: в СД служили опытные заплечных дел мастера. Григорьев записал в протоколе заседания:
«Тов. Победит информировал о необходимости строгой конспирации. Всякая расхлябанность, неосторожность могут привести к провалу.
Нужно морально поддержать массы. Для этого следует издавать листовки с материалами об истинном положении на фронтах, разоблачать клевету минской фашистско-нацдемовской газеты, срывать подлые действия врага. Выпустить первую листовку к 25 декабря. Посвятить ее разгрому немцев под Москвой».*

Сообщение о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы было первой радостной, ошеломляющей вестью. Славка свято верил, что рано или поздно фашисты будут остановлены, а потом придет освобождение.
— Надо немедленно рассказать людям о разгроме немцев под Москвой, — говорил он Чипчину, Иванову и Глафире Сусловой, — это всколыхнет, приободрит минчан, вселит веру в нашу победу.
Казинец радовался успехам и огорчался провалам и неудачам. При всех обстоятельствах Исай умел сохранять спокойствие и не повышать голоса.
Подпольщики поражались его умению располагать к себе людей. Не зря товарищи называли его душой подполья. Он удивительно точно угадывал настроения, переживал за друзей. Когда у одного подпольщика обострилась язва желудка, Славка выделил больному 250 рублей из партийной кассы.
Главной его заботой стала подпольная типография. Только при помощи листовок и газеты можно было повлиять на население. Создание типографии он поручил Владимиру Омельянюку и печатнику Михаилу Чипчину. Однако оборудовать типографию в подполье оказалось делом далеко не простым. Для нее надо было найти помещение, шрифт, краску, бумагу, печатников, согласных ежедневно подвергать себя смертельному риску…
В точно назначенное время проводник «Женька» привел Славку к ограде еврейского района. Надев куртку с нашитой желтой латой, Казинец проник в гетто и спустился в подвал инфекционной больницы, где была намечена встреча. Славку тепло встретили Смоляр, Гебелев и другие. Когда Славка заговорил, все почувствовали, что это вожак, уверенный в своих силах и могущий увлечь людей. Славка рассказал о положении в городе и поставил конкретные задачи. Со своей стороны участники собрания рассказали ему о своих возможностях и проблемах. Славик внимательно выслушал всех и сказал:
— Мы с вами сейчас наметим, что нужно сделать вам, мстителям гетто, и то, чем гетто может помочь городу.
Все расходились в приподнятом настроении, веря, что надежда есть, победа возможна. С помощью узников гетто Славка нашел подвал с выходом на разные улицы. Омельянюк, Чипчин и Иванов ночью проникали в типографию, где печаталась газета коллаборационистов, доставали шрифты, краску, запасались бумагой. Помогал Володе боевой друг Вася Жудро, о котором он всегда отзывался с большим уважением. В Володе сочетались такие важные для журналиста-подпольщика качества, как литературный талант и организаторские способности.
В начале 1942 года первый номер газеты «Вестник Родины» рассказал правду о разгроме немцев под Москвой. Листок разлетелся по городу, часть тиража была доставлена в партизанские отряды. Это было огромным успехом возглавляемого Казинцом парткома.
Исай продиктовал листовку:
«Ни тюрьмы, ни виселицы, ни расстрелы не сломят единство и волю советского народа. Шире сеть партизанских отрядов и их активные действия! Мобилизуйтесь на скорейшее уничтожение фашистской мрази, этим вы ускорите победу над врагом!»*
Подпольщики разнесли и расклеили листовки по всему городу. Постепенно борьба набирала силу: выходило из строя оборудование на заводах, замерзали локомотивы, взрывались торопившиеся к фронту поезда.
Информация обо всем этом стекалась в СД. Штраух изо всех сил пытался нащупать нити, связывавшие между собой подпольные группы. В Минске сразу же после оккупации в короткие сроки офицеры абвера привлекли к сотрудничеству около 70 человек. На связи только у одного из резидентов после двух недель обработки находилось 30 провокаторов. После провала побега из лазарета немецкие спецлужбы активно использовали Рудзянко, о шпионской роли которого подпольщики не догадывались.
Обстановка сгущалась, чувствовалось, что в любой момент может разразиться гроза. В центре стало опасно ходить, на каждом шагу — проверка документов, на заводах — обыски, участились ночные облавы. Войти и выйти из города стало намного сложнее.

 

Любовь и Смерть

 
Пускай крыло души прострелено —
Кровь обагрит алтарь любви.
А. Блок.

 

Иногда Исай пропадал на сутки, иногда – на двое. Леля понимала, что этого требовала его борьба. Она предпочитала самой отправиться к подпольщице Антонине Мелентович и отнести ей записку Исая. Леля старалась пойти вместе с ним, не отпускать Исая одного. Внешне Славка за военные дни почти не изменился. Был так же широкоплеч и сухощав, носил скромный костюм, старый, но опрятный; белый воротничок был всегда чистым, иногда Исай завязывал серый галстук. Вожак производил впечатление бодрости и уверенности.
Весь в делах, энергичный Исай рвался успеть всюду, только глаза его стали настороженнее, острее. Переживаниями, кроме Лели, не делился ни с кем. Лишь иногда в мысленном разговоре с самим собой звучала нотка опасения: неужели немцы, передохнув, снова пойдут в наступление? Он уходил, встречался со связными, помогал в типографии. Часами просиживал с Иваном Ковалевым, обсуждая действия и подбирая нужных людей. В «русской» стороне для геттовского подполья, на случай провала, Исай подобрал несколько квартир. Писал и вручал посланнику из леса письма для передачи командиру отряда капитану Быстрову.
Казинец видел, что горожане-белорусы, выглядели подавленными, полуживыми, что дух их был мертв. В них не было стремления к сопротивлению, не было желания мести, лишь слепая покорность немцам, не говоря уже о тех, кто ринулся в услужение к оккупантам. Исай быстро понял, что немцы пытались натравить одну часть белорусов на другую и превратить эту войну в гражданскую. Вожак своим примером укреплял дух товарищей, говорил им, что день освобождения от немцев близок. Призывал не забывать и не прощать фашистам мук и крови советских людей.
Штраух направил к подпольщикам провокатора Рудзянко. Агент втерся в доверие, выведывал имена, явки, адреса, — и все это доносил немцам.
Когда Исая долго не было, Леля не могла найти себе места. Она сидела в ожидании и каждый раз вздрагивала, заслышав чьи-нибудь торопливые шаги под окном. Ужасно переживала, что любимый человек еще не дома и рисовала в своем воображении мрачные картины, мысленно повторяя бесконечное: наверное, случилось что-то страшное! Она ждала его, не сомкнув глаз. В ее бессонных глазах припоминалась последняя, проведенная с ним ночь. К рассвету кровь холодела при страшных мыслях и вновь успокаивалась, когда приходила уверенность, что ничего не случится.
— О, наконец-то, появился! Слава Богу, с тобой все в порядке? Где ты был? – Леля бросилась навстречу, едва Исай переступил порог.
Он обнял ее, сел рядом, рассказывал ей, что удалось сделать. С каждым днем жизнь становилась все сложней и суровей. Стало трудней перемещаться по городу. Немцы обносили здания колючей проволокой, окна на первых этажах закладывали кирпичом, дежурили ночью. На улицах были построены доты, окупанты боялись пить воду и пробурили для себя 15 артезианских скважин. Понимая, что у подпольщиков есть связь с партизанами, запретили перемещаться из города в деревни. Разрешили выходить только через несколько пропускных пунктов и строго по пропускам, получить которые было очень не легко.
— Послушай, Леля, что я придумал. Что если локомотив, на котором у нас есть свои железнодорожники, сразу за городом замедлит ход, и люди, предназначенные для отправки в лес, будут вскакивать на тендер? Проезжая через лес, где будут ожидать партизаны, поезд опять замедлит движение, и люди смогут соскочить. Таким образом, мы сможем больше людей переправить в лес.
— Где же ты был три дня?
— Помогал людям, я должен был известить, в каком месте выйти на связь с партизанами. Случилось так, что группа вышла из гетто, к ним добавилось несколько белорусов из города, и мы все направились на окраину. Проводник отряда почему-то не появился в условленном месте. Я приказал ни в коем случае не возвращаться, но люди побоялись идти, и пришлось самому вести на партизанскую базу. При выходе из города натолкнулись на патруль.
— Страшно было?
— Люди с оружием уже не чувствовали себя слабыми. Увидев немцев с автоматами в руках, не испугались. Патрульный не ожидал такого оборота, он подошел, потребовал аусвайс. Пришлось выстрелить в упор. Немец замер на мгновение, с удивлением посмотрел, как бы не веря произошедшему, и рухнул наземь. Остальные, впервые встретив сопротивление, подняли беспорядочную стрельбу и разбежались…
Исай часто заходил к отважной белоруске Марии Ясинской. Ее дом не раз служил убежищем. В нем встречались, назначались явки, прятали людей. Перед Исаем возникла новая задача — найти безопасные места для еврейских детей в белорусских семьях или в детских домах. Он вплотную занялся обустройством, и за короткое время передал 70 детей. Затем связал узников с надежными лицами в отделе образования горуправы. Договорились: если между 9 и 11 часами утра в 20-ю комнату управы будут приводить беспризорных детей, значит, это еврейские дети, и их надо спасать.
Помогал спасать детей и Константин Григорьев с женой Людмилой. Но гестаповцы напали на их след, арестовали. Исаю рассказали, что их привезли в тюрьму и жестоко избили. Григорьеву сломали руку, разбили голову и долго держали, потом выпустили его, поседевшего, и установили наблюдение, в надежде выловить остальных подпольщиков. По приказу Штрауха жене Григорьева немцы сделали «маникюр», под ногти загнали иголки. Боль ужасная, но она выстояла! Выдержала много допросов и очных ставок, на которых не проронила ни слова. Штраух приказал раздеть ее догола, потом подошел и взял ее за грудь. Она плюнула палачу в лицо. Ее пытали электричеством, затем приговорили к смертной казни. Поместили в камеру смертников. Она настолько привыкла к мысли о смерти, что исчез и страх, и слезы. Потом жену Григорьева отвезли в лагерь на улице Широкой. Лагерь не давал права на жизнь. Утро начиналось с того, что комендант-садист первым делом искал, кого бы пристрелить…
Время шло, и в этой обстановке каждодневного риска Леля так полюбила Исая, что мир вокруг нее изменился. Пронизанная страхом радость любви открыла новые горизонты, но тень смерти камнем давила на сердце. Они, боясь в этом признаться друг другу, мечтали о совместной жизни, о том, что будет после войны. Глядя на Лелю, Исай приказывал себе: мы должны победить! Перед его глазами вставали картины природы, а в ушах звучали песни, слышанные в детстве у Азовского моря. Пели их и те, кто пошли за красными и те, что зарубили его отца:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств не для меня.
Для Исая и Лели балансирование на лезвии бритвы, перепады тревоги и радости были связаны с опасным положением, которые создала война. Способны ли они были так страстно любить, если бы не смертельный риск? Этот вопрос не приходил им в голову. У Лели только было желание остаться вдвоем, жить тихой жизнью.
Он расспрашивал ее, и она рассказывала Исаю об отце – композиторе Миколе Равенском, о родственниках, о друзьях.
— Удивительно, как это отца не посадили в начале тридцатых! — делилась Леля. — Хотели забрать за то, что сочинял первую белорусскую оперу, приписали национализм. Это было, как приговор. Сотрудники НКВД пришли с обыском к нам на квартиру, конфисковали все произведения на стихи Владимира Дубовки.
— А кто этот Дубовка?
— Белорусский поэт, друг отца, писал либретто для его оперы… В Москве был на большой должности, в представительстве БССР. Он сочинил стихотворение:
Прыціх наш край: ад гутарак аскома.
Прыціх наш край: маўчаць, усе маўчаць.
Свабодай карыстаюцца сачкомы,
Каб тых, хто мысліць, у астрог сажаць…
Люди переписывали его стихи, но кто-то донес. Поэта арестовали, потом выпустили, снова арестовали. И над папой постоянно висела угроза. В 1937-ом арестовали родного брата отца. Мы узнали, что он, как враг народа, расстрелян рядом с Минском, в Куропатах. Такая же судьба постигла двоюродного брата отца, долгие годы дружившего с Тухачевским. Посмел публично усомниться в вине расстрелянного генерала. После этого отца исключили из Союза композиторов, все были так напуганы, что музыканты боялись с ним здороваться. А ведь отец — далек от политики, хочет только музыкой заниматься. В июне, когда город бомбили, дом, где жил отец, загорелся, погибло все, в том числе и все отцовские рукописи, абсолютно все нотные записи. Во время пожара пропала его жена с годовалой дочкой. Папа разыскивал их, разыскивал, но так и не нашел. Отец по-прежнему работает в театре, сейчас заканчивает оперетту «Залёты».
— Да сейчас, только время оперетты распевать, — усмехнулся Исай.
— Не говори, но и Туренков, и Щеглов сочиняют на белорусские сюжеты. Это все потому, что раньше Москва не разрешала. А в театр я боюсь показываться. Среди актеров есть сотрудничающие с немцами.
Исай слушал и вспоминал несправедливый арест Мустафы, мужа своей сестры. Казинец терялся в догадках: «Неужели все эти беззакония творились не Сталиным, а врагами, пробравшимися в НКВД? Сколько белорусов, раньше вынужденных молчать, теперь выражают недовольство Советской властью и сотрудничают с немцами!»
Под влиянием Исая в Леле произошла перемена, она обрела силу смотреть в лицо смерти и защищать жизнь собственными руками. Когда она взмахивала черными длинными ресницами, Исай видел в ее глазах обжигающий блеск. Все это не охлаждало страсти, а только еще больше разжигало. Исай, ее любимый мужчина, отвечал ей взаимностью.
Встречая его дома, Леля улыбалась, что-то говорила, но он слышал только ее дыхание и крепко обнимал ее. Склонясь, они тонули в бесконечном поцелуе, заставляющем забыть все на свете.
«Я безумно тебя люблю», — шептало его пылающее тело. «И я полюбила тебя», — отвечала она, и учащенно билось ее сердце, раскрывшееся навстречу его страсти. Он ласкал ее, не оставляя на ее теле ни единого места без поцелуя. Они забывались, засыпали и замирали, чтобы воскреснуть родными…
Вдруг Исай почувствовал легкую руку и услышал ее тревожный вопрос:
— Что же будет дальше?
Он ничего не ответил. В постели она крепко сжимала его, говорила что-то и смотрела в глаза. В его объятиях она ощущала радость. В этом была теперь ее тревожная, опасная жизнь. Она думала не об отдаленном будущем, а только о завтрашнем дне.
Наконец, она встала, подошла к зеркалу. Зажла свечу. В полумраке поправила прическу, руки ее дрожали, глаза были широко раскрыты.
— Милая, — прошептал Исай, чувствуя, что Леля становится ему все ближе, не зная, как вести себя теперь и что следует говорить.
Леля понимала, что счастливые люди, это — не молодые, а – пьяные от любви. Постепенно она превратилась в его верную помощницу, а он — в ее любимого мужчину. Ощущая, как душа разрывается от страсти, он уже не мог без нее. Их любовь была сильнее смерти. Он чувствовал, что только любовью держится их жизнь, что любовь и смерть — неразлучны, подобно добру и злу. Он говорил ей, что самое ценное у людей — жизнь. Ее нужно беречь. Но если необходимо отдать, то — за самое дорогое…
К Леле часто приходила подруга, Ксения Каминская с мужем Иосифом и тремя маленькими дочерьми. Сын Лели играл с девочками. У Борьки было много книг с красивыми рисунками. Дети залезали на печку, и мальчик рассказывал сказки.
При помощи Лели Казинец организовал группу из белорусских женщин для спасения и переправки еврейских детей. Каждое утро, ещё до того, как колонны уходили из гетто на работу, у проволоки уже стояли наготове женщины и ждали с другой стороны. Там, за оградой, подпольщица Воронцова подавала условные сигналы: спокойно ли на улице, можно ли переправлять детей. У Воронцовой дома Лёля с подругами-белорусками: Марией Ивановской, Татьяной Герасименко и другими уже ждали детей. Так по нескольку маленьких узников ежедневно вывозились в безопасные места.
Дальнейшее устройство в белорусских приютах зависело от детдомов. Спасение оказалось возможным благодаря В.Орлову, в управе он был начальником «Дзiцячых устаноў» — детских учреждений. Он сумел подобрать заведующих детскими домами и воспитателей. Все они рисковали, скрывая еврейских малышей. Направление, выданное Орловым, с вымышленной фамилией и национальностью, легализировало положение ребёнка. В.С. Орлов давал такие документы и распределял в белорусские приюты, зная, что за укрывательство евреев – полагался расстрел не только ему самому, но и всей семье. Тем не менее, Орлов делал это многократно и бескорыстно. В детдоме №4 работала воспитателем Галина Орлова, дочь Василия Семеновича. Большую помощь оказывал работавший в управе поляк Болеслав Берут.
Умеющим рассуждать Исай разъяснял:
— Не для того Гитлер начал такую кровавую войну с Россией, чтобы уничтожить российских евреев. Нет. Это все — пыль в глаза. Ему нужно разгромить Россию, чтобы захватить просторы русской земли, необходимые для жизненного пространства немцев. Фюрер неоднократно заявлял, что главное в его миссии — уничтожить славян.

 
Штраух идет по следу

 
Майор Рогов и его сподвижники по Военному совету действовали смело, но неосмотрительно. Бюрократизм и беспечность дошли до того, что на совещания из лесов вызывали командиров, в квартире устроили штаб, завели письменную документацию. Появились секретарши, кутежи и разгул. Когда Красная армия под Москвой нанесла сильный удар по врагу, развеяв миф о «непобедимости» гитлеровцев, у руководителей Военного совета возникла иллюзия, что до освобождения Минска рукой подать: уж теперь-то Красная армия пойдет вперед без остановок до самого Берлина! Будучи военными людьми, они все же не могли представить, что наступление под Москвой завершится переходом к обороне. Они убедили Казинца и все вместе начали готовить восстание, чтобы освободить Минск еще до прихода Красной армии. На самом деле это было неумение оценить обстановку. В концлагерях пленные гибли от голода, холода, болезней. Видя безысходность своего положения, они рвались в бой, чтобы умереть с оружием в руках. Казинец настаивал: надо форсированно выводить людей в леса, а не ввязываться в бои. В конце концов, немцы подтянут резерв, и с восстанием будет покончено. А в лесах люди станут недосягаемы.
Он не раз вел с Роговым и его заместителями беседы о необходимости соблюдать конспирацию, о том, что своим поведением они подводят все подполье. Рогов не обращал на эти предупреждения внимания, считая, что нечего гражданским лезть в военные дела. Началась подготовка к вооруженному выступлению военнопленных. Разведали, где немцы держали захваченное оружие. Подпольщики обнаружили, что охрана там была слабая, и стали постепенно таскать оружие и прятать на территории лагеря.
В городе была создана большая штурмовая бригада. Она должна была освободить из лагерей 30 тысяч военнопленных. С разных сторон к Минску подтянулось несколько партизанских отрядов, готовых по первому сигналу вступить в операцию.
Выступление намечалось на 4 января 1942 года. Но враг не дремал. Секретная служба оккупантов получила от Рудзянко сведения о замыслах подпольщиков. Штраух известил генерального комиссара, и Кубе объявил в Минске «состояние боевой готовности». Немцы стали спешно возводить на перекрестках укрепленные огневые точки.
Полицейские-латыши задержали возвращавшегося из леса связника, восемнадцатилетнего парнишку. На допросах он сначала держался мужественно, хотя его жестоко избивали. Тогда каратели выбили ему левый глаз. Окровавленный, раздавленный морально, паренек молчал. Только когда штык навис над правым глазом, он не выдержал — заговорил, назвал адрес явочной квартиры, фамилию руководителя. Штраух пошел по следам. Начались аресты. Сначала Штраух арестовал Военный совет из 30 человек. Среди арестованных был Рогов и его соратники. Самым страшным стало то, что СД удалось захватить документы и списки. 18 января гитлеровцы расстреляли свыше тысячи готовившихся к восстанию красноармейцев. Трупы расстрелянных валялись на улицах три дня для устрашения жителей города. По охранной дивизии СС был распространен приказ:
«В конце декабря 1941 года в Минске арестованы руководители восстания, которое было разработано до мелочей. Были схвачены 15 руководителей и штурмовая группа из 300 человек. Аресты продолжаются и число арестованных растет… Руководство восстанием отдало приказ атаковать здания комендатуры, охранной полиции, областного комиссариата, танковые казармы…
Если бы восстание вспыхнуло, оно удалось бы на 100 процентов. Восточнее Минска 700 человек должны были штурмовать танковые казармы. Кроме того, Москва обещала поддержку парашютно-десантных частей. В целом число вооруженных лиц насчитывало около 2500. После освобождения военнопленных это число возросло бы на 10 тысяч человек».*

 

За вратами ада

 

 

К весне гетто напоминало город-призрак. Всюду стояли полуразрушенные дома, окна были заколочены фанерой или заткнуты тряпками, деревянные заборы исчезли. Их растащили на дрова, иного топлива не было. На улицах лежал грязный истоптанный снег. Люди ходили опухшие от голода, в них угасала жизнь.
Мартовским утром команды СД, в сопровождении литовских бандитов и белорусской «черной полиции», проводили очередную кровавую «акцию». В гетто загремели выстрелы. Первыми жертвами становились старики и дети, не успевавшие спрятаться от разъярённых бандитов. Следующей целью стал детский дом. Нацисты приказали испуганным ребятишкам собраться и шагать маршем. Во главе колонны поставили заведующую детдомом.
Прибыл на страшное представление и гауляйтер Кубе. Рядом с ним в кожаном плаще стоял исполнитель гнусных приказов Гиммлера — Эйхман. По его сигналу убийцы начали бросать детей в ров и засыпать их песком. Крики несчастных были слышны по всему гетто. Задыхаясь от песка, протягивая вверх ручонки, дети умоляли убийц о милости.
Генеральный комиссар нервно ходил вокруг рва. Описывая в своем рапорте эту сцену, шеф полиции Штраух назвал Кубе «сентиментальным». В последнюю очередь нацисты бросили в ров тела заведующей детским домом и доктора. Повсюду валялись детские игрушки…
Такого зверства мир еще не видел. Всех схваченных евреев немцы погрузили на машины и вывезли за город. Морозную ночь люди провели на снегу, ждали, пока закончат рыть огромную яму. У оврага с пологими склонами, где не было ни одного деревца, чтобы никто не мог убежать, приказали раздеться догола. Убивали из пистолетов, автоматов, пулеметов. Трупы громоздились на трупы, мертвые лежали вместе с еще живыми.
В гетто оставшиеся в живых спали в одежде, каждый день ожидая конца. К еврейскому кладбищу вела вымощенная брусчаткой улица, получившая название «Дорога смерти». Утром по ее булыжной мостовой среди мертвой тишины узники тащили наполненные трупами двуколки, выбивая из камней похоронный грохот. В ту страшную ночь погибло и много активистов минского подполья.
Опытный администратор, Кубе старался организовать жизнь захваченного города. Еще осенью 1941-го он писал министру Розенбергу:
«По приказу Гиммлера большая часть художественных полотен, уже при моем руководстве, была упакована сотрудниками СС и переслана из Минска в рейх. Речь идет о миллионных ценностях, изъятых из генерального округа Белоруссия. Я прошу, если картины окажутся ненужными в рейхе, возвратить их в Белоруссию, или же, во всяком случае, возместить стоимость министерству Восточных территорий… Возможно, глубоко уважаемый рейхсляйтер, Вам следует довести это до сведения фюрера. И без того уже бедная Белоруссия потерпела тяжелые убытки».*

«Мiнская газэта» опубликовала подписанное гауляйтером воззвание:
«Белорусы! Первый раз в вашей истории победа Германии дает возможность обеспечить вашему народу свободное развитие и светлое будущее без российско-азиатского угнетения, чуждого национального господства и еврейско-большевистских мошенников… Если вы, белорусы, хотите плодотворного созидания, то это может быть только под защитой немецкого меча».*

Борман после поездки на оккупированные земли делился с Гитлером впечатлениями:
«Обилие русских детей может доставить нам много хлопот: они относятся к расе, которая может вынести более суровые испытания, чем наш народ. Я там не видел ни одного человека в очках, очень у многих великолепные зубы, они сохраняют крепкое здоровье до глубокой старости…
Любой из нас, выпив стакан сырой воды, тут же заболеет. А эти живут в грязи, среди нечистот, пьют какую-то жуткую воду из колодцев и рек и ничем не болеют. Их не берет ни малярия, ни сыпной тиф, хотя их дома просто кишат вшами… Рост численности русских и украинцев в скором времени будет представлять для нас угрозу. Мы заинтересованы, чтобы они не слишком сильно размножились: ибо все земли, считавшиеся ранее русскими, будут полностью заселены немцами».*

Гитлер требовал подавлять в местном населении чувство собственного достоинства, не давать высшего образования. Максимум, чему следует учить туземцев — различать дорожные знаки. Гитлер считал, что достаточно научить белорусов немного читать и писать, а такие предметы, как арифметика, совершенно ни к чему. Он выступал за то, чтобы белорусы учились не кириллице, а латинскому шрифту. Гиммлер вторил ему. Он обещал, что для немцев будут построены города, и завоеватели никак не будут соприкасаться с русскими…
27 апреля 1942 Гиммлер внес несколько замечаний к генеральному плану «ОСТ»:
«Примерно 5 — 6 млн. евреев, проживающих на занятой территории,
будут ликвидированы. 80% поляков будут выселены …

К ВОПРОСУ О БЕЛОРУСАХ:
Предусматривается выселение 75% белорусов
с занимаемой ими территории, а 25% подлежат онемечиванию…
Надо отобрать белорусов нордического типа, пригодных по расовым
признакам и политическим соображениям для онемечивания,
и отправить их в империю в качестве рабочей
силы… ввиду отсутствия у них национального чувства, они в скором времени,
по крайней мере в ближайшем поколении, могли бы быть полностью онемечены…
Белорусы являются наиболее безобидными и поэтому
самыми безопасными из всех народов восточных областей…

О РУССКИХ:
Важно, чтобы на русской территории население в своем большинстве
состояло из людей примитивного типа. Оно не доставит много забот
германскому руководству. Эта масса расово неполноценных, тупых людей
нуждается, как свидетельствует вековая история этих областей, в руководстве…
Надо довести рождаемость русских до более низкого уровня, чем у немцев.
Важно ослабить русский народ в такой степени, чтобы он не
был в состоянии помешать нам установить немецкое господство в Европе».*

Кубе говорил Герфу:
— Если Сталин одержит победу, то в Европе будет коммунизм…
Фюрер возложил задачу «расового очищения» Германии на Гиммлера. Геббельс, ставший после Кубе гауляйтером Берлина, настойчиво просил Гитлера начать депортацию немецких евреев, чтобы за счет освободившихся квартир решить в столице жилищный вопрос. Гитлер планировал начать переселение после победы над СССР, но когда в конце августа 1941 Сталин начал депортацию поволжских немцев, Гитлер в отместку дал санкцию сделать Германию «юденфрай» — свободной от евреев.
Выполняя волю фюрера, Гейдрих издал инструкцию: вместо эмиграции – депортация на восток. Десятки тысяч людей были вывезены в лагеря смерти и в восточные гетто, в том числе и в Минске. Задержку вызывали только проблемы с транспортом.
Шеф СС Гиммлер маскировал отряды карателей под антипартизанские, назвав их «подразделениями по борьбе с бандами». В них насчитывалось 15 тысяч солдат и более 200 тысяч полицейских.
Вскоре в Минск, чтобы проинспектировать лагерь немецких евреев, приехал Гиммлер. Он был элегантно одет; хорошо сидевшая на нём униформа была украшена знаками отличия. Вид у Гиммлера был ухоженный, он производил впечатление владеющего собой человека. Признаком садизма и жестокости был разве что беспокойный взгляд преступника, ответственного за самые массовые убийства в истории.
Гиммлер выступил перед офицерами СС:
«Когда началась война, мы заняли территории с массой евреев, и это породило совершенно новые проблемы. Мы не можем терпеть такого врага в нашем тылу: евреи помогают партизанам».*

В тот же день рейхсфюрер присутствовал при «акции»: наблюдал за расстрелом 200 евреев и белорусов-коммунистов. Зрелище оказалось не из приятных. Одно дело – штамповать приказы и произносить речи, а другое – видеть, как под пулями гибнут ни в чем не повинные женщины, старики и дети. Гиммлер испытал настоящий шок, начальник штаба СС с трудом удержал его на ногах. Когда Герф рассказывал об этом Кубе, тот съязвил:
— Пусть посмотрит, на что воодушевляет других.
Правда, это не помешало гауляйтеру вместе с Герфом уже назавтра явиться на Юбилейную площадь, чтобы лично присутствовать при отправке на казнь колонны в две тысячи человек. Кубе колебался, но считал, что приказ фюрера выполнять надо, обратной дороги в еврейском вопросе нет.
Несмотря на пережитый шок, Гиммлер остался недоволен слишком медленным темпом уничтожения. Вскоре по его указанию инженеры, совершенствуя технологию смерти, создали газовые автофургоны-душегубки. Это дьявольское изобретение впервые было применено в Минске.
Гиммлер откровенно признавался в ненависти не только к евреям, но и к славянам:
«То, что происходит с русскими, меня абсолютно не трогает. Процветание или
страдания других наций меня интересует лишь поскольку эти нации являются
рабами нашей культуры. Если десять тысяч русских женщин умирают от изнурения, копая противотанковый ров, то меня это интересует, лишь поскольку этот ров нужен для Германии…
Если кто-либо придет и скажет мне: я не могу заставлять женщин и детей
копать этот противотанковый ров, они умрут, и это бесчеловечно, — то я отвечу ему: ты — преступник. Если этот ров не будет выкопан, то результатом этого будет смерть германских солдат, а они — твоей крови. Вот что я хочу внушить СС, как один из наиболее священных законов их поведения. Я требую от них применения этого правила ко всем негерманским народам, и особенно к русским».*

Гиммлер сказал Кубе:
— Нам необходим жизненный простор, а германскому народу — господство над миром. Вот, скажем, Польша: из 31 миллиона населения — 2,5 миллиона немцев. Остальные: 4 миллиона евреев, 9 миллионов украинцев и поляки. Зачем они нам? Что касается России, то фюрер далек от недооценки русской мощи. К тому же он очень опасается налетов английской и американской авиации.
Кубе ответил:
— Я всегда считал, что Америка рано или поздно придет на помощь Англии.
— Фюрер не разделял этого взгляда, — отозвался Гиммлер. — Влияния на суждения Гитлера не имеет никто. Фюрер говорит, что только он может творить историю. Главное — воля и твердость. Не каждому дано освободить себя от псевдоморали. Помню, Гитлер восклицал, что кровь не засчитывается тем, кто создает империи. Он подметил, что теперь никто не вспоминает, что Чингисхан истребил миллионы женщин и детей. Гитлер судит о народах по их вождям, причисляя себя к самым великим. Мне фюрер откровенно говорил, что в наши дни есть только двое настоящих вождей: Гитлер и Сталин.
Фюрер так оценил свою роль в истории:
«В сущности — все покоится на мне; все зависит от моего существования.
Вероятно, никто и никогда не будет в такой степени, как я, пользоваться доверием германского народа. Вероятно, никогда в будущем не будет человека,
располагающего такой властью, как я… Но в любой момент я могу быть устранен каким-нибудь сумасшедшим или идиотом.
Я — незаменим. Ни военный, ни штатский не могут меня заменить. Я знаю свои способности и свою силу воли. Я не кончу войны, пока не сокрушу противника…
Судьба Рейха зависит от меня и только от меня».*

3 марта 1942 года после «акции» в гетто в Минск приехал Р. Гейдрих.
Весна только наступала, было еще очень холодно, вокруг лежал снег. Лишь в центре города трудовые колонны из гетто расчистили улицы. Хотя Гейдрих командовал другим ведомством, Кубе отправился встречать грозного генерала. В тот же день гауляйтер принял его в комиссариате.
Гейдрих казался озабоченным и был недоволен всем и всеми. Его высокомерный тон показывал, что и здесь он — хозяин. Гейдрих прибыл, чтобы лично выразить гауляйтеру недовольство: Кубе задержал расправу оберштумбанфюрера СС Штрауха над немецкими евреями. То, что в это время было уничтожено три с половиной тысячи белорусских евреев, Гейдриху было мало.
Гейдрих строго посмотрел на Кубе. Тот невольно поежился под его взглядом.
— Управление получило доклад, что вы задержали акцию. Как вы смеете так поступать, если это воля фюрера? Я исполняю приказы и лично отвечаю перед рейхсфюрером..
— А я, как генкомиссар вверенного мне округа, хочу, чтобы здесь…
Гейдрих перебил его:
— Напоминаю вам, это воля фюрера!
Сдерживая гнев, Кубе вынужден был стерпеть эти нападки. А потом в свою очередь жаловался в Берлин на СС и СД. Им руководила ревность, что они смеют его поучать, указывать, как ему следует поступать в его «гау».
Неудачи на фронте озлобляли Гитлера. Он требовал от рейхсфюрера СС Гиммлера порядка на оккупированных территориях. А тот приказывал «голубоглазой бестии» — шефу Главного управления имперской безопасности Гейдриху. Днем Гейдрих посетил СД и приступил к вопросу, ради которого приехал в Минск.
— Оберштурмбанфюрер Штраух, вам поручается подобрать место, где будут подвергаться казни враги рейха. Это место должно быть рядом с железнодорожной веткой. Казнить придется много, очень много: тысячи, сотни тысяч, а может и больше. Нужно, чтобы никто оттуда не мог убежать, чтобы этого никто не видел и не осталось следов…
— Генерал Ценнер еще две недели назад ввел меня в курс дела, — доложил Штраух. — Ваше задание, обергруппенфюрер, уже почти выполнено. Я много поездил и, думаю, нашел то, что надо. Рекомендую лесистую местность у поселка Тростенец — это совсем рядом с Минском. В стороне от жилья. Очень удобное место, чтобы все сохранялось в тайне. Площадь 200 гектаров. Мы и раньше проводили там казни в небольших количествах, и все оставалось в секрете. Железнодорожную ветку подтянем. Можем начать подготовительные работы.
— Отлично. До последнего момента поддерживайте у людей видимость переселения на новое место жительства. Расстреливайте у заранее приготовленных рвов, трупы закапывайте и утрамбовывайте гусеничным трактором. Включайте его перед началом экзекуций, чтобы заглушить выстрелы. Наши специалисты разрабатывают печь для сжигания тел, очень простую: вырытую в земле яму. Поверх будут уложены параллельно шесть рельсов, на них — железная решетка. Инженеров я пришлю. Здесь, в Минске, мы предполагаем уничтожать врагов рейха всех национальностей, включая подпольщиков, партизан и военнопленных
— Обязан доложить, что до сих пор мы не расстреливали немецких евреев, Кубе не разрешал, — проговорил Штраух.
— Вы, оберштурмбанфюрер, подчиняетесь мне, а не Кубе. Понятно?
— Слушаюсь, мой генерал. Просто я хочу доложить, что Кубе неоднократно агитировал меня вообще прекратить расстрелы евреев.
— Вы заслуживаете похвалы, Штраух. Я сообщу об этом Гиммлеру. К началу мая лагерь должен функционировать. Гауляйтеру Кубе об этом плане пока ничего не говорите. Гиммлер сам ему сообщит, когда посчитает нужным.
ххх

Рогова пытали несколько дней и ночей. Он терял сознание. Палачи обливали его водой и снова истязали. Ему резали нос и уши, загоняли спички под ногти, давили руки в дверных зазорах. Многие не выдерживали. Говорили, что сломался и Рогов. Меж подпольщиков ходили слухи, что якобы, не выдержав нечеловеческих пыток, Рогов начал называть фамилии, пока не выдал весь подпольный горком. Однако подтвердить эту версию не мог никто.
25 марта в городе начались аресты руководства подполья. Выйти из города никому не удалось — всюду были полицейские заставы. Полиция оцепила дома, где находились конспиративные квартиры. Были схвачены десятки патриотов.
Наконец-то Штраух мог торжествовать. Он узнал о существовании подпольного горкома и его секретаря — Славки Победита, узнал явки, клички и адреса. Вскоре Рудзянке удалось лично познакомиться с Лелей.
Затем оберштумбанфюрер нагрянул с обыском в типографию, разгромил ее и арестовал там несколько человек. Следом в тюрьму отправилась большая группа железнодорожников. Несмотря на усилившуюся охрану, к Исаю из гетто пробрался Михаил Гебелев. Он сказал:
— Исай, товарищи предлагают вам с Лелей срочно перебраться в безопасное место. Тут оставаться нельзя, немцам известны адреса конспиративных квартир, нагрянуть могут в любой момент. Женщина, которая вас приютит — Антонина Мелентович — надежный человек, и район там тихий.
Славка серьезно отнесся к предупреждению Гебелева. Леля отвела сына Борю к своей подруге – Каминской. В тот же день Казинец с Лелей перебрались на новое место. Через несколько часов после этого к дому Равенской подъехал Штраух с автоматчиками, захватив для опознания Рогова. Но, как говорится, птички улетели.
На дальней окраине было тихо и безопасно. Славка не выходил из дому. Так прошел день, за ним другой. К нему наведывался Гебелев, приносил новости. Они были неутешительными: в городе шли повальные аресты и облавы.
Утром 27 марта Штраух отправил рапорт в Берлин о проведенной СД акции по ликвидации 15 тысяч евреев в Червене, близ Минска. Днем занимался только поимкой главного подпольщика. Кольцо сжималось.
Вечером 27 марта 1942 года Леля сообщила Славке, что из леса для встречи с ним пришла связная от партизан.
— Я обязательно должен с ней встретиться, — загорелся Исай. — Это необходимо и для подполья, и для партизан.
Антонина и Леля отговаривали, советовали не рисковать, переждать, пока немцы угомонятся, но Исай стоял на своем. Нужно было обговорить детали вывода в партизанские отряды большой группы, пока до нее не добрались каратели.
Леля отправилась с ним. Первая военная зима, голодная, полная горьких потерь, закончилась. Снег почти весь растаял, на крышах висели хрустальные сосульки. Дни стали длиннее, все чаще сквозь облака пробивалось солнце. Свислочь уже освободилась ото льда. Нарушая тишину, гулко стучали сапоги патрулей. Вечерело, и никто из прохожих, спешивших домой, не обращал внимания на мужчину в низко надвинутой ушанке и молодую женщину в пуховом платке, торопливо шагавших в сторону Немиги. В зубах мужчина держал трубку. К ночи возвращались заморозки, женщина в легком пальто поеживалась.
Неподалеку от сквера их остановил патруль. Послышалось знакомое: «Аусвайс!» Немцы держали пальцы на крючках автоматов. Ефрейтор, взяв у мужчины паспорт, посмотрел ему в лицо, сверяя с фотографией. К проверке Исай отнесся спокойно. На Зорика Гало можно было положиться, паспорт у «татарина» был настоящим.
— Где работайт? Гут. Гут, пшпацир.
Они прошли по берегу Свислочи, свернули туда, где громоздились груды битого кирпича у покосившихся стен разрушенных домов. Минут через десять подошли к цели.
Исай оставил Лелю на улице и вошел в дом. Как только за ним закрылась дверь, оттуда послышался грохот. Дверь распахнулась, и клубок тел выкатился из дома, где была засада. Отстреливаясь, Исай убил двух фашистов и трех ранил. Остальные кучей навалились на него, прижали к земле, скрутили…
Воспользовавшись суматохой, Леля укрылась в развалинах. Оттуда она, глотая слезы, с ужасом видела, как Исая, окровавленного, без шапки волокли под руки к подъехавшей грузовой машине и перебросили через борт, где сидело несколько немцев. В этот же день были арестованы почти все члены комитета минского горкома.
Не удалось убежать от ищеек Штрауха и Виктории Рубец. По доносу предателя ее арестовали и жестоко пытали. Виктория Рубец передала на волю для своей сестры Марии письмо, в котором рассказала о том, что происходило в тюрьме:
«Жизнь наша неведома вам, вольным. У нас есть читка клочка газет после завертки передачи, карты, базар, почта. На базаре можно купить многое, кроме спичек. За пайку хлеба покупаю карандаш, за щепотку соли — «цыгарку». Почта работает довольно исправно, если нет дежурного…
Храни себя и детей, старайся не плакать. Трудно что–либо придумать в такие минуты и сказать что–либо еще. Целую, привет всем. Вита».*

Не дождавшись от Виты ни имен, ни явок, палачи расстреляли отважную подпольщицу.

 
Пророк и пророчества

 
Увы! Пророческий мираж был дивным сном.
Перед обманчивым грядущим мы немеем:
Не можем вновь стать тем, чем славились в былом.
О том, чтó мы сейчас, — задуматься не смеем.
Дж. Г. Байрон. «Hebrew melodies»**

 

В сопровождении Герфа и Штрауха Кубе проводил инспекции гетто. Когда Штраух упорствовал, Кубе, как старший, наставлял младшего по возрасту руководителя СД:
— Если вы, герр Штраух, хотите в Белоруссии преуспеть, научитесь учитывать интересы местного населения. Для вас поголовное истребление евреев — самоцель, исполнение воли фюрера, для меня — подрыв экономики. Я лишаюсь квалифицированной рабочей силы. А евреи, надо признать, специалисты незаменимые. Кто от этого проигрывает? Конечно же, Германия, которая могла бы извлекать из покоренного края куда больше богатств.
Однажды, познакомившись с донесением от главы юденрата о тяжелом положении, о голоде, холоде и болезнях, Кубе пожелал встретиться с раввином — в гетто все еще существовала синагога. Столкнувшись с беспощадной действительностью, разуверившись в человеческой доброте и милосердии, в нее все чаще стали приходить не только старые люди, но и молодежь. У людей оставалась одна надежда — на Бога. Только Он мог дать им утешение в этой юдоли смерти.
Важных чинов в эсэсовских мундирах встретил, опираясь на костыль, изможденный бородатый старик в хламиде. Седая, как у луня, голова, прикрытая шапочкой-кипой, поникла, в глубоко запавших черных глазах светился ум.
— В чем суть вашей религии? — спросил Кубе. — Что вы предлагаете верующим? Земное царство под еврейским руководством? Будущее господство Сиона, при котором другие народы станут служить евреям? А тот, кто не подчинится еврейским притязаниям, будет уничтожен? Не это ли твердит ваш пророк Исайя? Ваш «богоизбранный» народ доказывает свою справедливость тем, что высасывает кровь из других и порабощает их. Воистину неудивительно, что вам приходится терпеть насилие.
— Это вы называете насилием? — переспросил раввин. — Что же тогда назвать варварством, одичанием, людоедством? Чем провинились перед вами невинные младенцы, которых вы живыми закопали в землю? Они тоже сосали вашу кровь? Они требовали, чтобы им кто-то служил? Или они просто хотели жить, господин генеральный комиссар? Просто жить, никого не трогая и ни на что не претендуя. Как живут деревья в лесу, трава на лугу. Как живут немецкие дети, как живут дети во всем мире, какую бы религию они ни исповедовали.
— Это кара за дела евреев-большевиков, — с пафосом произнес Кубе. — Да, я имею в виду революционеров. Это — Троцкий-Бронштейн, Каменев-Розенфельд, Зиновьев-Аронов, Моисей Урицкий… А кто командует в лагерях? Сколько там этих садистов-чекистов…
— А что, среди немцев нет убийц, сумасшедших, одержимых манией величия? Их можно найти в любом народе, населяющем Землю. Почему за преступления каких-то безумцев должны расплачиваться ни в чем не повинные дети? Кара Господня неотвратима, она настигнет вас, где бы вы ни были.
— Вы очень смелы, господин раввин, — прошипел Штраух. — Не забывайте, что перед вами – генеральный комиссар Белоруссии.
— Вы сами вызвали меня на этот разговор, — вздохнул раввин, обращась к Кубе. — Я старый человек, от меня уже пахнет землей. Простите, но после всего, что я увидел и пережил в гетто, я ничего не боюсь. Умереть сегодня, умереть завтра — какая, в сущности, разница? Вы несете людям смерть, и однажды вы жестоко заплатите за это.
— Но вы не ответили на мой вопрос, — нервно переспросил Кубе. — Почему именно из евреев большевики рекрутировали своих самых верных адептов?
— Мы не можем отвечать за этих безбожников из нашего племени, они у нас не спрашивали ни позволения, ни совета. Среди евреев достаточно много и дураков. Как еврейский мудрец несравненно мудр, так и еврейский дурак бепредельно глуп…
— А разве у вас, евреев, не в крови заложена жажда порабощения, сознание своей исключительности?
Раввин скупо улыбнулся.
— Боюсь, что эта дискуссия далеко нас заведет, герр комиссар. Вы, христиане, считаете Христа спасителем, надеждой человечества на светлое будущее. Иудаизм и христианство, на мой взгляд — две несовместимые системы, но ожидание Мессии является тем поворотным пунктом, вокруг которого, независимо от всех разногласий, как две планеты вокруг общего светила, вращаются обе веры.
— Что-то я вас не совсем понимаю.
— Для иудея признание Иисуса сыном Всевышнего абсолютно невозможно. Христос был евреем. Если вы считаете его Богом, пусть воскресает себе у Золотых ворот. Ну, не в Минске же ему воскреснуть! Что касается Берлина, то это даже представить себе невозможно. Нет, только в Иерусалиме, на Храмовой горе… Мы не знаем, когда придет наш или ваш Мессия. В любом случае, Мессия — символ светлого будущего, мираж в пустыне нашего бытия, путеводная звезда на небосводе. Но вы, герр Кубе, наверняка помните, что Исайя предупреждал о жестоком наказании за притеснение народа Израиля. Еще за семь веков до рождения того, кого вы считаете Господом, Исайя проповедывал идеи равенства, добра и справедливости.
— Знаю я, о каких идеях вы говорите, читал в молодости «Книгу пророка Исайи». Да, да. Вообще должен вам сказать, когда-то Библия была моим излюбленным чтением. Пока не пришел настоящий мессия — Адольф Гитлер.
Раввин закашлялся, отвернулся и приложил к губам платок.
— Тогда вы должны знать, что Исайя поддерживал защитников Иерусалима, обещал им помощь Божию и звал народ к спасению. Он утверждал, что будущее народа Израиля зависит от его способности бороться.
— Как же вы собираетесь бороться здесь? – ехидно спросил Штраух.
Раввин, не отвечая на его реплику, продолжал:
— Исайя говорил, что Господь не оставит даже десятой части погрязшего в грехе народа Израиля. Те же, кто раскаются и обратятся к Богу, станут стволом древа, от которого произрастет возрожденный народ и откуда начнется предначертанное Богом переустройство мира.
— Боюсь, что он ошибся, — ухмыльнулся Штраух. — Мы срубим это дерево под самый корень, чтобы ничего от него не произросло.
— Нельзя уничтожить целый народ. Многие и до вас пытались это сделать. Правда, не такими изощренными методами. Все-таки вы плохо знаете Библию, господа, хоть и читали ее; там давно все прописано.
— Да, насколько я помню, согласно библейскому сказанию, пророчество Исайи сбылось, — сказал Кубе —В стане осаждавших разразилась эпидемия, и они покинули страну. Вы думаете, такое может свершиться в наше время?
Тяжело опираясь на костыль, раввин молчал. Его взор был устремлен в небо. Казалось, только оттуда он ждал справедливости.
Штраух вдруг подумал о другом Исайе. Об Исайе Казинце, руководителе минского подполья, томившемся в тюремных застенках. И глухая ярость охватила его. Сукин сын, похоже, он тоже верит в добро и справедливость, в возрождение и грядущую победу, и потому молчит, хоть ты клещами ему язык вырви. Ну что ж, его вера умрет вместе с ним, когда ему на шею набросят петлю.
— Между прочим, я помню, господин святоша, — сказал Штраух, — что Исайя по повелению вашего же иудейского царя был перепилен деревянной пилой. Как видите, вера в торжество добра не помогла ему. Не поможет и вам. Пойдемте, герр Кубе, меня уже тошнит от этих проповедей. Я не боюсь никаких пророчеств. По приказу фюрера еврейский вопрос будет решен раз и навсегда. Скоро ничто в мире не будет напоминать о вашем существовании. Разве что Библия, но и ее сожгут вместе с другими вредными книгами, — сказал Штраух.
— Книгу можно сжечь, — ответил раввин, — нельзя сжечь идеи, которые она несет человечеству. Вы умные люди, господа, вы совсем не похожи на бандитов, которые выполняют ваши приказы, убивая невинных людей. Неужели вы не понимаете, что проклятье падет на ваши головы, что однажды вас призовут к ответу? Нет, не Господь, про Божий суд я пока не говорю, я говорю о людском суде. Он ведь обязательно свершится. Вы будете скрываться от него, как лесные звери, ваши души будут трепетать перед грядущей расплатой, но рука правосудия настигнет вас. Пророчество сбудется, пророки никогда не ошибаются. Господь долго замахивается, но больно бьет, запомните это, господа. И вообще, ведь известно, что человек, ненавидящий другой народ, не может любить и свой собственный…
Когда они садились в поджидавшую их машину, Кубе был угрюм и задумчив.
— Неужели вы, герр гауляйтер, приняли всерьез бред этого сивого мерина? — спросил Штраух, открывая перед ним дверцу. — Только прикажите, я его сегодня же ликвидирую.
— Этот сивый, как вы изволили выразиться, мерин, — страшнее целой банды партизан, но спешить не надо. — сказал генеральный комиссар, садясь в машину.
— Слушаюсь, — лихо щелкнул каблуками Штраух.
Когда Штраух исчез из виду, Герф сказал своему другу Вильгельму:
— Мне трудно работать со Штраухом, он постоянно недоволен, все время требует от меня солдат, которых я обязан предоставлять ему из войск охранной полиции для операций СД.
— Да. Тип не легкий, — усмехнулся Кубе…
– Я тебя, Вильгельм, покидаю на месяц-другой, — сообщил Герф. — Гиммлер посылает меня в командировку на Украину. Обещает после этого дать отпуск. Наконец-то смогу съездить домой, к жене и дочери в Прагу. Ну, пока. Держись, – попрощался Герф.

 

 

IV. ШАГ В БЕССМЕРТИE

 

Не склонивший головы

 

 

После круглосуточных допросов, длившихся почти целую неделю, Казинца, потерявшего сознание, приволокли в камеру и бросили на цементный пол. Друзья перетащили его на нары. Он впал в забытье. И ему явилось море. Теплое, ласковое, в солнечных бликах — зайчиках, прыгавших на бирюзовых волнах. Исай смотрел на него с высокой прибрежной скалы. У прибоя резвились дельфины. Они выпрыгивали из воды и, сверкая на солнце, падали вниз, взбивая каскады разноцветных брызг. Над отмелью, как всегда, кричали чайки, только они были какие-то странные сегодня — не белоснежные, с синими подпалинами на крыльях, а густо-черные. Неподалеку кружил ворон.
Рядом с ним, на подстилке сидели Поля и дочка. Аллочка здорово подросла за то время, что он ее не видел, вытянулась, загорела. Волосики у нее совсем выгорели под солнцем, светлая челочка закрывала глаза.
— Как это могло случиться, Исай? — сказала Поля. — Почему ты так скоро забыл нас?
— Я вас никогда не забывал, — ответил он, не оборачиваясь. — Я всегда о вас помнил, родные мои.
— А как же эта женщина? Леля? Ты любишь ее?
— Я полюбил Лелю так же искренне, как когда-то тебя. Понимаешь, мы здесь каждый день живем под угрозой смерти. Она подстерегает на каждом шагу. А это очень обостряет чувства. И не забывай: ты далеко. А она — рядом. Бесстрашна и предана. Нас свели общие дела и заботы.
— Знаю я ваши дела…
— Нет, не знаешь. И, слава Богу, что не знаешь. Я сейчас живу одной мыслью: хоть бы эти сволочи ее не взяли. Они ведь не делают разницы между мужчинами и женщинами, пытают одинаково. А она слабенькая, ее могут сломать на допросе.
Поля не ответила. Откуда-то налетели черные злобные вороны. Их было так много, что волны с рокотом покатились бурунами, солнце померкло, и угас жаркий солнечный день. Все исчезло: скала, море, Поля с дочерью… Не исчезла только нестерпимая, жуткая боль в боку.
— Встать! — заорал полицай-охранник и еще раз двинул его сапогом в бок. — На допрос!
Штраух присутствовал при его допросах. Первое время они велись днем и ночью. Следователи сменяли друг друга, не разрешая ему сесть. У него распухли ноги, от яркого света настольной лампы, бьющей в лицо, слезились глаза. Бессонница убивала. Он пытался спать стоя, прислонившись к стене, но приставленный к нему полицай зорко следил, чтобы этого не случилось. Стоило ему на мгновение закрыть глаза, как цербер зло хлестал по щекам.
— Не спать! — орал он над самым ухом. — Отвечай на вопросы, тварь.
Вопросы повторялись, словно в патефоне заело пластинку. Фамилия, имя, отчество? Как достал документы на имя татарина Мустафы? Кто занимался подделкой документов? По чьему заданию организовал подпольный горком? Кто в него входил? Фамилии, адреса? Где доставали деньги и оружие? Как поддерживал связь с партизанами? Поддерживалась ли связь с Москвой?
В ответ на все вопросы Исай молчал. День за днем. Он понял: немцы о нем знают. Наверное, не выдержали пыток самые близкие, те, кто мог о нем рассказать.
— Я знаю, — кричал Штраух, — ты — Исайя Казинец, еврей, не минчанин — а приезжий из Батуми инженер-нефтяник, ставший руководителем городского парткома.
Исай потерял представление о времени. Что было за окнами тюрьмы — день, ночь? Сколько времени прошло после его ареста? Две недели, месяц? Кого взяли, кто остался на свободе?
Он думал о Леле. Удалось ли ей скрыться после его ареста? Где она сейчас? Прячется у подруг или тоже сидит в немецких застенках? А ее сынишка, как Борька? Хоть бы Леля не вздумала воротиться, за домом, поди, и сейчас ведется наблюдение. Как сердечно приняла его Леля, эта славная белорусская женщина! Знала ведь, что он еврей, что, даже не будь он подпольщиком, ей грозила смертельная опасность. Сколько счастья принесла им обоим эта поздняя любовь, какой нежной и жаркой она была! Наверное, так страстно, одержимо, торопливо любят, когда знают, что над головами занесен топор палача.
Благодарность и тревога за любимую переполняла его сердце.
А потом он снова думал о Полине и детях: как там Аллочка, не мучает ли ее астма?
Все чаще воспаленное воображение переносило его в детство. Море, порт, оранжевые корки мандаринов и апельсинов на воде в радужных нефтяных разводьях, пароходы под разными флагами… Мама, наверное, по утрам по-прежнему жарит камсу. С каким удовольствием он уплел бы сейчас целую сковородку, вместе с хвостиками и головками. Черпак пустой баланды и двести грамм сырого, непропеченного хлеба — вот его суточный рацион. Хлеб приходится глотать непрожеванным — на первом же допросе взбешенный его молчанием Штраух собственноручно выбил ему стальным кастетом зубы. Оставшиеся острые осколки больно резали язык. Челюсти опухли, до них было невозможно дотронуться.
А где-то на фронте — братишки-солдатики, вспоминают ли своего брата? А сестры?
Каменная оплеуха валит на пол. Из разбитого уха сочится кровь.
— Будешь отвечать на вопросы, сука? Встать! Стоять смирно! Не спать!
Исай сначала не представлял себе масштабов провала. Постепенно из вопросов, которые ему задавал Штраух, из фамилий, которые он называл, перед ним вставала страшная картина. Были разгромлены парторганизация, молодежная группа, военные…
«Это моя вина, — терзался он. — Что-то я упустил, что-то недодумал. Я постоянно твердил об осторожности, а наши люди слишком много знали друг о друге, о структуре и составе пятерок и десяток… И еще этот чертов бюрократизм. Обязательно нужно было составлять списки, указывать адреса, писать идиотские отчеты? Кому и зачем все это было нужно? Вот почему Штрауху достаточно было потянуть одну ниточку, и стал распутываться весь клубок».
Все тело Исая превратилось в кровавое месиво. Он мог лежать лишь на животе. Разорвав белье, обитатели камеры перевязывали ему раны. Люди все были незнакомые, это вселяло надежду, что хоть кто-то из руководства спасся и сможет начать все сначала.
Глубоко разбили лоб над правым глазом. Глаз заплыл, Исай ничего им не видел. Рана загноилась, иногда ему казалось, что в ней шевелятся черви. По команде Штрауха его привязывали к скамейке проволокой, били плётками с металлическим стержнем в середине. Он задыхался от невыносимой боли, чувствуя, как останавливается сердце. Его обливали водой, развязывали и снова задавали вопросы. Но Исай молчал.
Казалось, он вынес все, что могла придумать изощренная фантазия садиста Штрауха. Но тот подготовил ему еще одно испытание. Самое трудное и горькое из всех.
Его притащили на очередной допрос. В уже знакомом кабинете, кроме Штрауха и надзирателей, кто-то был. Кто-то сидел на табурете, привинченном к полу, сгорбившись и завесив волосами лицо. Даже не зрением, а сердцем он узнал в растерзанной женщине в порванном платье, которое она стягивала на груди, свою любимую и рванулся к ней. Его никто не удерживал.
Пронзительно вскрикнув, Леля поднялась ему навстречу.
Они обнялись. Всего на одно бесконечно долгое мгновение, и за это мгновение он успел осыпать поцелуями ее превращенное в багровую маску лицо. Затем Штраух дал команду растащить их. Надзиратели с трудом оторвали его от Лели и швырнули на пол. Падая, он ударился затылком и потерял сознание.
Кто-то из охранников плеснул ему в лицо водой из кувшина. Он с трудом приподнялся. Лели уже не было. Откуда-то из коридора доносился ее крик.
Сверкая стеклами очков, Штраух наклонился над ним, что-то сказал, как пролаял. Исай не стал дожидаться переводчика. Собрав все силы, он плюнул в холеное лицо эсесовца сгустком крови.
Штраух отскочил, сорвал очки, вытер носовым платком, брезгливо его отбросил и с размаха ударил Казинца в живот начищенным до блеска сапогом.
На этот раз Казинца бросили в одиночку — каменный мешок с сырым цементным полом, тусклым оконцем под потолком, забранным частой решеткой. В камере не было даже лавки, на которую можно прилечь. Исай забился в угол, поджав под себя ноги; только слабое биение сердца подсказывало ему, что он еще жив.
Запекшимися губами, почти беззвучно, он позвал Лелю. Она подошла и села рядом, положив голову ему на плечо. Они часто сидели так по вечерам перед топившейся голландкой, смотрели на пляшущий огонь, лизавший березовые дрова, и он рассказывал ей о море. О тысячах солнц, отразившихся в его прозрачной глубине. О белых пароходах, уплывающих в далекие края. О чайках, которые парят в воздушных потоках. Об апельсинах и мандаринах, которые растут в садах и на улицах, как в Минске растут яблоки. О маленьких кафе на набережной с замечательным турецким кофе,— такой можно попробовать только в Батуми, и о жареных каштанах — любимом лакомстве его детства. Леля слушала, и перебирала его волосы, густые и черные, как воронье крыло, и зарывалась в них лицом, и он ощущал ее горячее дыхание.
— Вот окончится война, и мы с тобой поедем на море, — говорил он и гладил ее по плечам, по вздрагивавшей спине.— Ты ведь еще не видела моря?
— Только в кино.
— В кино — это не считается.
— А твоя семья?
— Моя семья — это ты, любимая.
— Нам ведь не обязательно ехать в Батуми, правда? Наверное, на море много прекрасных мест…
— Милая, что с тобой? — вглядевшись, тревожно спросил он. — Почему на тебе столько крови? И эти синяки, ссадины…
— Это все Штраух. Ты же знаешь этого подонка.
— А ты кричишь?
— Извини, родной, приходится. Очень больно.
— И мне больно, голубка моя. А теперь, когда я знаю, что эти мерзавцы взяли тебя, — больно вдвойне.
— Они на это и рассчитывали. Отдохни, мой любимый. Наберись сил. Наш путь еще не кончен.
Леля исчезла, растворилась в мирозданье. И наступил полумрак. Лишь под потолком, словно луч лунного света, с трудом пробивающегося сквозь плотные тучи, тускло светила маленькая лампочка…
Штраух регулярно докладывал гауляйтеру о том, с каким поразительным мужеством держится этот комок человеческой плоти. Ему прокололи обычной столовой вилкой язык, раздробили кости рук, сломали ребра, отбили почки… Все его тело покрыли загнившие язвы от побоев. А он молчал, хотя Штраух уже не раз объяснял ему, что его молчание ничего не стоит. Все рассказали другие, те, что надеялись купить себе жизнь. Или хотя бы смерть без лишних мучений. От него требовалось одного: публичного раскаяния. Чтобы в газетах можно было напечатать, что руководитель минского подполья сожалеет о своих действиях против Германии и ее непобедимой армии, что он сожалеет о загубленных жизнях людей, которые поддались его обманной пропаганде.
В ответ на эти предложения Казинец лишь улыбался. Даже когда ему расквасили лицо и улыбка стала напоминать страшную гримасу…
Кубе мучительно захотелось увидеть заключенного. Особенно, когда он услышал, что его имя — Исайя.
— Это что — еще один пророк?
— Я бы сказал — молчун, — ответил Штраух.
— Проводите меня.
Поздно вечером в камеру-одиночку вошли Кубе, Штраух и переводчик.
Исай лежал в углу. Услышав лязг двери, он приподнял голову.
— Встать! — закричал выглянувший из-за плеча Штрауха надзиратель.
Кубе махнул рукой: не трогайте. Надзиратель принес две табуретки. Кубе и Штраух присели, переводчик остался стоять за их спинами.
— Я генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм Кубе, — сказал гауляйтер, расстегнув китель. — Вы знаете, какое сегодня число?
— Нет, — ответил Исай, с трудом шевеля разбитыми губами.
— Тридцатое апреля. Прошло сорок дней, как вас арестовали. Думаю, что стараниями оберштурмбанфюрера это были не лучшие дни в вашей жизни. Завтра первое мая, праздник трудящихся. Мы же празднуем его, как день единения нации. В ближайшее время мы вас повесим, как злостного врага Рейха. Вам что — совсем не страшно умирать?
— Почему же, — ответил Исай. — Умирать всем страшно, я не исключение. Дело не в этом.
— А в чем же?
Чувствуя боль во всем теле, Исай сел и привалился к холодной стене.
— В том, что я с вами на одной земле жить не могу. Тесно мне с вами на одной земле, понимаете? А поскольку я не в силах уничтожить вас, надо уходить самому, оставив возможность другим расправиться с вами.
— Не понимаю. Вы что — верите в загробную жизнь?
— Нет.
— Тем более. Вас повесят, и вороны выклюют ваши глаза. Через месяц-другой все забудут о вас, словно вы никогда не жили на свете. Во имя чего вы приняли все эти муки? Не проще ли было сразу рассказать все, о чем у вас спрашивал оберштумбанфюрер, получить взамен честную пулю, а не болтаться в петле?
— Может быть, и забудут, — ответил Казинец. — Меня не терзает жажда славы, тысячи безвестных борцов погибли, чтобы освободить от вас нашу землю. Чем я лучше их? Но однажды я приду в ваши сны. В ваши, господин генеральный комиссар, и вот этого садиста — Штрауха. Я напомню вам обо всем, о чем вы к той поре постараетесь забыть. Вы утонете в крови, пролитой вами. Поверьте, это куда страшне, чем умереть на виселице.
Погруженный в свои мысли, Кубе молчал.
— Вас ведь зовут Исайя? — наконец, проговорил он. — Как библейского пророка? И вы, стоя на краю вечной тьмы, тоже пророчите нам погибель? Что питает вашу безумную веру? Ведь люди даже не узнают, где ваша могила. Вас бросят в общую яму, как шелудивого пса, и утрамбуют трактором, на том все и кончится.
— Что питает мою веру? Не знаю. Наверное, любовь и ненависть. Любовь к жизни и ненависть к вам, ее лютым и бессердечным врагам. Можете не сомневаться, господин гауляйтер, я пронесу свою веру до конца, какой бы тяжкой ни была дорога.
Кубе встал и молча вышел из камеры. Штраух и переводчик потянулись за ним. Надзиратель с лязгом запер железную дверь и повернул ключ в замке. Стук тяжелых кованых сапог гулко отдавался в длинном коридоре.

 

Противостояние

 
Помните о тех, кто пал за вас…
Ю. Фучик. «Репортаж с петлей на шее».

В последнюю неделю перед казнью его не трогали. Не вызывали на допросы, не били, не обливали водой. Штраух понимал: чтобы произвести на людей впечатление, надо повесить не кусок мяса, уже находящийся по ту сторону бытия, а живого человека, способного понимать, что с ним делают. Тогда и он, и свидетели — а к месту казни планировалось согнать сотни минчан, ужаснутся, и этот ужас надолго западет им в души.
7 мая 1942 года в городском сквере всю ночь стучали молотки, визжали пилы. Устанавливали виселицы. С утра по радио объявили, что состоится казнь подпольщиков, и полицейские стали сгонять народ к Белорусскому театру. Район был оцеплен войсками.
Загремел ключ, вошли два немца. Долговязый эсэсовец поднял его пинками на ноги.
— Ком, швайне юде, – проворчал эсэсовец. — Шнель, шнель!
Однако к назначенному времени любопытных собралось мало. Полицаи устроили облаву. С разных сторон гнали всех, кто попадался под руку. Для устрашения подталкивали автоматами.
Первым из начальства к скверу приехал Штраух. Он, не торопясь, вышел из машины и прохаживался в ожидании Кубе. Проездом в отпуск, в Прагу, у Кубе остановился Герф. С немецкой пунктуальностью ровно в 12 часов в сопровождении Герфа и гауляйтерской свиты появился Кубе.
Казинца и девятерых его товарищей, со связанными за спиной руками, босоногих, в нательных рубашках с бурыми потеками крови, в окружении охранников с собаками, рвавшимися с поводков, вывели из тюрьмы. Во дворе их ожидала крытая грузовая машина.
В старом, сгорбленном существе, видно, ему отбили все внутренности, Казинец с трудом узнал Зайца. Его поддерживал Семенов. Узнали и они своего руководителя и слабо улыбнулись ему.
— А ведь ты немного поседел, Исай. Крепко, видать, тебе досталось, — сказал Демиденко.
— Вас они тоже не щадили.
— Разговорчики! — гаркнул охранник и вытянул Казинца нагайкой.
Яркое весеннее солнце ослепило Исая; от свежего теплого ветерка закружилась голова. Полтора месяца солнцем ему служила тусклая лампочка, а ветром — прогнивший смрад камеры. В майском небе сиял яркий желтый диск. Солнце выжало из его воспаленных глаз слезу, и он, изловчившись, вытер плечом лицо. Не хватало еще, чтобы эти сволочи подумали, что он плачет!
Пока охранники гнали их к машине, Исай вспомнил тех, троих, которых немцы повесили на арке дрожжевого завода.
«Вот у кого нужно учиться мужеству! А ведь двое из них были совсем дети. Бедный мальчик, как он крутил головой, как хотел в последний раз увидеть маму», — промелькнуло в голове.
Подъехала грузовая машина, борт с визгом распахнулся, и фашисты выволокли Исая и еще двух мужчин. Остальных повезли в другие места. Троим изможденным на шеи набросили таблички, снятые с казненных в прошлом месяце. Над сквером повисла мертвая тишина. Достигшее предела нервное напряжение не находило выхода.
Приготовления заканчивались. Немцы привязывали веревки к перекладинам.
То тут, то там раздавались истерические крики женщин. Немецкие офицеры, толпившиеся вокруг Кубе и Штрауха, защелкали фотоаппаратами.
Поддерживаемый под руки двумя эсэсовцами, Казинец взошел на табурет. Гордо вскинул голову, оглядел толпу. Как много он хотел бы сказать этим людям о жизни, о борьбе. Но у него уже не было на это времени. Окровавленный, он смотрел на солнце, на зеленые деревья, и чувствовал, как наливается неведомой силой его истерзанная душа.
И вдруг Исай увидел Борьку. Ребенок стоял, прижавшись к спасителю, Иосифу Каминскому, который забрал мальчика к себе, в свою семью. Борька тоже узнал дядю Исая, тогда Иосиф Каминский прижал ребенка к себе и велел ему не смотреть на то, что собиралось произойти. Из театра, находившегося в сквере, актеров заставили выйти и присутствовать при казни. Актеры остановились в пятидесяти метрах от виселиц. Среди артистов был композитор Равенский, отец Лели. Исай сразу заметил его…
Немецкие солдаты по очереди накидывали узникам петли на шею и затягивали узлы. Затем они стали позади, готовые по команде одновременно выбить табуретки у них из-под ног.
Штраух, взглянув на Кубе, пролаял через переводчика:
— Так будет с каждым, кто осмелится поднять руку на великую Германию!
— Не слушайте этого фашистского пса, товарищи! — крикнул Казинец. — Всех не перевешаешь! Нас много, миллионы нас! Бейте проклятую немчуру!
По толпе прокатился ропот. Кубе нервно махнул рукой. Не хватало еще, чтобы этот безумный пророк превратил собственную казнь в митинг! Перед тем, как эсэсовские палачи выбили из-под ног осужденных табуреты, Исай ожег взлядом Кубе, Герфа, Штрауха и крикнул им:
— Вы будете болтаться на виселицах здесь же, в Минске! Перед этими же людьми. Попомните мои слова!
Черное небо упало на черную землю и погасло вешнее солнце. Звезда Исая Казинца закатилась, чтобы потом вспыхнуть ярким светом…
Среди других, свидетельницей казни подпольщиков оказалась и горничная гауляйтера Елена Мазаник. Вернувшись домой, Елена рассказывала своей сестре:
— Иду сегодня по улице, вдруг солдаты загоняют всех в сквер, смотреть, как будут вешать. Я так испугалась… Приехал мой хозяин — гауляйтер Кубе и его друг Герф, и Штраух… Подпольщиков привезли в автобусе, со связанными руками. Троих заставили подняться на табуретки, накинули им петли. Один перед смертью крикнул: «Всех не перевешаешь, нас миллионы!». И еще что-то кричал.
В тот трагический майский день по всему городу, на площадях, в парках, на перекрестках главных улиц, нацисты повесили десятки патриотов. Руководитель СД приказал не снимать тела несколько суток. Назавтра Штраух отправил в Берлин рапорт:
«Инженер-нефтяник Исай Казинец жил под фамилией Деликурды-оглы Мустафа и имел все документы на эту фамилию. Сначала он с близкими друзьями слушал сообщения у некоего Георгия (кличка Жорж), а затем устно распространял их. Зимой, когда русские остановили продвижение немецкой армии, Казинца и его людей охватил подъем, к работе были привлечены и завербованы новые лица, возникла организация компартии… Руководство состояло из 8 человек, каждый отвечал за определенный участок работы. Казинец был председателем комитета… Пропагандистский и разведывательный материал поставлял Казинец… Сведения печатались в секретной типографии и распространялись в виде листовок…
Арестовано 404 человека. Из них уже расстреляно 212. Обнаружено большое количество оружия и боеприпасов».*

Через несколько дней Штраух расстрелял еще одну группу подпольщиков, среди которых была и Леля Равенская. Ее Штраух казнил во дворе минской тюрьмы. Красивая и гордая, она прижала руку с прядью черных волос к ране, из которой сочилась кровь. В последнее мгновение перед тем, как упасть с простреленной грудью, она успела в мыслях попрощаться с любимым. Теперь им предстояло встретиться на небесах.
Подруга Лели, Ксения Каминская и ее муж Иосиф, не думая о высоких материях, что спасая одну жизнь — спасают целый мир, рискуя своими жизнями, забрали сына Лели к себе.
У Бориса было много книг с красивыми рисунками, и он не хотел идти без них, все эти книги он взял с собой. Дочки называли Ксению мамой, а Борис — тетей.
— Называй меня мамой, — просила Ксения, давая ему кусочек хлебца.
Он брал хлеб у спасительницы и, отходя, тихо говорил:
— Спасибо, тетя Ксеня.
Садился в сторонке и плакал, вспоминая маму Лелю. Соседи по двору стали спрашивать, откуда взялся Борька. Тогда Иосиф Каминский пошел в церковь и все объяснил священнику. Мальчика крестили, выдали новую метрику, и Боря Равенский стал Борисом Каминским.
Расстрелами и виселицами Штраух хотел запугать минчан, отбить у них всякое желание сражаться против «нового порядка». Однако получилось наоборот: люди уже не могли сдержать гнева. На смену павшим пришли новые, несмотря на провалы и казни.
Алма-Атинская трагедия
Лишь к середине июля 1941 года родственники Исая — беженцы из Белостока, наконец, добрались до столицы Казахстана Алма-Аты и разместились в квартире Михаила Казинца. Встретили их только племянники Исая. Мать ребятишек умерла перед самым началом войны, а отец был в армии. За детьми присматривали добросердечные соседи.
Город выглядел живописно, радовали взгляд яблоневые сады у подножья Алатау. В старой части, где жили Казинцы, жару смягчал прохладный ветерок с ближних гор, даже летом покрытых ледниками. Весело бежали ручьи. Однако в тот злополучный 1941 год снегопады на Алма-Ату обрушились в мае, что привело к гибели половины урожая плодовых, цветущих как раз в этот период. Вначале новым жителям трудно было привыкнуть к резким перепадам: днем – жара 30 градусов, вечером без пальто не обойтись, а ночью вообще можно замерзнуть. На покупку пальто ушли последние деньги, потому что никакой теплой одежды из Белостока Казинцы не захватили. Предполагали, что уезжают ненадолго.
Недалеко от дома, обеспечивая водой, бежала с гор Большая Алматинка. Сироты, дети Михаила Казинца, в жаркие дни бегали умываться в речке; ее чистейшая, но очень холодная вода попадала в арыки – каменные желоба, в которых ледяные струи звонко журчали, принося прохладу изнемогавшим мальчишкам.
Казинцы разместились в маленькой квартирке, но Нина не могла успокоиться, рвалась в Грузию, узнать о репрессированном муже. Она оставила сына Павлика на попечение матери и уехала в Батуми. Анна Исаевна с беременной невесткой Полиной остались присматривать за детьми.
Пока были деньги, всей семьей ходили на базар, где было много фруктов, недаром Алма-Ату называли городом яблок. Незаметно наступила осень, а затем и зима. Жизнь становилась все тяжелее. Население удвоилось и продолжало расти за счет беженцев. Холода в январе упали до 10 градусов мороза, снежные метели с ледяными горными ветрами валили с ног. Обессиленные люди работали и продолжали жить. Проблемой стала не только еда, но и вода. Поход к арыку превращался в кошмар. Люди поднимали ведра, спотыкались, падали, вода разливалась. Однажды Анна Исаевна, не разрешила беременной невестке пойти и сама отправилась вместо Полины за водой. Когда она опускалась к арыку, тяжелое ведро выпало из рук и покатилось вниз. Она подскользнулась, упала и сломала ногу. Люди подходили, смотрели и шли дальше.
Павел стал кричать. Никто не хотел подходить к бабушке, все продолжали свой поход за водой. Наконец, несколько прохожих с трудом доволокли Анну Исаевну до больницы. Однако уже назавтра санитары на носилках принесли ее назад в квартиру, больница была переполнена.
А потом начался голод. Казинцам, как и всем алма-атинцам, постоянно хотелось есть. На улицах люди падали от головокружения, наступавшего при истощении. Смерть от голода становилась нормой, бытом, повседневностью; равнодушие овладевало голодающими, все помыслы были сосредоточены на еде и тепле. Голодающие, мерзнущие люди готовы были вцепиться друг другу в горло из-за куска хлеба, из-за глотка воды. Особенно страдали дети, необходимо было заботиться о них, но бабушка Аня теперь ничем не могла помочь. Нога опухла, передвигаться даже по комнате было очень трудно.
Невестка хотела отправить беспомощную свекровь в дом престарелых. Единственное, что ее сдерживало – это небольшие деньги, которые присылала Рахиль из Батуми.
— Она там погибнет, — предупреждали соседи.
— Там погибнет, здесь погибнет, где раньше – неизвестно, но здесь ее оставлять нельзя. Помогите, пожалуйста, — просила беременная Полина.
Анна Исаевна, которая раньше всем придавала силы и уверенность, теперь сидела в углу комнаты, скрюченная, закутанная в платок, и что-то бормотала себе под нос. Старшие внуки вышли на улицу и разбрелись в поисках съестного. Все очень похудели, но держались. Дров не было. Печку теперь не было чем топить. Наступила очередь стульев, этажерок и книг. Вскоре и это все истопили. Вдобавок в городе распространились инфекционные болезни.
Павлику удалось выпросить краюшку хлеба. Он вернулся и застал бабушку в кровати с опухшим, почерневшим лицом. Бабушка не плакала, в последний момент она передумала уезжать, твердо решив остаться дома. Она умоляла Павлика идти и искать еду, чтобы спасти самую маленькую внучку Аллочку. Бабушка уже совсем не могла передвигаться. Павлик взял карточки и ушел за супом.
— Ребенок может умереть, – говорила Анна Исаевна, — не сиди, Павлик, дома. Чтобы спастись, иди и проси хлеба, принеси какой-нибудь крупы и хоть немного сахара. Если голод не прекратится — погибнем.
К счастью, Павлик принес в кружке суп. Что внуки могли достать? Что они могли сделать для бабушки, которая вырастила их родителей и теперь жила мыслями о них самих? Что они могли? Павлик видел, что бабушка больше жизни любит внуков, а от тети помощи ждать не приходилось.
— Обменяй на хлеб мое обручальное кольцо. Это даст нам возможность продержаться еще какое-то время. — наказала бабушка. — Видишь, от Исайи нет никаких вестей. Это очень плохо. Если бы он мог, то обязательно прислал бы весточку сюда или в Батуми. Полине про кольцо ничего не говори.
Наступил 1942 год. Рахиль и Нина посылали из Батуми матери немного денег, но ее нога неудачно срослась и Анна Исаевна не могла никуда идти, а невестка распоряжалась деньгами сама. Беременная Полина распухла, стала очень полной и постоянно нуждалась в еде. Те деньги, которые дочери посылали из Батуми своей матери, Поля тратила на себя. В магазинах почти ничего не было, и она могла купить лишь немного продуктов на рынке, где цены были очень высоки. Для Поли сын Нины был лишней обузой, и весной она решила отправить его в Батуми. Поля написала печатными буквами записку, о том, что Казинец Павел Исаевич едет в Батуми к маме Нине. Тетка вручила бумагу племяннику и посадила подростка в поезд. Павлик показывал людям записку, и они раз за разом пересаживали мальчишку в необходимый состав. И Павлик повез в Батуми страшную тайну того, что произошло в их семье…

ххх

Поезд мягко, слегка покачиваясь, катил по рельсам. День завершался, в вагоне было почти темно. Все, кто смог найти какое-нибудь место, дремали. За вагонным окном беспрестанно моросил мелкий дождь и казалось, будто не лето впереди, а мутноокая осень. Навстречу плыли дома, мелькали фигуры людей. Мимо проносились мокрые убогие хаты и непролазная грязь; ветер занудно и холодно дышал в стекло, точно песню тянул: о-о-о-у-у-у…
Стук колёс, словно аккомпанемент к грустной мелодии, навевал тоску.
Засыпая, Павлик слыхал, как пассажир, медленно растягивая слова, делился с соседкой:
— Да, война всё расставляет по местам, всё раскрывает, — говорил он вздыхая, и стук колес гулко подтверждал: да-да-да…
Павлик закрыл глаза и уже почти заснул под монотонный стук, как вдруг заскрипела дверь, соединявшая вагон с предыдущим, и в проходе появились две странные фигуры: слепой гармонист и мальчик-поводырь. Никто не обратил внимания на оборваных калек. Когда же гармонист развернул меха, люди проснулись, недовольные вторжением в их личную жизнь. Постепенно шум стал стихать, и пассажиры услышали незатейливую мелодию:
Этот случай совсем был недавно,
Это было прошедшей весной,
Лейтенант после боя отправил
Письмецо для жены молодой:
«Дорогая жена, я – калека,
У меня нет руки, нету ног,
Защищал я страну беззаветно,
Твой покой, дорогая, берёг.
И за это страна наградила,
Орден дàла мне Родина-мать.
Только нет у меня больше силы,
От тебя эту правду скрывать».
Народ перестал шуметь, нравилась мелодия и голос, предчувствовалось что-то необычное в содержании песни. Уловив, что его слушают, нищий артист старался, надрывным голосом проникая в сердца:
А жена ему так отвечает,
С ним проживши уже 10 лет:
«Очень жаль мне, но честно признàюсь,
Что не нужен, калека, ты мне.
30 лет моему только веку,
Я хочу еще петь и плясать.
Ты приедешь несчастным калекой,
Будешь только кровать занимать».
После интригующей закваски многие вспомнили о судьбе родных и знакомых, искалеченных войной. Гармонист же, вперив в черную пустоту свои незрячие очи, продолжал:
А внизу под письмом каракýльки,
Сразу видно, что почерк другой.
Это — ручка любимой дочурки:
«Приезжай, мой папуля, домой!
Я в коляске катать тебя буду
И цветочки тебе буду рвать,
В жаркий день под тенистою ивой
В гамаке тебя буду качать».
Все предчувствовали обидную, безысходную концовку, но дальше события развернулись непредсказуемо, такой развязки никто не ожидал:
Поезд к станции быстро подходит,
Словно птица на крыльях летит.
В этом поезде счастье и горе:
Лейтенант невредимый сидит…
Руки целы и ноженьки цèлы,
На отца дочь, не веря, глядит.,
Орден Красного Знамени реет
На его лейтенантской груди.***
С полминуты еще властвовала тишина, не до всех дошло содержание, а затем вздохи облегчения раздались в вагоне. Мальчик-поводырь, возраста, как Павлик, держал шапку и каждый, кто мог, бросал туда, отрывая от себя, какой-то медяк, а то и просто кусок хлеба.
Павлик долго не мог заснуть, детская наивная душа не могла постичь причины такого странного испытания верности.

ххх

Через две недели Павлик прибыл в Батуми, и пассажиры-попутчики привезли его к маме. Нина обрадовалась, увидев сына. Расплакалась. А потом Павлик ошеломил мать и тетю Рахиль, поведав сестрам Исая об ужасной трагедии.
Оказывается беда не нагрянула неожиданно, она подступала медленно, уже не выпуская жертвы из своих цепких когтей. И такая беда – что хоть затворяй ворота, — не поможет, ничто не спасет.
— У тети Поли украли продовольственные карточки, — начал свой ужасный рассказ Павлик. Наступил голод. А тут еще, как на зло, баба Аня сломала ногу. Бабушка стала худенькая и не нуждалась в еде так, как тетя Поля, которая не могла голодать так, чтобы что-то оторвать от себя.
Я старался принести немножко хлеба. Молока достать было невозможно. И вскоре дочь Исая — маленькая Аллочка — заболела и умерла. Она долго лежала на столе в углу, завернутая матерью в белое, завязанная крепкой тесьмой. Тетя Поля отнесла ее куда-то. Бабушка плакала целые дни напролет. Потом тетю Полю забрали в родильный дом. У нее родился мальчик, однако он заболел и тоже вскоре умер. А потом умерла и бабушка.
Смерть внуков и переживания за Исайю повергли бабушку в безнадежное отчаяние, и она ушла из жизни не столько из-за голода, сколько из-за горя — из-за потери внуков.
— Было это в дождливый день, — продолжал горестный рассказ Павлик, — приехали какие-то дядьки и повезли нас на кладбище. Я стоял на бугре мокрой земли и все видел. Ящик, в котором лежала бабушка, опустили на дно неглубокой ямы. Голодные сердитые мужики с лопатами еле ее вырыли. Все это время лил мелкий дождь. Мужики, согнувшись, торопливо засыпали землей могилу, на дне которой хлюпала вода.
«Все, конец», — сказали похоронщики и пошли прочь. У могилы осталась тетя Поля и мы, внуки. Мы плакали, вытирая глаза рукавами. Плакали от боли и от обиды. Мы все очень любили бабушку.
— Пошли домой, — сказала тетя Поля.
Нам не хотелось уходить, мы еще долго стояли молча, опустив головы…
— Нина, ты слышишь, что говорит твой сын? — закричала Рахиль.
Дочери Анны Казинец, ничего не зная о матери и детях Исая, от рассказа Павлика обомлели и попадали в обморок. Они не могли поверить, что их добрая, стойкая мать, всегда служившая всем опорой, погибла. Дети и внуки очень любили Анну Исаевну. Она, как раненая птица, защищала их, накрывая своими крыльями…
Поля, оставшаяся квартире с сыновьями Михаила Казинца, ходила черная, не находила себе места, не представляя, что скажет Исаю, почему не уберегла мать и детей. Сказать было нечего. Погибла мать и двое детей Исая. Остались только племянники.
Соседи любили сирот, детей Михаила Казинца, поддерживали их и сохранили ребят к моменту демобилизации их отца из армии. Сердечные люди в доме, в котором жила семья брата Исая, спасли жизнь детей. Соседи в лицо обвиняли Полю в том, что она уморила голодом свекровь, не нашла в себе силы воли, чтобы сберечь семью. На самом деле Поля изо всех сил старалась спасти детей, но злой рок обрушился на ее семью, бороться с которым у нее не было сил.
Племянник Исая — Павел, которому было 11 лет, сам ходил по людям, и они его подкармливали. Это спасло ему жизнь и помогло добраться до Батуми. Поля осталась с сыновьями брата Исая – Михаила, она страдала из-за потери своих детей и старалась по мере сил заменить сиротам умершую мать.

 

V. ЧЕРНЫЙ ДЫМ НАД БЕЛОЙ РУСЬЮ

 

Урок для Кубе

 
Зверская расправа гитлеровцев не запугала оставшихся на свободе, они продолжили дело павших. Ряды непрерывно пополнялись новыми бойцами. Вскоре на одной из квартир снова собрались подпольщики. 14 человек взялись воссоздать организацию и возобновить борьбу с врагом. Во время провала Иван Ковалев успел уйти в лес, в партизанский отряд, а как только аресты притихли, снова вернулся в Минск. Он собрал всех и вел первое заседание нового горкома. В него вошли В. Никифоров, К. Хмелевский, В. Омельянюк, Д. Короткевич. Обсудили ошибки, приведшие к катастрофе. Секретарем избрали Ковалева. Борцов из гетто на собрании представлял Михаил Гебелев.
Был у подпольщиков разведчик, за которым особенно охотились немцы. Никто не знал его настоящего имени. Друзья называли его Жаном. Это был Иван Кабушкин. Он был неуловим, ловко менял внешность: то надевал спецовку, то рядился в мундир немецкого офицера. Жан проникал туда, куда никто не мог проникнуть. Он яростно мстил врагу, лично уничтожил более 20 немецких офицеров. Многих подпольщиков выдали прислужники гитлеровцев. Пал как герой и Иван Кабушкин.

ххх

Немецкая служба безопасности пристально наблюдала за гауляйтером Кубе. Из Минска в Берлин Штраух постоянно посылал донесения, что генеральный комиссар Белоруссии не спешит вызывать из рейха жену и детей, любит выпить, увлекается женщинами, и есть опасность, что в пьяном виде может выболтать секретную информацию. Кроме того, некоторые его действия не укладывались в рамки поведения начальственной фигуры, лояльной политике рейха. Обо всем этом докладывалось Гиммлеру и давнему врагу Вильгельма Кубе – Мартину Борману.
25 мая 1942 личный представитель Бормана приехал в Минск. Кубе был приглашен к нему на беседу. Постепенно разговор принял форму допроса.
Посланник Бормана с язвительной иронией перечислял промахи гауляйтера:
— Мы получаем сообщения, что вы злоупотребляете алкоголем, часто вас видят с женщинами. Нас известили, что вас посещают какие-то балерины.
— Гнусная ложь! — парировал Кубе. – В моих апартаментах никогда никакого балета не было. Лишь однажды мы пригласили балерин дать концерт по случаю приезда генерала фон Баха, но после концерта девушек угощали отдельно от офицеров. На вечеринки я никогда не приглашал танцовщиц, я не участвую в попойках, и впредь не собираюсь интересоваться, кто с кем спит. Никаких подарков балеринам я никогда не делал, а лишь однажды подарил комплект белья музыкантше-немке и преподнес подарок актрисе, игравшей в моей пьесе.
— Ну, а это правда, что вы раздавали конфеты детям в гетто?
— Да, — спокойно ответил гауляйтер. — Было это так: однажды СС и полиция принялись убивать еврейских детей прямо на глазах белорусов. Я был возмущен и поехал туда приказать, чтобы акция проводилась за городом. Мне стало жалко детей, и я дал конфеты нескольким малышам, которые громко плакали. Но это отнюдь не помешало нам уничтожить их позже.
Беседа закончилась, и Кубе понял, что Борман и Гиммлер за ним внимательно наблюдают…

* * *

30 мая 1942 года в Минск прибыл рейхминистр Альфред Розенберг. Его безопасность обеспечивали эсэсовцы. Приехал министр Восточных территорий с инспекционной целью и первым делом посетил комиссариат. Фюрер всегда лично подбирал не только министров, но и гауляйтеров. Все — старая гвардия, твердые, проверенные бойцы.
Гитлер передал оккупированные земли под управление не просто министру, а теоретику-палачу. Даже своему окружению Розенберг казался ненормальным: дикий взгляд, отрывистая, безостановочная речь. Казалось, он пребывал в каком-то нереальном мире. Его сумасбродная книга «Миф двадцатого столетия» была издана тиражом в миллион экземпляров. Гитлер предоставил ему обширное поле для экспериментов – оккупированную часть территории СССР. Собственные отчеты министра отражали размеры возглавляемых им грабежей.
Розенберг отобедал у Кубе. В своем шикарном кабинете Кубе любил принимать высших офицеров; они пили кофе, коньяк, обсуждали новости из рейха и местные события.
— Надо признать, вначале мы смело гуляли по городу, даже ночью, — включился в разговор Штраух. — Ходили по улицам мимо разрушенных домов, ничего не боясь. Но в последнее время на стенах все чаще стали появляться листовки. Кроме этой троицы, — Штраух кивнул на снимки, — мы повесили еще несколько десятков, но, кажется, это не произвело должного впечатления.
Зашел разговор о положении на фронте. Присутствующие попросили Розенберга рассказать, что об этом говорят в Берлине.
— Готовится наступление, — сказал министр. — Нужно отрезать русских от нефти, тогда их танки и самолеты замрут. А без техники сегодня много не повоюешь.
Кубе подлил Розенбергу коньяку.
— Господин министр, позвольте спросить. Наши офицеры удивляются, почему так долго длится война?
Розенберг, несколько смутившись, нашелся:
— Действительно, Гитлер обещал провести кампанию в несколько месяцев. Это значило, что СССР должен был быть покорен до зимы. Но, надо признать, мы не предусмотрели всех трудностей. Русская армия нынешним летом должна быть раздавлена нашими танками. Путь к отступлению в глубь России будет отрезан. Наш главный враг — пространство. Надо уничтожить неприятельскую армию раньше, чем она сможет уйти в необозримые глубины. Гитлер изучил кампанию Наполеона и установил причину поражения французов. Однако, три генерала, что сломили Наполеона, и теперь выступают против нас: Мороз, Пространство и Храбрость русских солдат. Но сейчас век техники, Наполеон не мог так быстро передвигаться. После того, как мы возьмем Сталинград, Москва и Ленинград сами упадут в руки, как перезревшие плоды. — Министр отпил спиртного. — Когда я бываю у фюрера, он иногда интересуется моим мнением. Ведь я студентом наблюдал революционные дни в Москве.
— Поэтому вы хорошо знаете русский? — поинтересовался Кубе.
— Да, я бегло говорю по-русски, — ответил Розенберг.— Я учился архитектуре в Риге. В прошлую войну наш институт эвакуировали в Москву. После большевистской революции, в начале 1918-го, я в Москве получил диплом и вскоре уехал в Берлин. В следующем году встретил Гитлера и вступил в партию. В 1921 году уже редактировал партийную газету, где много печатались и вы, господин Кубе. Ну, а теперь вы мне расскажите о ситуации в округе.
— Должен признаться, господин министр, — сказал Кубе, — когда я приступил к исполнению обязанностей, я совсем не знал этой территории. То, что нам было известно об этой стране – отчет самой некомпетентной разведслужбы. Лучше всего о ситуации вам расскажет оберштурмбанфюрер.
Штраух своего мнения не скрывал:
— Вначале белорусы восприняли вступление наших войск как освобождение от советского гнета, но сегодня пришло разочарование. Может начаться серьезное сопротивление. Здесь, в Минске, действовал умелый руководитель подполья. Он скрывался на разных квартирах, много перемещался по городу. Решительный, он проникал даже в гетто, где ему давали куртку с нашитой желтой латой, чтобы на него никто не обращал внимания. Инженер по образованию, этот негодяй собрал вооруженную группу и они стали совершать диверсии на железной дороге. Бандиты наладили связь с партизанскими отрядами, отправляли им развединформацию, пополняли отряды военнопленными. Мы провели массовые аресты. Схватили и главаря. Он отстреливался до последнего патрона, убил несколько наших полицейских. К нему были применены самые жесткие меры, но мы ничего не добились и публично повесили его. Военный комитет, из тридцати офицеров, тоже арестован, кроме того мы ликвидировали типографию.
Реакция Розенберга была мгновенной.
— Надо и остальных повесить в людном месте.
Затем министр пожелал побеседовать с Кубе наедине. Все офицеры покинули кабинет комиссара.
— Располагайтесь, господин министр, — пригласил гауляйтер. — Садитесь вот сюда, тут вам будет удобнее.
Хозяин предложил гостю папироску из золотого портсигара, недавно «приобретенного» на складе конфискованных у евреев вещей.
— Как вы тут живете, как ваша жена, Вильгельм? Разве она еще не с вами? Ах вы, старый греховодник! Кажется, я понимаю, как вы обходитесь без жены. Настоятельно рекомендую вам привезти ее в Минск. Она храбрая женщина, да и охрана у вас надежная.
Люди Гиммлера по приказу шефа неоднократно доносили Розенбергу о похождениях подчиненного.
Кубе ответил:
— Моя жена — не против сюда приехать, надо только подготовить условия для детей.
— Так действуйте! Кроме того, что она создаст вам необходимый уют, это станет отличным примером. Уж коль здесь спокойно живет семья немецкого руководителя, значит, в городе все в порядке. Это подымет вас в глазах фюрера.
— Да, все так, но… Вот посмотрите, — гауляйтер взял со стола очиненный карандаш и подошел к карте. — Район севернее Минска. Рядом с городом, до шоссе — мы хозяева, за шоссе — партизаны. Мы владеем городом, но многое — в руках бандитов. Генерал фон Готтберг немного утихомирил партизан, на некоторое время порядок навел. Но окружной комиссар уже доносит, что снова появились большие группы. Все наши старания пока что результатов не дают.
Кубе оторвался от карты.
— Вот так мы и живем. Каждый день подстерегает опасность. Штраух регулярно доносит, что готовятся нападения. Агентура бандитов узнаёт о каждом нашем шаге. Приходится принимать строгие меры предосторожности. Вам тоже надо соблюдать безопасность, господин министр.
— Благодарю, герр гауляйтер, моя охрана об этом заботится.
Кубе продолжал:
— Господин министр, в вашей инструкции «К вопросу о белорусах» говорилось, что они — наиболее безобидны и поэтому самый безопасный народ. Должен вам сказать, что белорусы — народ не такой наивный и покладистый, как думалось раньше. Мы плохо знали их, и поэтому сейчас приходится расплачиваться. Я провожу в жизнь идеи фюрера на вверенной мне территории. А поддерживать порядок силой оружия — дело СС.
— Очень хорошо, — сказал министр. – Но хочу снова подчеркнуть: помощь немецким частям со стороны белорусов недостаточна. Они слабо ведут борьбу с бандитизмом, а сами жалуются, когда сжигаются деревни. Конечно, это не компетенция нашего министерства, наши сотрудники в репрессиях участия принимать не обязаны. Но если белорусские деревни подверглись репрессиям, значит, имели связь с партизанами. Только совместным участием в борьбе с большевиками белорусы завоюют достойное место в Европе. Хотя, в целом, я в вами согласен — положение трудное.
Строптивый, полный амбиций и редкой настырности, Кубе был уверен в успехе своей политики и пытался завоевать доверие местного населения.
— Белорусы хотят сохранить свою культуру. Мы должны всячески этому способствовать и противопоставлять их русским. Ностальгия по прошлому продолжает жить в этих людях, в их песнях и помыслах. Чувствуя народные настроения, мы должны умело играть на этом.
Они вышли в сквер, посидели у фонтана, где зеленые ветви деревьев не давали пробиться жарким лучам. Отдохнув на свежем воздухе, хозяин и гость вернулись в комиссариат и продолжили беседу:
— Бах мне говорил, что Гиммлер намерен уничтожить двадцать миллионов русских, белорусов и украинцев. Зачем это? – спросил Кубе. — Мы не знаем меры. Зачем нам эта демонизация? Наш национал-социализм превращается в национал-сатанизм, шабаш оборотней, вурдалаков и ведьм. Нам предназначено стать господствующей нацией. Значит, надо сохранить тех, над кем господствовать. Гиммлер же рассуждает упрощенно: уничтожай всех! Но кто же тогда будет нас обслуживать? Вот недавно прислал доклад окружной комиссар. К нему явилась депутация белорусов с жалобой. За убийство трех немцев эсэсовцы при помощи трехсот литовцев уничтожили 1200 белорусов и сожгли семь деревень. Особенно жестоко действовали литовцы. Издевались над белорусским населением. Между тем, все эти крестьяне были мирные люди. Ведь если репрессии не прекратятся, жителям ничего не останется, как искать защиты у партизан.
Розенберг, понизив голос, грустно произнес:
— Вильгельм, вы лучше других видите, что подлинный хозяин здесь не столько я, сколько Гиммлер. А оберштурмбанфюрер Штраух постоянно докладывает Гиммлеру, что спецслужбы ужасно недовольны вами. Вы поступаете самовольно и создаете проблемы…
Кубе встал и нервно щелкнул каблуками.
— Разрешите доложить: ко мне приходил муж белорусской поэтессы Арсеньевой – Франтишек Кушель. Он просит разрешения открыть военные курсы для белорусов. Как быть?
— Ну и хорошо! Вы должны сделать все, чтобы склонить их к сотрудничеству. Времена изменились. Чтобы усмирить Белоруссию, мы готовы на уступки.
Вечером Кубе пригласил министра к себе в особняк. В ходе беседы коснулись ранения Гейдриха. Накануне радио сообщило о покушении на шефа Главного управления имперской безопасности.
— В 1932–м, когда я уже был гауляйтером в Пруссии, — вспоминал Кубе, — Гейдрих только вступил в СС. Там на него обратил внимание Гиммлер и сделал его помощником.
В тот же вечер Розенберг отбыл в Берлин. Проводив его, Кубе и Герф вернулись в особняк к гауляйтеру.
— Надо отомстить за Гейдриха! — кипятился Герф.
— Он был у нас, в Минске, три месяца назад, — сказал Кубе. — Выговаривал мне за то, что я не разделяю его взглядов о евреях и партизанах. Я тогда поинтересовался: «А не убьют ли нас за это?» — «Не бойтесь! — успокаивал он. — Пусть они боятся». – «Вы шутите? – спросил я его. — Разве можно их чем-либо напугать? Мы их столько уничтожили! Вы не думали, как сильна может быть месть?».
Видишь, я как в воду смотрел. По-моему, покушение на Гейдриха — урок для нас всех.
Герф пожал плечами:
— Да, Вильгельм, место здесь опасное. Не курорт, не адвокатская вилла моего папаши под Прагой.
— А как там, кстати, твои жена и дочь? – поинтересовался Кубе.
— Нормально, все хорошо. Недавно получил от них письмо. Надеюсь, когда мы победим, ты с семьей навестишь мою виллу. Красота там необыкновенная, не пожалеешь!
— Я знаю, что за мной охотятся, — прощаясь, сказал другу Кубе. — Возможно, это приказ Москвы. А ты, старина, совсем озверел. Ты, ведь, мой ровесник. Успокойся, ради Бога, не понимаешь разве, чем это все может кончиться?
— Я удивляюсь тебе, Вилли. Я был в Берлине во Дворце спорта среди 12 тысяч зрителей и восхищался тобой, когда ты провозгласил: «Нашим движением правит один монарх, один лидер — Адольф Гитлер!». А теперь ты начал сомневаться?
— Это было давно, старина, — ответил Кубе. — Вот тебя Гиммлер постоянно перебрасывает то в Харьков, то в Ригу, то в Киев, ты везде бываешь и все видишь. Сколько раз тебе пришлось преступать заповеди Господни? Смотри, что делается. Возьми, например, Сморгонь. Ты же был там. В Сморгони было восемь тысяч населения, половину составляли евреи. Евреев убили, осталось 4 тысячи католиков и православных. Когда Сморгонь считали польской — на белорусов накинулись. Потом Сморгонь объявили белорусским городом, запретили польский язык и начали бить поляков. Потом хотели Сморгонь присоединить к Литве, хотя литовцев там не было. Начали проводить литовизацию и уничтожать белорусов и поляков. Литовцы убивали поляков, а эстонцы убивали литовцев. Что скажешь?
— Это их проблемы, пусть режут друг друга. Я же ничего не боюсь, Вилли. Ни Бога, ни черта, ни лесных бандитов. У меня десять орденов, я почти сорок лет в армии, через год начну получать приличную пенсию. Заглядывая в свою душу, я вижу один ответ: эта война – необычная, и если мы не будем жесткими – мы ее не выиграем. А тогда ни современники, ни потомки нам этого не простят, — ответил старый эсэсовец. – Только победа может списать наши грехи, только полная победа…
Гитлер был уверен, что Гейдрих поправится. Фюрер называл его «человеком с железным сердцем». Чешские патриоты так не думали: Гейдриху не помогла срочная операция, шеф СД скончался.
Поздно вечером подпольщики по радио узнали: за смерть Гейдриха арестованы десять тысяч чехов. Эсэсовцы зверски расправились с населением деревни Лидице, где укрывались диверсанты. Сама деревня была сожжена, все мужчины расстреляны, женщины и дети отправлены в концлагерь. Судьбу чешской Лидице разделили сотни деревень в Белоруссии.

 
Янка Купала — праведник земли Белорусской

 

 

За три года до начала войны, Пономаренко, заступив на должность руководителя Белоруссии, выполнял все приказы Сталина, в том числе и по уничтожению белорусской культуры. Он руководствовался указанием, что социальная революция влечет революцию «культурную». Надо слиться в один народ с одним общим языком. Всем было понятно, что язык этот – русский. Преобразования намечались колоссальные. Всерьез обсуждалась мысль, в свое время поддержанная Лениным, о переводе русского языка на латинский шрифт, чтобы облегчить переход на «всемирный» язык.
Янка Купала видел все это, страдал за свой народ, за «матчыну мову». К счастью, он не мог прочитать подлое письмо Пономаренко к Сталину. В 1938 году Пономаренко, познакомившись с белорусскими писателями, под грифом «совершенно секретно», писал вождю:
Ненависть ко всему русскому доходила до болезненной истеричности… Сама мысль о сближении белорусского и русского языков была ужасной. Янка Купала пустил крылатое выражение «пакуль живе мова, живе народ»… Имеется в правописании масса случаев, совершенно запутывающих и ставящих в тупик пишущего. Есть правила, доходящие до абсурда, хулигански искажающие язык…
Вся эта вражеская работа в области правописания, неразбериха, путаница, смесь в правилах определяют большую безграмотность оканчивающих школы…
В лозунге «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», слово «соединяйтесь» заменено словом «злучайцеся», а в народе «злучайцеся — злучка», все равно, что и по-русски «случайтесь — случка». *

В следующем письме к Хозяину Пономаренко просил совета, как быть с непокорными поэтами:

«Наиболее крупную контр-революционную работу провёл союз «советских» писателей Белоруссии, идейно возглавляемый десятком профашистских писателей (в том числе Янка Купала и Якуб Колас)…
Я. Купала говорит, что все, что он написал при Советской власти, не творчество, а дринушки… Недавно он сказал: «Все наши карты биты, лучшие люди истреблены, надо самому делать харакири».
В отношении Купалы и других имеются многочисленные показания… они, безусловно, подлежат аресту и суду, как враги народа…
Я прошу Вас дать мне совет.
Секретарь ЦК КПбБ П. Пономаренко».*

Коварство Сталина было безграничным и непредсказуемым: в ноябре он получил письмо от Пономаренко с просьбой разрешить арест ведущих белорусских писателей, а через месяц принял руководителя Белоруссии в Кремле. Когда Пантелеймон Кондратьевич, хорошенько подумав, сказал вождю, что неловко остаться без белорусской интеллигенции, как бы народ не возмутился и не встал на защиту своих любимцев, Сталин, улыбнувшись, посоветовал поменять «ордера на ордена». Через два месяца Янке Купале вместо ордера на арест вручили орден Ленина.
Летом 1942 года Купалу вызвали из эвакуации в Москву. Приближался юбилей песняра, через две недели ему должно было исполниться 60 лет, но комиссия по юбилею образована не была. Купала понимал, что никаких торжеств по случаю юбилея не будет – война, но уж свое-то, белорусское начальство, вспомнит. Смущало, однако, что он был извещен о создании комиссии по подготовке к юбилею Коласа. Но никто даже словом не обмолвился о его, Купалы, юбилее. Забыли? В гостинице Купалу часто наведывал Пономаренко, постоянно в ней проживавший, они много беседовали. Приходили друзья-писатели. Выпивали. Купала живо интересовался положением в родном крае. Пономаренко рассказывал ему о событиях в оккупированной Белоруссии.
Однажды Пономаренко сказал:
— Мне прислали донесение. Недавно в Рубежевичах, неподалеку от Минска, немцы пытались заставить группу белорусов расстрелять их односельчан-евреев. Когда белорусы не подчинились, немцы расстреляли и тех, и других.
Купала был потрясен благородством и отвагой своих соотечественников. Этот случай произвел на поэта огромное впечатление, и он, как только Пономаренко ушел, начал писать поэму.
Еще до войны, когда Купала получил орден Ленина, белорусы просили Пономаренко назвать именем поэта одну из минских улиц. Узнав об этом, Сталин, помня высказывания поэта о большевиках, категорически воспротивился. Пономаренко перечеркнул уже подготовленное решение.
Когда же белорусы попросили Кубе назвать улицу именем Купалы, гауляйтер тоже ответил отказом:
— С удовольствием сделал бы это, если бы Купала не написал стихи, призывающие к партизанской борьбе. Говорят, в Москве даже не разобрались, что мы назвали улицу в честь белорусского деятеля Луцкевича, а не именем поэта Луцевича-Купалы. Одна буква вполне может сыграть роль в его судьбе. Конечно, было бы здорово перетянуть Купалу на нашу сторону! Достаточно его выступления по радио с призывом к белорусам поддержать немцев, и многие бы его послушали. Я готов просить разведку, чтобы послали к нему кого-нибудь на переговоры. Кстати мне сказали, что его мать осталась здесь, в Минске.
Вскоре Кубе доложили, что белорусский поэт погиб. Случилось это 28 июня 1942 года. Янка Купала разбился, упав в лестничный пролет гостиницы «Москва». Тайна его смерти так и осталась нераскрытой. Возможно, собранный НКВД за все годы компромат на Купалу и слухи о том, что в Минске немцы якобы назвали улицу его именем, послужили причиной безвременной гибели песняра.
Узнав об этом событии, Готтберг посоветовал Штрауху:
— Надо распространить слухи, что Купалу убили русские, из-за того, что он хотел независимости Беларуси.
Выступая в Москве с прощальным словом на похоронах Янки Купалы артистка Лариса Александровская, сквозь слезы говорила:
— Развітваючыся, браўся за рукі, не адпускаў… Ларыса, перапёлачка, не ехала б ты нікуды, кепска мне будзе… Можа, і не жыць.

 
Сталiн i Гiтлер – абОе рабОе.

 
Устанавливая немецкое господство на Востоке, Гиммлер противился любому местному возрождению, и поэтому служба безопасности не давала развернуться белорусам, желавшим преобразовать страну. В Белоруссию из эмиграции вернулись деятели белорусского движения, вынужденные при советской власти жить за границей. Сначала немецкое руководство, надеясь на быструю победу, и слышать не желало о стремлении белорусов к самостоятельности. Единственное, что разрешили — «Белорусскую самопомощь». Цели ее были исключительно гуманитарные: здравоохранение, образование и культура.
Активисты рассказали Кубе, что соседние страны никогда не давали белорусам стать равными среди других народов. Беларусь постоянно притесняли, она находилась между молотом полонизации и наковальней русификации. Он посчитал, что этим грех не воспользоваться. Немцы привлекли ученых, оказавшихся на оккупированной территории. Было создано «Белорусское научное товарищество». Его почетным президентом стал сам Кубе. Организовалась «Женская лига», в ней активно участвовала поэтесса Наталья Арсеньева. Попытки ее мужа Кушеля создать корпус самообороны оказались неудачными – немцы опасались возможного восстания. Было набрано около 20 батальонов, которые так и не решились вооружить.
Среди коллаборационистов было много тех, кто считал, что с немцами нужно сотрудничать во имя будущей независимой Беларуси. Это всё были теоретики. Практики же разговорами не ограничивались. Одни просто поддерживали оккупантов. Другие, как Станкевич, расстреливали партизан, коммунистов, евреев.
Постепенно из-за провалов на фронте, отношение в Берлине к белорусам менялось. Это произошло благодаря Кубе. Он сумел убедить министра Восточных оккупированных территорий, и тот разрешил создание не только местных самоуправлений, но и Рады доверия. Состоялось ее заседание при участии Кубе и высших офицеров.
Там представители белорусов обратились к гауляйтеру:
— Почему у нас в Белоруссии налоги выше, чем в Литве? Почему не возвращают собственникам недвижимость, отобранную советской властью? Почему бы не открыть университет и ускорить выпуск школьных учебников?
Комитет доверия представил Кубе факты зверств немцев во время антипартизанских операций, потребовал прекратить жечь белорусские деревни и амнистировать белорусов, желавших вернуться из леса домой.
Эти требования вызывали гнев СС и полиции. Но больше всего они были удивлены и возмущены, когда Кубе стал извиняться перед Комитетом доверия, объясняя, что его вины в этом нет, что он неоднократно жаловался в Берлин на разбой эсэсовцев.
— Однако должен опять напомнить, — упрекал Кубе активистов, — помощь со стороны белорусского народа недостаточна. Вы мало помогаете нам в борьбе с бандитизмом.
— Мы стараемся, ваше превосходительство. Но вы же сами отказываетесь выдать нашим рекрутам оружие, — жаловался спадар Кушель,
В оккупированной Белоруссии издавалось множество газет и журналов: «Беларуская газета», «Пагоня», «Biełaruski hołas», «Новы шлях» и другие. Кубе к этому времени уже понял, что силой ничего не добьется, и сотрудничал с белорусами. Он не был согласен со своим другом генералом Герфом, считавшим, что у белорусов вообще нет этнического самосознания. Кубе официально утвердил флаг, герб и гимн Беларуси, чем привлек к себе надеявшихся добиться государственности.
Начальник СД Штраух, ухмыляясь, шептал на ухо свирепому генералу Готтбергу:
— У нашего Кубе — непомерное «Я», совсем не соответствующее его маленькому росту. Между прочим, вчера мы в ходе допроса с пристрастием получили от одного пленного партизана сведения, что за гауляйтером охотятся, особенно какой-то командир по кличке «Дима»…
Жена Кушеля, поэтесса Н. Арсеньева, пользовалась доверием немцев. Она редактировала газету, публиковала там свои стихи, пытаясь найти такие слова, которые бы дошли до Господа, чтобы ниспослал мир на многострадальную землю:
Магутны Божа! Ўладар сусветаў,
Вялікіх сонцаў і сэрц малых!
Над Беларусяй, ціхай і ветлай,
Рассып праменьні свае хвалы…
Композитор Равенский, переживший смерть жены и дочери, часто повторял эти стихи, мечтая написать на них музыку…
Поскольку до войны поэтесса Арсеньева и ее муж были завербованы НКВД, Москва советовала подпольщикам склонить их к сотрудничеству, а если откажутся — уничтожить. Но на контакт супруги не шли. Наталья Арсеньева сначала искренне поверила немцам и видела в них спасителей от сталинского режима. Но позже Наталья прозрела и говорила друзьям:
«Люди ни за что пострадали от советской власти, а таких было очень много. Мы встречали немцев с надеждой, как избавителей. Никто не думал, что немцы такие нелюди. Мы, белорусы, просто хотим наладить свою культурную жизнь. Беларусь и до войны была под оккупацией. Советская власть методично уничтожала цвет нашей нации, ее интеллектуальные силы. Поэтому принципиальной разницы между немцами и русскими для нас нет, «абое рабое», как говорят в народе».*

Из Берлина пришел запрос об исчезновении экзарха белорусской церкви. Штраух послал объяснение:
«Отца Антония Неманцевича должны были перевести из Слонима в Минск. 30.11.1942 года он заболел сыпным тифом… Имея ввиду значение его персоны, его доставили в штаб-квартиру полиции безопасности Белоруссии. Тут он умер 6.01.1943 г от сердечно-сосудистой недостаточности».*

На самом деле церковный иерарх Антоний был замучен в минской тюрьме. Особую злобу у Штрауха вызывали сообщения, что он благословлял священников, которые помогали евреям.
Антоний и его друзья объясняли: «Пусть же белорус знает, что нет веры ни польской, ни русской. И пусть не смешивает белорус национальность с религией. Православный ли белорус, католик ли, он — всегда белорус».
Ф. Кушель рассказывал единомышленникам:
«Моя речь обычно оказывала на полицейских очень большое влияние. Полицейские никогда не слышали перед этим, чтобы к ним обращался кто-нибудь по-белорусски и, к тому же, о том, о чем говорил я. Обычно говорили немцы, и то через переводчиков, которые передавали им немецкие слова, относящиеся исключительно к службе, или по-польски, или по-русски. Тут же они встретились с чем-то небывалым: офицер-белорус в немецком мундире не только говорил с ними по-белорусски, но и называл их белорусскими солдатами, ратовал за независимость Беларуси».*

Франтишек Кушель попал в сложное положение: он хотел быть патриотом, но вынужден был мириться с участием своих подчиненных в немецких акциях. Пролитой кровью невинных жертв он повязал себя с нацистами.
Белорусы хотели создать собственную армию. «Беларуская газэта», напечатала статью «Беларусь — штурмовой батальон Европы». Она провозглашала, что «Польша и Россия отжили свой век господства над чужими народами, и на арену выходит Беларусь — возрожденная нация, шагающая рядом с Германией».
Подпольщики доставили газету в лес, и партизаны переправили этот номер Пономаренко. Он доложил о ситуации Сталину. Вождь дал приказ взяться за Кубе всерьез.
Узнав, что гауляйтер должен был поехать на охоту, партизаны устроили засаду. Было убито 12 офицеров и 30 охранников. Кубе среди них не оказалось.

ххх

Казни принимали все более широкий размах. 28 июля 1942 года, как только увели на объекты колоны рабочих, черные грузовики с эсесовцами и полицией ворвались в гетто. За ними следовали подразделения литовцев. Озверевшие погромщики хватали женщин и детей и загоняли в грузовики, которые отправлялись к заранее вырытым ямам.
Кубе заметил, как эсэсовец загоняет евреев в машину кнутом.
— Что вы делаете? Как вам не стыдно, варвар! — возмутился Кубе и попытался забрать кнут.
Штраух вступился за своего подчиненного. Когда же гауляйтер через некоторое время уехал в Берлин, Штраух приказал арестовать евреев, работавших у гауляйтера, и среди них личного парикмахера Кубе, который постоянно брил комиссара больше года. Все они были расстреляны. Кубе кипел от злости, что кто-то присваивает себе право распоряжаться в его вотчине. Назревал серьезный конфликт со Штраухом.
Назавтра, обойдя инфекционное отделение больницы, полицаи расстреляли всех больных и медицинский персонал. Во все подозрительные места, где, по мнению убийц, могли прятаться люди, полетели гранаты. Лишь утром выжившие начали выходить из своих убежищ, чтобы подобрать и похоронить убитых.
31 июля 1942 года Кубе отправил рейхкомиссару Лозе отчет:
«В Минске 28 -29 июля было ликвидировано 10 тысяч евреев. Из них 6.500 составляли белорусские евреи — в основном старики, женщины и дети, а также неработоспособные евреи из Вены, Брюнна, Бремена и Берлина, отправленные в Минск в ноябре прошлого года по приказу фюрера…
В связи с этим понятно негодование оберштурмбанфюрера СС д-ра Штрауха, который доложил мне этой ночью, что после окончания акции в Минске неожиданно прибыл новый транспорт с 1.000 евреев из Варшавы».*

Работая в оружейных и пошивочных мастерских, на заводах, каждый из подпольщиков добывал, что мог: оружие, одежду, медикаменты. Горком продолжал действовать под руководством Ивана Ковалева, который много сделал для подполья. Но коварный Штраух решил добраться и до Ковалева. В помощь из Берлина были выписаны опытные контразведчики. Кроме того, Штрауху помог случай. Предатель Рудзянко встретил бывшего красноармейца, с которым лежал в госпитале. Тот подружился с ним и, ничего не подозревая, познакомил с Хмелевским, членом нового горкома. Штраух выжидал, он плел тонкую, но крепкую паутину. Хитрый руководитель СД велел дать Рудзянко партию оружия, чтобы тот передал его подпольщикам. По инструкции Штрауха Рудянко совершил пару диверсий в городе, вошел в еще большее доверие к патриотам, перезнакомился со многими из них.
26 сентября 1942 года были схвачены все члены второго горкома.
Партийный вожак Ковалев был арестован и попал в лапы СД. Находясь в тюрьме, он подвергся изуверским садистским истязаниям. Неожиданно в газете коллаборационистов появилось сообщение:
«Iван Кавалеў, былы сакратар камунiстычнае партыi ў Заслаўi i да апошняга часу кiраўнiк Менскага бандыцкага камiтэту, 23 студзеня 1943 г. ў дэпо майстроўняў дзяржаўнае чыгункi гаворыць пра бязглуздасьць супрацiву процi немцаў. (Кавалёў будзе выступаць яшчэ й на iншых сходах жыхарства Беларусi, аб чым будзе своечасова паведамлена).*

Считая Ковалева предателем, чекисты объявили его в розыск, как немецкого шпиона, но никто не мог подтвердить, что выступал на заводах именно Ковалев, что это он призывал прекратить Сопротивление. Все это было похоже на подлог. Больше Ковалева никто не видел.
Вскоре Штраух провел совещание, на котором обсуждали, как устроить еще одну провокацию. Немцам удалось взять в плен радистку, посланную в отряд Никитина. Они раскрыли некоторые шифры. Никитин видел своими глазами, какие зверства творили немцы, поэтому дрался со злостью, крепко мстил за муки и смерть родных.
Неожиданно Никитин получил радиограмму с «приказом из Москвы» — перейти линию фронта. Как раз накануне Осипова привела к Никитину подпольщика с добытой картой Минска, где были обозначены все немецкие учреждения.
Выполняя «приказ», Никитин и его отряд пробивались с боями и 22 октября 1942 перешли линию фронта. Были встречены как герои. Потом Никитин был вызван в Москву, отчитался перед Пономаренко. Приказы, списки, ценности, — все передал в штаб. Но через некоторое время Никитин и его помощники были арестованы. Полтора года велось следствие, награда — 15 лет тюрьмы за то, что создал отряд «по заданию немцев и предателя Ковалева».

ххх

Летом 1943 года сыновья Кубе от первого брака, летчик и танкист, приехали к отцу в Минск на побывку. Кубе был рад приезду бравых офицеров, гордо показывал им разрушенный город, властелином которого он был. Во время прогулки началась бомбежка. Они поспешили к зданию комиссариата и вынуждены были остановиться, увидев, что бомба, попавшая в гараж, вызвала сильный пожар. Находившиеся во дворе охранники отбежали подальше, опасаясь взрыва: в гараже хранились бочки с бензином. Мысль о том, что надо спасать машины, никому даже в голову не пришла. Вдруг немецкий еврей, механик, работавший на гауляйтера, подбежал, раскрыл ворота, сел за руль, включил мотор и вывел самую дорогую машину из охваченного пламенем гаража.
Это был автомобиль, который Кубе получил как начальник Белоруссии, — роскошный черный «Майбах». Такие машины попадали в гаражи только богатых промышленников и кинозвезд, ибо выпускались в ограниченном количестве. Хоть «Майбаху» не суждено было стать витриной Третьего рейха, потому что гитлеровское окружение предпочитало «Мерседесы»», Кубе дрожал за свой автомобиль. Видя, что машина спасена, Кубе приказал Елене Мазаник:
— Поди в столовую, скажи, что я велю выдать хлеба и колбасы.
— Куда подать, мой господин?
— Принеси сюда.
Когда горничная вернулась с пакетом, Кубе вручил его механику. Это был бесценный подарок для его голодной семьи в гетто. Но еще большее удивление окружавших вызвало то, что Кубе при всех пожал еврею руку. Дети гауляйтера и окружающие эсэсовцы никогда бы этому не поверили, если бы не видели собственными глазами. Разговор об этом продолжился в доме, когда за столом оказалась вся семья: Анита с детьми и взрослые сыновья.
В один из вечеров после отъезда сыновей Кубе вернулся в свои апартаменты усталый, позвал горничную Мазаник и попросил налить коньяку. Горничная тут же выполнила приказ. Он выпил, придвинув пепельницу, закурил и включил приемник. Прослушал новости из Берлина, затем, как всегда, стал искать Би-Би-Си. Только от англичан он мог узнать, что происходит в мире — без приправ геббельсовской пропагады, следовавшей принципу фюрера: чем несуразней ложь, тем скорее в нее поверят.
Стрелка поползла вправо, и шум далеких волн притих. Зеленый глазок настройки уставился в широкий лоб гауляйтера. Передавался перевод Заявления Советского правительства о присоединении к англо-американскому обязательству:
«Советское Правительство согласно с заявлением Президента США Рузвельта о наказании нацистских лидеров, лично ответственных за бесчисленные акты зверств…
Советское Правительство считает, что столь же суровую ответственность, как и главари гитлеровской Германии, должны понести такие уже изобличенные преступники, как гитлеровские наместники на захваченных советских землях: комиссар Украины Эрих Кох, рейхскомиссар Остланда Гейнрих Лозе и его помощник — генеральный комиссар Белоруссии Вильгельм Кубе, а также главный вдохновитель немецко-фашистских рабовладельцев Альфред Розенберг».*
Кубе вконец расстроился, велел горничной достать из буфета и распечатать новую бутылку.

 
Ссора Штрауха с Кубе

 
Понимая, что придется держать ответ, Кубе пытался уберечь немецких евреев от неминуемой смерти. Он убеждал Герфа:
— С людьми, прибывшими из нашего культурного круга, надо обходиться не так, как с местными озверелыми ордами. Да, мы убиваем местных евреев, но каким образом погибло так много белорусов? Неужели более миллиона?
— Бери выше. Думаю, что больше, — ответил Герф. — Я уверен, что если так продолжится, предстоящая зима станет началом нашего конца.
— Гитлер на собрании гауляйтеров сказал, что если мы окажемся недостойными его грандиозных замыслов и не сможем превратить восточных соседей в рабов, то тогда немецкий народ должен исчезнуть, ибо выживает сильнейший. Кроме того, у меня нет сомнения, что ряды партизан растут из-за того, как мы относимся к населению, — отозвался Кубе. — Я неоднократно говорил об этом Розенбергу. К тому же Штраух здесь устроил из Тростенца белорусский Oсвенцим. После всего этого надо быть бароном Мюнхаузеном, чтобы верить в победу…
К этому времени из-за различного отношения к евреям углубился разлад Кубе со Штраухом. Выступая перед немецкой молодежью, Кубе объяснял:
«Напрасно вы, молодые нацисты, боитесь любого упоминания о евреях. Студентом я часто слушал Мендельсона и Оффенбаха, но от этого я же не перестал быть носителем немецкой культуры! Мне непонятно, почему мы должны делать вид, что Мендельсон не существует, или почему нельзя больше исполнять «Сказки Гофмана» Оффенбаха. В 19 веке, после освобождения из гетто, евреи пережили необычайный культурный расцвет. Не подлежит сомнению, что евреи имеют склонность к искусству…
Я не верю, что еврейский вклад в музыку, как, например, Мендельсон, просто может быть выброшен без ущерба мировой культуре».*

Гауляйтер явно страдал раздвоением личности. И все-таки, хотел он того или нет, палач в нем постоянно брал верх над философом.
Разногласия и трения Кубе со службой СД зрели долго и привели к тому, что Штраух, даже, возможно, зная о готовящемся покушении на Кубе, не спешил предпринимать что-либо. Для него это был наилучший способ избавиться от строптивого гауляйтера, заблудившегося в дебрях расовых идей.
Кубе говорил:
«Если рассматривать Белоруссию как политический фактор, мы должны объединить весь белорусский народ и навсегда решить вопрос о границах Белоруссии. Мы должны воссоздать белорусскую культуру. Белорусы очень любят искусство, танцы, музыку. Поэтому мы должны предоставить им все, чего они хотят… Перед нами стоит задача – воспитать белорусский народ в политическом отношении так, чтобы можно было использовать его в своих целях».*

13 июля 1943 года состоялось совещание у министра Восточных территорий Розенберга. Выступая, генеральный комиссар говорил о невозможности замены 16 тысяч евреев, подлежавших ликвидации. В противовес Кубе, гестаповец Штраух настаивал на их быстрейшем уничтожении.
Стычки со Штраухом стали еще чаще и острее. Кубе возненавидел Штрауха, и это невозможно было скрыть. Штраух же, поддерживаемый Гиммлером, не собирался уступать.
20 июля 1943 года оберштурмбанфюрер информировал Готтберга:
«Согласно приказу я арестовал 70 евреев, работавших в генеральном
комиссариате, которых затем доставил для особой обработки. В тот же день у меня раздался телефонный звонок и меня предупредили, что со мной будет говорить гауляйтер Кубе. Генеральный комиссар внешне был спокоен, но в то же время чувствовалось, что он в крайнем напряжении. Он спросил у меня, как я дошел до того, чтобы арестовать работавших у него евреев. Я ответил, что получил строгий приказ провести эту акцию. Он потребовал показать письменный приказ, на что я ответил, что для меня достаточно устного приказа начальника, чтобы я исполнил его так же, как письменный.
В ответ гауляйтер Кубе заявил, что это — грубое вмешательство в его полномочия, еврейская рабочая сила принадлежит ему, и не дело рейхсфюрера СС или группенфюрера СС фон Баха вмешиваться в управление генеральным комиссариатом».*

Кубе предупредил Штрауха, что в дальнейшем отказывается от всякого сотрудничества с ним. Штраух возмущался:
«Даже тот факт, что немецкие дантисты удаляют у евреев, согласно указанию, золотые коронки и пломбы перед отправкой их на экзекуцию, явился предметом осуждения. Гауляйтер заявил, что такого рода действия недостойны немецкого народа и Германии Канта и Гете. Если репутация Германии будет подорвана во всем мире, то в этом только наша вина».*

21 июля 43 г. Готтберг направил в Берлин письмо о разногласиях Кубе со службой безопасности:
«Ругань Кубе на отдельных начальников СС перед их подчиненными не является новостью. Он говорит: «дух Гиммлера и Гейдриха подрывает основу германского народа».*

25 июля 1943 г. Штраух доносил в Берлин:
«Я изложил исключительно факты, которые подтверждаются документально
или свидетелем которых был сам лично. Я пытался доказать, что Кубе совершенно не пригоден к административной деятельности и, более того, настроен враждебно по отношению к СС и полиции, и, наконец, в еврейском вопросе проявляет абсолютно невозможную позицию. В Белоруссии в настоящее время господствует хаос. Администрация только на одной трети территории является хозяином положения. Остальные две трети она потеряла и не осмеливается показать там носа… Не предпринимается никаких усилий, чтобы вернуть утраченную территорию…
Целью Кубе с самого начала было желание стать независимым, так как его не устраивает роль генкомиссара под началом рейхскомиссара. Он выдвигает претензии — стать равным Лозе и Коху, поскольку считает себя много способнее, чем эти оба.
Кубе командует белорусским округом своевольно, причисляя себя к правителям Рейха».*

Ближайшее окружение Кубе, удивляясь поведению шефа, прикусило язык, ведь антисемитская доктрина рейха была возведена в ранг закона и противоречила тому, что делал гауляйтер. Видя это, СС и СД собирали компромат, в то же время небезосновательно обвиняя Кубе в присвоении награбленной одежды, обуви, ценностей…
Штраух продолжал убеждать свое начальство в том, что Кубе всерьез опасается будущего возмездия:
«Я усматриваю в его речах и письмах, в которых он излагает свою позицию по еврейскому вопросу, лишь возможность в будущем снять с себя вину…
Из вышеприведенного и личного опыта я пришел к убеждению, что он всей душой — противник наших антиеврейских акций. Если же внешне он не показывает этого, то делает это лишь из-за боязни последствий. Пока речь идет о белорусских евреях, Кубе может успокоить свою совесть тем, что все они пособники партизан, однако он не способен провести различия между немецкими евреями и немцами… Почти все приведенные мною факты известны в широких кругах гражданского управления и вермахта, отчасти даже среди белорусов…
Оставление генкома в его учреждении при таких обстоятельствах кажется невозможным».*

Розенберг, получив гору жалоб на Кубе, в очередной раз послал в Минск своего заместителя для серьезного разговора с непокорным гауляйтером. Достаточно было представить Гитлеру разгромный доклад, и Кубе мог вновь попасть в опалу.
По случаю прибытия высокого гостя Кубе собрал совещание генерального и окружных комиссариатов, чтобы показать результаты своей деятельности. На заседание пригласили Готтберга. Все ожидали, что гауляйтеру устроят головомойку, однако «Беларуская газэта» сообщала 4 сентября 1943 года, что посланник Розенберга убедился: Кубе с трудными задачами — справляется.
Исполнилось два года, как Кубе начал править в Минске. В плане «Барбаросса» и речи не было о какой-либо форме государственности для белорусов. Но жизнь вносила коррективы, и Кубе держал нос по ветру. Среди его друзей высказывались крамольные мысли, что вообще следовало бы отозвать комиссаров, распустить «айнзатцгруппы» и на оккупированных землях создать дружественные Германии государства. Кубе советовал приятелям помалкивать, пока СД не арестовало их по обвинению в пораженческих настроениях.
Штраух был гораздо страшнее обычных убийц. Те, при всем своем бездушии, хоть иногда, в мыслях были способны усомниться в своих поступках. Этот был каменный. Не было у него ни чувств, ни желаний. Слепая исполнительность. Машина, запрограммированная на убийства. Штраух самолично проводил инструктаж с младшими офицерами:
— В этой белорусской деревне никаких конфискаций не проводить, за услуги благодарить и даже платить, – учил Штраух, – а когда наступит день акции, всех ликвидировать, дома и постройки сжечь. Скот, особенно крупный, увести с собой.
И роботы грабили, насиловали, жгли, убивали.
Начальник СД издал приказ об уничтожении слуцких евреев:
«8 февраля 1943 года в Слуцке силами местной команды будет проводиться переселение проживающих в городе евреев. В акции примут участие перечисленные ниже члены команды, а также около 110 служащих латышской добровольческой роты…
В районе переселения имеются две ямы. При каждой яме работает группа из 10
человек руководящего и рядового состава, которые сменяются каждые два часа».*

Учитывая немецкие потери в Белоруссии, генеральный комиссар Кубе организовал совещание и выступил на нем с речью. Выступили начальники отделов и комиссары округов, а также руководитель СС и полиции генерал-майор Готтберг. Разоткровенничался и начальник безопасности Штраух:
«Разведка у банд налажена лучше, чем у нас… Нам нужно противопоставить противнику такую же, если не лучшую разведывательную службу . И все же важнейшим является борьба с партизанами. Нам задают вопрос — почему вы не можете справиться с партизанами?
Этот вопрос был задан мне и в Берлине. Я считаю, что партизанское движение нельзя недооценивать… То, что банды в настоящий момент сильнее нас и наносят ущерб, — это факт…
Как войска, мы неповоротливы, бандиты легче и маневреннее нас… Мы не можем два дня обойтись без горячей пищи и вынуждены тащить за собой полевые кухни, а русский может. И переходы мы не можем совершать такие, какие осуществляют русские».*

Штраух, взглянув на гауляйтера, добавил:
«Здесь работает только 150 немцев: радисты, телефонисты и чиновники. Местных жителей — 1100, много украинцев и латышей…
Мы в СД делаем все, чтобы помочь гауляйтеру, нации и фюреру».*

 

 

Из переписки головорезов

 

Невеселые прогнозы делал генерал-губернатор Польши Франк:
«Мы не можем решить польскую проблему, просто выстрелив в затылок 16 миллионам поляков. Пока поляки живут, они должны работать на нас…
Если мы выиграем войну, поляков и украинцев и все то, что околачивается вокруг генерал-губернаторства, можно пустить хоть на фарш. Но в данный момент речь идет о том, удастся ли удержать в порядке, труде и дисциплине миллионы враждебного народонаселения. Если это не удастся, тогда я, вероятно, смогу, торжествуя, сказать: я погубил два миллиона поляков…
Теперь мы должны держаться вместе, поскольку фигурируем в списке Рузвельта о военных преступниках. Я имею честь числиться под первым номером».*

Даже своему наместнику в Польше Гитлер не признавался, что в таких лагерях, как Освенцим, идут массовые убийства людей. Он советовал своим подчиненным за разъяснениями обращаться к Гиммлеру. Пожилой благообразный очкарик был в рейхе самым страшным зверем после Гитлера и Геббельса.
Вскоре случилось то, чего опасался Гиммлер: начитавшись писем от Кубе об ужасах в Белоруссии, причем не только о ликвидации евреев, но и об уничтожении белорусов и поляков, испугался возмездия и начальник гауляйтера — Лозе, который прямо написал об этом в Берлин Розенбергу:
«Секретно!
От генерального комиссара Кубе ко мне поступили прилагаемые секретные донесения, заслуживающие специального внимания. Вопрос о том, что евреи должны подвергаться особому обращению, дальнейшему обсуждению не подлежит. Но то, что при этом происходят такие вещи, которые доложены в донесениях генерального комиссара, кажется почти неправдоподобным.
Что по сравнению с этим Катынь!
Стоит лишь представить себе, что такие вещи станут известны противной стороне и будут использованы ею! Вероятно, такая пропаганда будет неэффективной только потому, что люди просто не поверят этому.
Борьба с бандами тоже принимает формы, в высшей степени вызывающие опасения… Однако все же надо избегать жестокостей, хоронить ликвидированных. Запирать мужчин, женщин и детей в амбарах и затем поджигать их не кажется мне пригодной мерой для борьбы с бандами даже при желании истребить население».*

В мае 1943-го фюрер пришел к выводу, что невыгодно сжигать деревни с людьми, лучше угонять работоспособных в Германию. Несмотря на это, Кубе получил два рапорта, что деревни по-прежнему сжигаются, и это производит ужасное впечатление на белорусов. Он отослал их в Берлин к Розенбергу с просьбой показать фюреру.
Диверсионные акты в Минске приобрели такой размах, что гитлеровцы провели карательную операцию «Волшебная флейта». В отчете командующего операцией бригаденфюрера СС фон Готберга говорилось:
«С 17.4.43 по 22.4.43 года в г. Минске проведена крупная операция против партизан и подпольшиков. Минск со своими 130.000 жителей, большим количеством домов, развалин и гетто является для этих элементов подходящим местом, где легко скрыться».*

Согласно этому отчету, были отправлены в лагеря для дальнейшей проверки 52 тысячи белорусов — половина оставшегося населения города!
К 1 сентября 1943 года из ста тысяч обитателей Минского гетто в живых оставалось 6500 узников, из которых 2500 были немецкими евреями.
В докладах Гиммлеру СД вынуждена была признать, что в большинстве своем белорусы не хотят преследовать евреев:
«Население единодушно заявляет о терроре со стороны евреев, которому оно подвергалось во время советского режима, и жалуется на злоупотребления евреев. Однако, несмотря на это, ни на какие погромы оно не идет».*

Кубе переслал министру Восточных территорий А. Розенбергу служебное донесение, полученное им от управляющего тюрьмой в Минске:
«Минск, 31.5.1943 г. Генеральному комиссару Белоруссии В.Кубе:
С данного времени у всех доставленных немецких и русских евреев вырываются или выламываются золотые мосты, коронки и пломбы. Это производится каждый раз в течение 1 — 2 часов перед соответствующими акциями уничтожения.
С 13 апреля 1943 г. покончено с 515 немецкими и русскими евреями…
Примерно 50% евреев имели золотые зубы, мосты или пломбы.
Гауптшарфюрер Рюбе каждый раз присутствовал при этом лично, а также забирал золотые вещи.
Управляющий тюрьмой – Гютнер».*

5 июня 1943 г Кубе вновь жаловался министру:
«О результатах операции «Коттбус», достигнутых с 22.6. до 3.7. 1943 г. Бригаденфюрер СС генерал-майор фон Готтберг докладывает, что за указанный период убито 4500 врагов… Цифры показывают, что и здесь произошло весьма сильное уничтожение населения. Если при 4500 убитых у противника захвачено только 492 винтовки, то эта разница говорит о том, что среди этих убитых – мирные крестьяне…
Политическое воздействие расстрелов женщин и детей — ужасающее».*

Министр переправил письмо Гиммлеру. Тот вызвал бригадефюрера СС Герфа, командовавшего антипартизанскими операциями, ознакомил его с письмом и пригрозил:
— Я боюсь, что твой друг кончит плохо.
В конце концов, Кубе объявил службе безопасности бойкот. Гауляйтер запретил своим сотрудникам общаться с гестапо, никто из них не имел права посещать СД, а служебные вопросы надлежало решать только в комиссариате, с разрешения гауляйтера. О своевольных действиях Кубе Штраух доносил Гиммлеру, а тот — Гитлеру. Оберштурмбанфюрер сообщал, что Кубе — противник акций против евреев, и они считают его своим другом, а также о том, как Кубе неоднократно пытался уговорить его прекратить расстрелы.
Через год после принятия Гитлером решения об уничтожении евреев Гиммлер признался своему личному врачу:
«Я ведь совсем не собирался убивать евреев. У меня в отношении их были другие планы. Это все на совести чертова Геббельса… До весны 1940 года евреи могли свободно выезжать за границу, потом победил Геббельс».*

Евреи поняли, что спасти их может только сопротивление, и стали активнее уходить из гетто к белорусским партизанам. Пономаренко по приказу Сталина направил осенью 1942 года радиограмму, запрещавшую принимать безоружных евреев, бежавших из гетто, потому, что среди них якобы могли оказаться немецкие шпионы. Для тех, которые и раньше не принимали евреев, радиограмма Пономаренко служила оправданием. Но среди командиров были смельчаки, которые игнорировали это указание.
Русский полковник, Герой Советского Союза Кирилл Орловский, докладывал русскому генерал-лейтенанту Пантелеймону Пономаренко:

«Я организовал отряд имени Кирова исключительно из евреев, убежавших от гитлеровского расстрела… Я пошел на это лишь только потому, что все окружающие нас партизанские отряды отказывались от этих людей. Были случаи убийства их… Когда я впервые прибыл к этим людям, то застал их невооруженными, босыми и голодными. Они заявили мне: «Мы хотим мстить Гитлеру, но не имеем возможности».
…Эти люди, желая мстить немецким извергам за пролитую народную кровь, под моим руководством за 2,5 месяца провели не менее 15 боевых операций, повседневно уничтожали телеграфно-телефонную связь противника, убивали гитлеровцев, полицейских и предателей нашей родины».*

Вскоре были созданы отряды Бельского, Зорина и другие, состоявшие полностью из евреев. Кубе, узнав от Герфа о существовании отдельных еврейских отрядов, говорил ему:
— Теперь тебе, когда поймаешь таких, не надо говорить: евреи, шаг вперед! Это первый случай, когда евреи воюют против нас не вместе с другими, а сами.
— Нет не первый, Вильгельм. В составе английской армии есть «Еврейская бригада», набранная в из Тель-Авива и Иерусалима.
— Что ж, это можно понять. Вслед за англичанами американцы создадут еврейскую дивизию. После всего того, что мы с евреями тут сделали, я бы не хотел попасть к ним в плен.

 
Пепел Хатыни

 

 

Весной 1943 года началась антипартизанская операция, в которой приняли участие 11 батальонов, сформированных из коллаборационистов: восемь латышских, а также литовский и два украинских.
Сталинские репрессии, такие, как массовое уничтожение польских офицеров в Катыни, вдохновили Гитлера на еще большие убийства: уж если большевики не побоялись истребить ни в чем не повинных польских офицеров, чего бояться Гитлеру?
Это случилось 22 марта 1943 года. Утром партизанами была разрушена телефонная связь. Для охраны телефонистов, которые должны были ее восстановить, немцы направили два взвода 118-го батальона под командованием гауптмана Ганса Вёльке – любимца Гитлера. Ганс первым из немцев выиграл золотую медаль на Олимпийских играх 1936 года в Мюнхене, подтверждая бред фюрера о превосходстве арийской расы над славянами и другими народами. Вельке проявил себя тогда в толкании ядра.
118 полицейский батальон был сформирован в Киеве из бывших красноармейцев, которые согласились сотрудничать с оккупантами, прошли спецподготовку на территории Германии, надели немецкую форму и приняли присягу на верность Гитлеру. Начальником штаба батальона был украинец Григорий Васюра. Жестокость его не знала пределов, он был участником карательных операций, которые унесли сотни жизней. Батальон в глазах оккупантов сначала зарекомендовал себя, принимая участие в массовых расстрелах в Бабьем Яру в Киеве. После этого карателей перебросили в Белоруссию для борьбы с партизанами.
Подъехав к месту обрыва связи, немецкая автоколонна подверглась пулеметному и оружейному обстрелу. В завязавшемся бою был убит гауптман Вёльке и трое украинских полицейских. Немцы немедленно вызвали подмогу. По следам вышли к деревне Хатынь, где проживали исключительно белорусы. Каратели окружили ее и начали расправу над местным населением в отместку за убитого гауптмана. Руководил этой акцией начальник штаба Васюра. Батальон с трезубцами на кокардах ворвался в деревню. Немцы тоже принимали участие в этом преступлении.
Жители Хатыни ничего не знали об атаке на прилегавшей к деревне дороге. Невинным людям изуверы вынесли смертный приговор. Все население Хатыни, включая стариков, мужчин, женщин, детей, выгнали из хат. Прикладами автоматов поднимали с постелей больных, гнали и женщин с грудными детьми.
Белорусов забирали из хат, из дворов, где они готовили свиньям пойло, коровам «трасянку» — смесь сена с соломой. Всех согнали в колхозный сарай на возвышении. Люди через щели видели, как полицаи подносили к стенам солому и поджигали ее. Деревянный сарай вспыхнул мгновенно. В дыму задыхались и плакали дети. Взрослые пытались их спасти. Когда рухнула прогоревшая крыша и от пламени вспыхнула одежда, все рванулись к воротам и выломали их. По устремившимся в пролом людям начали стрелять стоявшие полукругом каратели. Те, кому удалось вырваться из пламени, были встречены очередями из автоматов.
Кроме украинского батальона в Хатынь на мотоциклах прибыли эсэсовцы. Они помогали украинцам поджигать дома и постройки.
На утро, на месте хат, чернели только печи и дымоходы, курились кое-где серые пепелища — обгоревшие тела взрослых и детей. Через два дня жители окрестных деревень похоронили всех погибших.
Только троим детям удалось скрыться от гитлеровцев. В огне заживо сгорели 149 белорусов — жителей деревни, из них 75 детей. Деревня была разграблена и сожжена дотла. Единственный свидетель хатынской трагедии 56-летний деревенский кузнец Иосиф Каминский среди трупов односельчан нашел своего сына. Мальчик был смертельно ранен в живот.
Основную роль в трагедии сыграли не немцы, а постоянно пьянствовавшие полицаи, преимущественно украинцы. Их командир Васюра раньше был военнослужащим. Попав в окружение, он сдался в плен и пошел служить в карательный батальон. Оказался форменным палачом и садистом, который шалел от запаха крови. Немцы ставили задачу, а каратели свирепствовали более жестоко, чем их хозяева.
12.04.43 года майор охранной полиции рапортовал:
«Для преследования противника были направлены подразделения батальона СС Дирлевангера. Противник тем временем отошел к д. Хатынь, известной своим дружелюбием к бандитам. Деревня была окружена и атакована со всех сторон. Противник при этом оказал упорное сопротивление и вел огонь из всех домов, так что пришлось применить противотанковые пушки и тяжелые минометы.
В ходе боевых действий наряду с 34 бандитами убито много жителей. Часть из них погибла в пламени».*

Кубе с одобрением сказал Герфу:
— Было бы лучше, чтобы мы не участвовали в подобных репрессиях. Пусть этим занимаются прибалты или украинцы. Мне докладывали, что бандиты какого-то предводителя, вроде бы Родионова, убили трех белорусских парней и двух девушек за то, что те носили белорусскую эмблему на рубашках… Ты слыхал, что, партизаны напали на селение Дражно и без разбора постреляли мирных жителей за сотрудничество с нами? Возмущено все население, требуют от меня защиты. Надо бы выловить этих бандитов и отдать на суд оставшимся жителям Дражно.
— Попробуй их вылови! — Герф отмахнулся тем тоном, каким говорят о собаках. — Черт с ними, пусть они режут друг друга, нам это на руку. Это у них, как гражданская война…
В Дражно стоял гарнизон. Многие из сельчан служили в нем полицаями. Партизаны, не имея сил сразиться с ними, выместили злобу на мирных жителях. Комбриг обманывал Пантелеймона Пономаренко, что гарнизон разгромлен полностью, полиция уничтожена, «убитыми и задохнувшимися от дыма насчитывается до 217 сволочей». Погибли не «сволочи», а мирные крестьяне и их дети.
— Не так просто заставить их убивать, — объяснял Герф гауляйтеру. — Одни, бывшие уголовники, рвутся в палачи, чтобы мстить даже тем, кто не был виновен в их бедах, других же невозможно убедить помогать нам. Разные они. Например, бургомистр города Борисова, по случаю уничтожения восьми тысяч евреев, организовал банкет. Поднимал тосты за здоровье немцев, благодарил полицейских за старательность. А есть такие, что не хотят участвовать в акциях, хоть их самих стреляй.
Слова генерала СС соответствовали истине. Примерно в это же время Пономаренко получил донесение от минского подпольщика Бромберга:
«Привезли евреев из гетто на машинах, держали сутки во дворе под навесом. Затем приказали снять с себя всю одежду и привели к краю вырытых ям. Выстроили в шеренгу роту украинского батальона полиции, которая стоит в Минске, и приказали солдатам открыть огонь.
После первой команды не было ни одного выстрела. Подали вторую команду «Огонь»! — раздались 2-3 выстрела в воздух. После этого немцы отвели украинцев, привезли две бочки спирта, напоили их. Затем вторично построили, за их спинами встали немецкие автоматчики. Тогда украинцы открыли огонь».*

Однажды Герф пришел к другу совсем расстроенный и, чтобы облечить душу, решил рассказать о своем сне.
— Знаешь, Вилли, не могу носить эту жуть в себе, хочу поделиться. Ужасный сон приснился.
— Что еще за чертовщина?
— Представь себе, приснилось, что мы отступаем. Русские захватили Польшу, взяли Чехословакию… Мою виллу конфисковали и устроили в ней госпиталь.
Предстоят бои за Берлин… Из концлагерей, устроенных нами на территории Польши, русские выпустили коммунистов и евреев и посадили туда вместо них — нас, немцев. И вот, я с тобой в Дахау, в бараке! Представляешь? Холод, голод, вшивость, тиф… Заставляют работать как рабов. Расстреливают, сжигают нас так, как мы теперь убиваем их здесь. Я проснулся в холодном поту. Что скажешь, Вилли?
— В жизни — все может быть, тем более – во сне. Ты ведь, Эберхард, всегда говорил, что ничего не боишься.
— Я-то не боюсь, а семья? А вообще, что нас ждет, Вилли?
— Если не победим — катастрофа. Наша цивилизация погибнет прежде всего здесь, в Белоруссии.

 

VI . СВЕРШЕНИЕ ПРОРОЧЕСТВ

 

Неотвратимое возмездие

 

В отличие от Коха в Украине, Кубе сумел наладить отношения с белорусами. Это вызвало жесткую реакцию Сталина. Вождь сказал Пантелеймону Пономаренко:
— Хватит Кубе занимать ваше законное место в Минске, нужно как можно быстрее ликвидировать гауляйтера. Он плохо влияет на белорусов.
Этой операции придавалось огромное значение, она должна была рассматриваться, как акт возмездия. Сталин объяснил опасность политики гауляйтера, стремившего заручиться симпатиями белорусов: в случае успеха это могло повториться в Польше и на Украине. Хотя было совершено несколько попыток покушений, но генеральному комиссару поразительно везло. Капкан на чужеземца не срабатывал. Судьба благоволила Кубе.
Ликвидация 330 тысяч германских войск под Сталинградом, прорыв блокады Ленинграда, близившаяся битва за Смоленск, — все это говорило гауляйтеру, что скоро конец и войне, и ему. Задание на ликвидацию Кубе получили партизаны, действовавшие в районе Минска.
Неоценимую помощь в поиске подходов к гауляйтеру оказали женщины. Разведчики охотились за генеральным комиссаром при помощи «слабого» пола. Кубе был весьма любвеобилен. Обращаясь к солдатам, он шутил, что они должны заботиться о Беларуси, но не о белорусках, — не относя этого, разумеется, к себе…
Когда пришло время основать место для штаба, командир отряда «Дима» — Давид Кеймах выбрал деревеньку недалеко от Минска, на берегу озерца. Кеймах регулярно встречался с Марией Осиповой. Многие подпольщики уходили в партизаны, но Осипова Минск не покидала. Ее группа имела обширные связи по всему городу.
В июне к Кеймаху самолетом из Москвы прибыл заместителем майор Н. Федоров. Он привез повторное требование центра – уничтожить Вильгельма Кубе. Давид Кеймах, зная, какие зверства учинили немцы после убийства Гейдриха, не выдержал и спросил майора, не случится ли такого с минчанами.
— Я тоже думал об этом, — сказал Федоров, — но приказы не обсуждают. Москве виднее.
Осипова получила от «Димы» задание — искать пути к уничтожению гауляйтера. Было приказано: выкрасть и доставить в лес, застрелить на работе или дома, либо взорвать в машине. Другие отряды тоже выделили лучших диверсантов для охоты на гауляйтера. Но он неизменно менял маршруты и уходил от возмездия.
Подпольщики уже имели точные данные о резиденции Кубе. В трехэтажном особняке — 12 комнат. Обслуга — 13 человек. На третьем этаже — кабинет, портьера отделяет комнату с камином, где Кубе часто встречается со своими друзьями. Рядом — музыкальный салон, где фрау Анита занимается на фортепиано с детьми.
Пытаясь как-то скрасить тяжелую атмосферу истерзанного города, гауляйтер и Анита по вторникам устраивали музыкальные вечера. Музицировали всей семьей, отец рассказывал детям сказки.
Однажды, после концерта Кубе признавался Герфу:
— Музыка производит на меня сильное воздействие. Это — исповедь души. Ничто лучше музыки не передает чувства неотвратимости смерти. Но вдруг появляется светлая мелодия, и словно утренняя заря, улыбаясь рассветному небу, спешит навстречу жизни. Недаром Гейне говорил, что там, где кончаются слова, начинается музыка. Но вот, не поверишь, шумного Вагнера я терпеть не могу. А Моцарта — обожаю. «Волшебную флейту» знаю наизусть. И Верди! Моя любимая опера — «Аида». Двадцать раз слушал «Аиду». Это единственный способ убежать от ужасной действительности. Вспомнишь мои слова, Эберхард: всё пройдет – искусство останется, красота – огромная сила!
— Я рад, хоть Штраух не приходит на твои вечера…
— Как-то, раз я пригласил его на «Волшебную флейту». Штраух ответил, что любит только вальсы Штрауса. Выше он подняться не может. Для него Штраус – музыка для аристократов. Он до сих пор вспоминает вальс «Бал юристов», который он танцевал на выпускном вечере юрфака в университете…
Между тем конфликт между Штраухом и Кубе достиг небывалого накала. Гиммлер решил сменить начальника СД Штрауха и отправил его наводить «порядок» в Бельгию.

ххх
В середине августа Кеймах попросил разрешения слетать в Москву. К этому времени Осипова от подпольщиков узнала, что директор кинотеатра, некто Николай Похлебаев, который ухаживал за сестрой Елены Мазаник — Валентиной, может помочь установить контакт с горничной. Так Мария Осипова нашла цепочку, которая могла привести к гауляйтеру.
В день, когда Осипова спешила в отряд «Димы», командир получил шифровку из Центра, разрешающую ему вылет. Центр велел Кеймаху оставить за себя «Колокола» — Федорова, привести в Москву документы и списки личного состава.
Кеймах пригласил Осипову и Федорова в землянку.
— Дмитрий Ильич, — обратилась Осипова к Кеймаху, — мне рассказали про Елену Мазаник. Как только из Берлина приехала Анита, Кубе перевел Мазаник на третий этаж, горничной к адьютанту. Известно, что адъютант гауляйтера, Вильденштейн, симпатизирует молодой женщине. Он тоже живет в особняке Кубе. Я познакомилась с неким Похлебаевым, кавалером сестры Мазаник — Вали. Тот считает, что можно выйти на Елену. Похлебаев — бывший красноармеец, в первые дни войны был ранен. Позднее ему удалось устроиться на работу в кинотеатр, где вскоре он стал директором. Вообще, вся прислуга ночует в особняке, и только Мазаник имеет право ночевать вне дома. Об этом ходатайствовал перед Кубе адъютант, который, видимо, хочет иметь возможность встречаться с ней после работы.
Кеймах внимательно выслушал многообещающие новости. Осипова привела Похлебаева на заставу. Он был уверен, что его любовница Валентина познакомит Осипову с Еленой, но сомневался, рискнет ли ее сестра пойти на уничтожение Кубе. Кеймах велел ему встретиться с горничной лично. Первое свидание состоялось в конце августа у входа в парк. Елена понимала, что если партизанам нелегко приблизиться к Кубе, то добраться до нее и ее родственников труда не составит. Выбора не оставалось. Назавтра «Черная» повела Валю в отряд к «Диме». Кеймах и его заместитель по разведке Н. Федоров долго беседовали с ней. Вернувшись в Минск, Валя обо всем рассказала сестре. Федоров встретился с пришедшими в отряд Похлебаевым и «Черной». Обсуждали, что нужно сделать, чтобы участники охоты на Кубе не пострадали. Решили, что мина, которую передадут Мазаник, будет с суточным заводом. Это позволит всем благополучно покинуть Минск.
Кеймах в это время был уже на партизанском аэродроме. В Москву вместе с Кеймахом вылетели еще трое командиров. Им обещали встречу со Сталиным и Пономаренко. Однако самолет засекли немецкие истребители. Поняв, что посадить его не удастся, немцы открыли шквальный огонь. Самолет рухнул на землю. Комбриг «Дима» и все, кто находился в самолете, погибли.
Тем временем «Черная» вновь прибыла в отряд. Она сообщила Федорову, что на Мазаник наседают разные люди, требуя срочного уничтожения Кубе, грозят ей убийством, и она уже не знает, куда ей деваться и кому верить. Осипову проинструктировали и вручили две мины. 20 сентября Мазаник получила от Осиповой мину. Подпольщице Тоне Мозняковой было поручено вывезти родственников Елены в лес.
«Вызвали меня в отряд… Встретилась я с двумя командирами: Кеймахом и новым командиром… Говорят мне: «Тоня! Вам задание, пойдите в Минск и найдите хорошую лошадь и надежного возчика. Надо вывезти семью Мазаник!»…
Из квартиры Мазаник мы вышли втроем. Навязали мне узел такой ее вещей, что я носом пахала тротуар, а Осиповой М. Б — поменьше.
Мазаник сказала, куда отнести — на Юбилейную площадь… Мы несли узлы, а она без них перешла на ту сторону, где жил Кубе… Но тут и время подошло ехать в Масюковщину, опять вывозить барахло-вещи…
Когда мы въехали во двор, нас встретила ее тетка. Спросила, зачем мы приехали. Я ответила: «Вашей Елене дали в Минске квартиру, и меня прислали вас перевезти».
Она мне ответила: «Гелена казала, каб усё забрали, а иначе не поедем»…
Стали таскать из сарая матрацы с немецкой свастикой, наполненные всяческим барахлом, видимо, грабленым.
Утром из окон квартиры Дрозда Мазаник убедилась, что везут ее вещи. Осипова М.Б. помахали мне рукой, и я уехала в отряд».*

Мазаник и ее сестра Валентина ужасно нервничали:
«Мину я сначала положила на печку, там она пролежала до темноты. В час ночи я принесла ее в комнату. Завести ее нужно было в два часа ночи, с тем чтобы она взорвалась в два часа ночи на следующий день. В два часа ночи я завела мину и положила ее под подушку. Вдвоем с Валей мы легли на кровать— если взорвется, погибнем вместе».*

Выдержка и хладнокровие понадобились Елене Мазаник, чтобы в 7 часов утра отправиться на работу. Путь в пять минут до особняка гауляйтера показался ей в сто раз длиннее. В одной руке она держала портфель со сменой белья, в другой — сумку, где лежала мина, прикрытая платком. Елене повезло: на посту был солдат, который ее знал. За два года работы Мазаник у гауляйтера охрана к ней так привыкла, что не обращала на нее никакого внимания.
— Guten Morgen, Herr Gustav.
Даже не бросив взгляда на ее вещи, он машинально кивнул головой:
— Guten Morgen, Fräulein!
Мазаник прошла в дом, спустилась в подвал, в раздевалке сняла пальто, подвязала мину у груди, надела свой фартук. Почистила гауляйтеру сапоги, подмела и вымыла лестницу.
Все шло в то обычное сентябрьское утро своим чередом. Холодный ветер кружил опавшие листья, сгребая их и разнося за пределы сквера. В Минске было введено берлинское время. Когда в гостиной антикварные напольные часы пробили восемь раз, служанки открыли ставни, и осенние солнечные лучи проникли в покои наместника фюрера. Особняк ожил, дети собирались в немецкую школу, открытую отцом, их голоса разносились по всему дому.
Кубе в нательной рубашке направился в столовую, подошел к календарю, остановился, разглядывая его. Оторвал листок, на календаре появилась новая дата — 21 сентября 1943 года.
Миловидная горничная принесла начищенные до блеска сапоги, выглаженный мундир и удалилась до его появления. Кубе оделся, подошел к стоявшему на подносе горячему серебряному кофейнику, снял с него салфетку, стал заталкивать ее себе за воротник. Остановился, недоуменно посмотрел на салфетку, раздраженно отбросил в угол.
— Доброе утро! Ты неважно сегодня выглядишь, Вилли. — Анита уже вернулась с кухни после очередного нагоняя недостаточно вышколенным служанкам.
— Ничего, милая, просто я уже мысленно на работе. — Кубе подлил кофе и покосился на туго набитый бумагами портфель. Надо было идти в комиссариат.
Анита чувствовала, что он нервничает. И хотя поделиться своими мыслями Кубе мог только с ней, он не захотел ее пугать.
— Разрешите, шеф? — адъютанту гауляйтера, который спустился с третьего этажа, где постоянно проживал, дозволялось такое неформальное обращение.
Карл Вильденштейн был доволен своей судьбой. Нынешняя адъютантская должность была куда более привлекательной, чем служба в Дахау, где его и вышедшего из фавора у гитлеровской верхушки разжалованного Кубе, три года назад свела судьба. И уж, во всяком случае, куда лучше, чем окопы Восточного фронта.
Сделав знак Вильденштейну не торопиться с информацией, Кубе допил кофе, вышел в прихожую, накинул плащ, обернувшись, прикоснулся губами к подставленной щеке Аниты.
Гауляйтер и его адъютант уже спускались по лестнице, когда столкнулись с Мазаник, фигуру которой грациозно облегал фартук. Бледная девушка, теперь в основном прислуживавшая адъютанту, растерянно прижалась к стене, пропуская начальника Белоруссии. Кубе остановился и, нахмурившись, посмотрел ей в глаза, не обратив внимания, что грудь горничной выдавалась сегодня несколько пышней обычного:
— Groß-Galina, warum siehst du so schlecht aus? – Кубе скорчил кислую физиономию и указал пальцем на ее лицо.
Схватившись за щеку, девушка пробормотала:
— Зубы болят, герр гауляйтер, замучилась, сил нет.
— Зубы лечить надо.
— Позвольте сразу после уборки пойти к врачу? — Голос девушки то ли от боли, то ли от волнения был хриплым, она скорей шептала, чем говорила.
Кубе кивнул и прошел мимо. Галина-большая, как ее все здесь называли, нервно улыбнулась. «Это хорошо, — мелькнула мысль, — что меня отпустили к дантисту».
Уже на крыльце гауляйтер, натягивая черные кожаные перчатки, шутливо ткнул адъютанта кулаком в бок:
— Хороша? – И сам себе ответил: — Чертовски хороша!
Вильденштейн осклабился и причмокнул губами…
Кубе с адъютантом вернулись домой поздно вечером. Гауляйтер поднялся в кабинет. Этажом ниже спали жена и уставшие за день дети. Что-то чертя на бумаге, Кубе напряженно думал: «Правильно было бы отправить Аниту с детьми в Германию или, хотя бы, на виллу к Герфу в Чехословакию. Здесь уже серьезно пахнет порохом. Правда, наверху это расценят, как неверие в победу, и тогда мерзавец Гиммлер станет тыкать в меня пальцем. При теперешних обстоятельствах вообще непонятно, как проводить политику Гитлера и при этом не попасть в список Рузвельта?»
Кубе закрыл глаза и увидел Казинца, в изношенном пиджаке, избитого, всего в синяках. Исай твердо прошел через весь кабинет и бесцеремонно уселся в кресло генерального комиссара, достал из кармана трубку.
— Was machst du hier in meinem Büro? — удивился гауляйтер. — Штраух же вас повесил? Я ведь сам это видел…
— Успокойтесь, господин комиссар, перед вами сидит моя тень, мой дух. Вы ведь знаете, что дух человеческий бессмертен. У вас есть Библия?
Кубе, завороженный, подошел к книжному шкафу и достал тесненную Библию, которую привез из Берлина.
— Найдите Книгу пророка Исайи. Очень хорошо. А теперь прочтите.
— «Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою!» — вслух прочел гауляйтер.
— Дальше, дальше читайте.
— И изрек Господь: презрит тебя, посмеется над тобою девствующая дочь Сиона, покачает вслед тебе головою дочь Иерусалима… За твою дерзость против Меня вложу Я кольцо Мое в ноздри твои и удила Мои в рот твой и возвращу тебя назад той же дорогой, которою ты пришел…
— Не о вас ли эти слова, господин генеральный комиссар? Не вам ли пророк Исайя предсказал беду?
— Я уже говорил, что не боюсь Божьего суда.
— А мирского?
— Я – добропорядочный гражданин, я лично никого не убивал, ни одного человека…
— Именно вы убили десятки, сотни тысяч людей… Приговор уже вынесен, сегодня он будет исполнен.
— В моем доме? Под охраной моих солдат?! Убирайся, дурак. — Кубе в ярости швырнул в Казинца Книгу… и очнулся.
Библия стояла в шкафу на своем месте, сияя золотым корешком. Кубе перевел сбившееся дыхание: «Это ж надо, чтоб померещилась такая чертовщина! Все это от усталости. Казинец валяется в канаве, его злобные пророчества не имеют силы. Жизнь показала, что в реальном мире грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Успех сопутствует сильному, а слабого постигает неудача. И так будет всегда».
Кубе разделся, лег в постель и провалился в забытье. Сквозь сон он слышал, как в спальню проникли знакомые нежные звуки. Но это не был волшебный перезвон колокольчиков из страстно любимой им моцартовской «Волшебной флейты», это старинные напольные часы в гостиной отбивали полночь…
Покушение
Задумавшийся в ночной тишине, дежурный офицер в апартаментах нового начальника СД, встрепенувшись от неожиданного звонка, поднял трубку. В ней раздался взволнованный голос:
— Die Wache des Generalkommissars… Передайте оберштурмбанфюреру: в спальне гауляйтера Кубе взорвалась мина, бушует пожар. Генеральный комиссар смертельно ранен!
Дежурный офицер, быстро взбежав по лестнице, остановился у дверей спальни, поправил мундир, постучал:
— Господин оберштурмбанфюр, гауляйтер Кубе…
— Что еще? — за дверями послышался сонный голос. – Докладывайте вразумительно!
— Покушение на гауляйтера! — нервно доложил офицер.
— Lebt er?
— Охрана говорит, рана смертельна. Охранники еще на проводе, они собираются звонить генералу Готтбергу.
Оберштурмбанфюрер взял трубку и приказал охране гауляйтера:
— Всем оставаться на местах! Готтбергу я сообщу сам.
Докладывая генералу о взрыве в особняке Кубе, новый начальник СД Иссельхорст никак не мог найти нужную интонацию, то и дело вместо скорби в его голосе пробивались нотки удовлетворения: наконец-то старый дурак Кубе получил свое, а ведь его предупреждали…
Закончив доклад, оберштурмбанфюрер приказал подать машину. Пока охрана и дежурный по генеральному комиссариату оповещали начальство, пожар быстро потушили. Пострадала только спальня. В особняке собрались генерал-майор фон Готтберг, начальник СД, генерал СС Герф и другие.
Картина, представшая перед прибывшими, врезалась им в память: полуобгоревший труп гауляйтера лежал в столовой, у него была вырвана левая сторона груди и оторвана рука. В детской рыдала Анита. Ее огромный живот — она была на последнем месяце беременности — с каждым новым вскриком колыхался, будто жил своей особой жизнью. Дети были испуганы настолько, что даже не плакали. Сбившись вместе, они, не отрываясь, смотрели на рыдающую мать. Адъютант Вильденштейн, стоявший с полотенцем и графином с водой в руках, явно не знал, как ей помочь.
Прибывшие по тревоге саперы осматривали здание, заглядывая в каждую щелочку. Готтберг, как старший по званию, решительно взял все в свои руки.
— Отправьте тело в морг! Фрау Кубе и детей вывезите в безопасное место. Всех, кто работает в особняке, кто имел малейшее отношение к этому дому, — арестовать!
— Кто будет расследовать покушение, герр генерал? – спросил Герф.
— Надо, чтобы дело вел профессионал. Я вызову опытного следователя…
Всю прислугу, кроме Елены Мазаник, арестовали в ту же ночь. Елена единственная жила вне особняка гауляйтера. Была вскрыта ее квартира, но горничной там не оказалось. Следователь начал допрашивать всех, кто имел контакты с Мазаник.
Зареванную повариху, толстую немку, знавшую Мазаник два года, привели на допрос к следователю первой.
— Герр начальник, я должна вам сказать — у Мазаник с адъютантом гауляйтера, Карлом Вильденштейном, особые отношения. Он знает о ней больше всех, у него надо спрашивать прежде всего.
Следователь позвонил Вильденштейну, сказал, что хочет срочно его видеть. Затем распорядился соединить его со столовой немецкого суда, где работала сестра Елены Мазаник — Валентина…
В ту же ночь Готтберг телеграфировал в ставку Гитлера и в Восточное министерство о гибели Кубе. На следующий после покушения день начались облавы и казни. 24 сентября 1943 года по поручению Гитлера в Минск на церемонию траурного прощания прибыл рейхсминистр Розенберг. В бывшем Доме Красной армии, украшенном траурными лентами и венками, со скорбью в голосе он говорил в присутствии жены и детей гауляйтера.
Герф собирался сопровождать гроб с останками Кубе на самолете из Минска в Германию на государственные похороны. А адьютанту, лишившегося хозяина, Готтберг приказал остаться в Минске при семье покойного, готовить ее переезд в Прагу на виллу Герфа.
Генерал Герф, друживший с Кубе, за день до отъезда зашел поделиться впечатлениями о случившемся к коменданту города. Герф подошел к окну и посмотрел на деревья, ронявшие последнюю листву между городским театром и бывшим Домом Красной армии, из которого теперь предполагалось торжественно вынести останки гауляйтера и отправить для официальных похорон в Берлин.
— Мне жаль Кубе, — в задумчивости проговорил Герф, — я уважал его. Знаешь, я считаю, что здесь не обошлось без гестапо. Готтберг, наверное, был в курсе, скорее всего, он знал о готовившемся убийстве,
— Почему вы так думаете? — комендант с изумлением уставился на генерала.
— Смотрите сами, пропала Мазаник. По идее, единственный человек, за кем гестапо должно было самым бдительным образом следить. Лишь она жила вне дома. Почему ее не проверили?
— Кубе не разрешал. Боялся, наверное, что начнут расспрашивать про всякие интимные моменты. Но в общем-то кому, как не вам, знать, что у Кубе с СД было много проблем! Говорят, незадолго до смерти он написал резкое письмо Гитлеру.
— А может, все это — работа Штрауха, и новый начальник СД был в курсе о готовящемся покушении? Кубе всем им мешал.
— Все знают, что Вильденштейн – эта «тень хозяина», больше года волочился за Мазаник. От него теперь только тень и останется. Он разве не видел, кто она? Хорош адъютант — den Kofferträger von Kube — «носильщик гауляйтерского портфеля!». Я не удивлюсь, если окажется, что и он здесь каким-то образом замешан.
— Черт, разве это возможно? Он взял Вильденштейна к себе, вытащил его из занюханной дыры. Он же знал Кубе столько лет! Побегу, мне многое надо приготовить, я буду сопровождать гроб с Кубе в рейх. Анита с детьми пока поживет в моей семье, в Праге. У меня там просторная вилла, места хватит всем, тем более, что ей скоро рожать.
По звонку следователя в столовой немецкого суда бросились искать сестру Елены Мазаник, но выяснилось, что и ее нет. По причине «болезни» она вчера тоже отпросилась и ушла домой.
Через 15 минут явился адъютант Вильденштейн. После традиционного приветствия следователь сразу перешел к делу:
— Герр Вильденштейн, вы знаете, что пропала горничная Елена, или как вы там ее называете – Галина? Я прошу вас рассказать о ней всё, что вам известно. Мы должны обязательно ее найти. В каких вы были с ней отношениях?
Вильденштейн, видя, что следователь уже опросил прислугу, и ему все известно, понимал, что скрывать что-либо бессмысленно.
— Я ухаживал за ней. Но вот, где ее искать, ума не приложу. А ее сестра, где она? Вы нашли ее?
— Тоже скрылась.
— Гм, — почесал затылок бывший адъютант бывшего генерального комиссара. — Должен сказать, до меня Галина одно время встречалась с начальником почты комиссариата, его зовут Стефан Тильнер.
Следователь велел немедленно вызвать Тильнера и произвести обыск на его квартире. Уже через несколько дней картина покушения следователю стала ясна. Ровно через неделю в Берлин был отправлен рапорт:
«В ночь на 22.9.1943 г., в 0.40, в спальне генерального комиссара Кубе взорвалась мина, у него была разорвана левая сторона груди и оторвана рука. Гауляйтер в полусожженном состоянии был найден в охваченной пожаром спальне. Раны были смертельные. Лежавшая рядом с ним жена, которая находится на 9 месяце беременности, осталась невредимой и перенесла только нервный шок. Его трое маленьких детей, которые спали в другой комнате, разделенной душевой, также остались невредимыми.
В ходе просеивания мусора были обнаружены остатки магнитной мины с 12 часовым механизмом английского производства…
Дом гауляйтера днем и ночью охранялся командой, состоящей из 12 полицейских… Единственная проживавшая вне дома Елена Мазаник, 4.4.1914 года рождения (ее еще называют Галиной) в своей квартире по Театрштрассе, 48, кв. 10, не обнаружена. Исчезла и проживавшая с ней ее сестра Валентина Щуцкая…
Следует подчеркнуть, что генеральный комиссар в свое время дал задание проверить через гестапо весь обслуживающий персонал, кроме Мазаник. Поэтому проверка в отношении ее не проводилась.
Mазаник пришла на службу в дом гауляйтера 21.9.1943 г. как обычно в 7 ч. утра, жаловалась на зубную боль и покинула дом около 10.30…
При дальнейшей проверке знакомых Мазаник был выявлен ее кавалер по имени Стефан, который был затем установлен как начальник почты генкомиссариата Стефан Тильнер. У возлюбленного горничной была конфискована пригодная для репродукции фотография Мазаник. С помощью Тильнера удалось установить деревню недалеко от Минска, куда ездили обе сестры….
В дальнейшем расследование привело на ул. Заславльскую, дом 35-a… В сарае среди дров, в спичечной коробке, были найдены два взрывателя, которые принесла некая «Мария», по прозвищу «Черная». Позже она была установлена, как активная партизанка Мария Осипова…
Поиски Мазаник, Осиповой и их пособников будут безуспешными, ибо они отправлены в Москву на самолете из ближайшей партизанской базы…****
НКВД и военная разведка представили Сталину отчет о проведенной операции. Видя, что приказ выполнен, Кубе убит, а на награды претендуют многие, вождь долго разбираться не стал и на толстой папке надписал: «Склоки прекратить, девушкам — Героев, остальным – ордена». Елена Мазаник, Мария Осипова и разведчица Надежда Троян получили звание Героев Советского Союза. Валентина Щуцкая и Николай Федоров были награждены орденами Ленина. Остались без посмертной награды: Д. Кеймах, Н. Похлебаев и шофер Н. Фурц, который вывез подпольщиц из Минска.

 

Освобождение и парад

 
К концу 1943 года под контролем партизан уже находилось около 60 % территории Белоруссии. В результате «рельсовой войны» под откос были пущены более 11 тысяч немецких эшелонов. Около 70 тысяч человек сражались с оккупантами в подполье. Завершающим шагом изгнания немецких войск из Беларуси стала операция «Багратион», в ходе которой была разгромлена немецкая группа армий «Центр». С советской стороны в операции участвовало 2,4 миллиона человек, более 5 тысяч танков, более 5 тысяч самолетов. Советские войска накануне операции «Багратион» имели решающее преимущество. 22 июня 1944-го стал днем реванша за 22 июня 1941-го.
За неделю до освобождения Минска в Белорусском театре открылся Другі Ўсебеларускі Кангрэс. На нем присутствовало более тысячи делегатов из разных областей Беларуси. Президент Р. Островский сказал, что для отпора партизанам созданы белорусские вооруженные отряды:
«10 марта 1944 года я издал приказ о наборе призывников в «Беларускую Краёвую Абарону». Приятно отметить, что почти 100% призывников явились добровольно и в срок. Десятки тысяч солдат БКА необходимо было одеть, накормить, обеспечить оружием».*
Генерал Готтберг, ставший после Кубе генеральным комиссаром Белоруссии, заявил:
«Приветствую Второй Всебелорусский Конгресс и верю, что белорусы совместно с немецким народом будут отважно бороться за освобождение Европы от большевистской угрозы».*
На съезде белорусами отмечалось:
«Бальшавіцкая Масква на ўсё горла крычыць, што Беларусь — гэта неадлучная частка вялікай сатрапіі — СССР, і на доказ гэтага паклікаецца на свае пастановы і дагаворы, выдаючы іх, зразумела, як акты волі беларускага народу. На гэтай аснове яна называе сябе «праўным гаспадаром» беларускай зямлі і ўжо вызначае кáтаў — Панамарэнкаў, якія будуць распраўляцца з нашым народам».*
Примеры уничтожения белорусской культуры, приведенные на съезде, были ошеломляющими. Был зачитан только один из документов, который коммунисты не успели вывезти — перечень названий 1778 книг, которые подлежали уничтожению только потому, что были написаны по-белорусски…
Съезд хотя и показал успехи коллаборационистов, но история распорядилась по-иному. Через несколько дней, 3 июля советские войска освободили столицу Белоруссии. Немцы и их прислужники бежали на Запад. Среди них оказался и отец Лели – композитор Равенский.
После освобождения Минска в здание на площади Свободы, где была резиденция Кубе, по распоряжению П.К. Пономаренко грузовик привез оружие и амуницию для будущего музея, призванного рассказать потомкам о залитой кровью земле Беларуси.
16 июля 1944 года в Минске состоялся парад партизан. Город напоминал один громадный лагерь. На каждом шагу встречались вооруженные люди в самой разной одежде: гражданских пиджаках, деревенских рубахах, в немецких мундирах, отобранных у пленных. Однако у всех был обязательный символ – узенькая красная ленточка. Дымились костры, лесные мстители ели из общего котла, но ложка была у каждого своя, партизанская.
Происходил парад на ипподроме, возле реки. Хоть на парад вызвали менее одной десятой части лесной армии, все равно это было ни с чем не сравнимое зрелище: громадную силу представляли партизаны! В торжестве приняла также участие делегация 3-го Белорусского фронта. На ипподроме, украшенном флагами, все началось с митинга. Пантелеймон Пономаренко поздравил собравшихся с освобождением и передал благодарность белорусского народа воинам-освободителям. Затем перед трибунами в марше прошли более 30 тысяч партизан.
Рядом с правительственной трибуной, построили другую – поменьше. На нее пригласили партизанских командиров. Пономаренко, принимая парад, думал: «Три года я не был в Минске. Три года. Сколько крови пролилось! Почти все, что построили с тех пор, как я приехал в Минск в тридцать восьмом, — разрушено».
Тысячи сынов и дочерей Беларуси, недавно участвовавших в боях, конвоировали в Минске более 17 тысяч немецких военнопленных…
Первые партизанские отряды в Белоруссии создавали посланные в тыл врага чекистские группы. К ним присоединялись местные коммунисты и комсомольцы. К зиме 1941 года на территории Беларуси уже действовало около 60 небольших отрядов.
30 мая 1942 года в Москве был создан Центральный штаб партизанского движения под руководством П.Пономаренко. В конце войны белорусских партизан насчитывалось 374 тысячи, а сотрудничавших с немцами Пономаренко оценивал в более, чем в двести тысяч. В рядах партизан сражалось около 30 тысяч евреев, в основном, бывших узников гетто. Многие белорусы, командиры отрядов, даже имея приказ не принимать безоружных евреев, все равно брали их, записывали белорусами. Пономаренко позже говорил, что каждый десятый партизан был еврей.
Все 1100 дней оккупации Минск был для фашистов кромешным адом. В неравной борьбе с немецкими оккупантами погибли десятки тысяч патриотов. Приветствовало партизанские колонны на ипподроме менее ста тысяч человек – все, что осталось от населения города, насчитывавшего до войны четверть миллиона человек.

 

Судная неделя

 
Местом проведения Минского процесса избрали Дом офицеров, откуда два года назад выносили тело Кубе. Заседание Военного трибунала открылось 15 января 1946 года. Тюрьма во время оккупации Минска находилась в подчинении Герфа, и теперь он сидел там, где пытали Исая Казинца и его друзей.
Сцена Дома офицеров превратилась в суд. Обвиняемые — 18 немцев, расположились на двух скамьях, установленных боком к зрителям. Они сидели молча, бросая хмурые взгляды в заполненный зал. На скамье подсудимых находились генералы вермахта, офицеры войск СС и полиции. Подсудимые обвинялись в истреблении советских граждан, зверских расправах над военнопленными, массовом угоне в рабство, разрушении городов и деревень. Среди других свидетелями были вызваны М. Осипова, Е. Мазаник, Н. Казей… Очередь дошла до Герфа.
— Подсудимый! – Nennen Sie Ihren Namen, Vornamen, Ihr Alter, Nationalität…назовите фамилию, имя, возраст, национальность, состав семьи, адрес, когда и где арестован.
— Герф, Эберхард, 58 лет, немец, женат, есть дочь. Место жительства — предместье Праги, Чехословакия, там же арестован 7 мая 1945 года, — раздался глухой старческий голос обвиняемого и следом молодой голос переводчика.
— Подсудимый Герф, скажите, начальник управления кадрами СС при штабе Гиммлера, обергруппенфюрер фон Герф — ваш родственник?
— Да, двоюродный брат.
— Где он сейчас?
— По моим сведениям — в английском плену.
— Хороша семейка, — зашептались в зале.
— В каких отношениях вы были с гауляйтером Кубе?
— В нормальных, дружеских.
— Как он относился к политике Гитлера?
— Кубе был старым товарищем Гитлера по борьбе за власть.
У Герфа спросили, узнает ли он подпись Кубе. Герф подтвердил подпись генерального комиссара на донесении рейхскомиссару «Остланда» Лозе от 31 июля 1942 года:
«В ходе детального обсуждения с бригаденфюрером СС Ценнером и
чрезвычайно талантливым шефом СД оберштурмбанфюрером СС Штраухом
подсчитано, что мы в Белоруссии за последние десять недель ликвидировали
приблизительно 55 тысяч евреев…
В городе Минске в течение 28 и 29 июля было уничтожено 10000 евреев. 6500
из них — русские евреи, в основном старики, женщины и дети…
Опасность того, что партизаны будут получать помощь от евреев, исчезнет
вместе с ними. Я лично и СД предпочли бы, чтобы еврейское население
в Белоруссии было уничтожено раз и навсегда, когда в них отпадет
экономическая нужда»*
Была вызвана Е. Мазаник, она рассказала, что ей довелось видеть, поведала о разговорах Кубе с Герфом и Готтбергом…
— Узнаете ли вы этого мужчину? – спросил обвинитель.
Мазаник ответила:
«Да. Этот немецкий генерал неоднократно бывал на вечерах у гауляйтера Кубе».*
Когда спросили о Готтберге, Мазаник пояснила:
«Летом 1943 года я слышала разговор Готтберга с Кубе. Готтберг говорил, что тюрьма переполнена и ее необходимо разгрузить. Кубе дал свое согласие на «разгрузку»… Заключенные, содержавшиеся в тюрьме были расстреляны и начались массовые аресты граждан по городу… Я все понимала, потому что к этому времени владела немецким довольно сносно».*
Оперный театр Кубе превратил в склад имущества врагов рейха. Чемоданы тысячами отправлялись в Германию под названием «дары белорусов немецкому народу». Многие ценности эссэсовцы просто забирали себе. Отвечая на вопрос о Кубе и о его жене, Мазаник рассказала::
«Наиболее ценные вещи убитых забирал Кубе и его ближайшие помощники. Жена Кубе приходила прямо на склад комиссариата и лично отбирала наиболее ценное. Летом 1943 года его жена несколько раз отсылала посылки с награбленным имуществом в Германию».*
— Подсудимый Герф, вы были руководителем карательной операции 22 июля 1943 года, не так ли?
По мертвенно-бледному лицу подсудимого промелькнула черная тень.
— Нет. Эту операцию, во время которой было уничтожено более пяти тысяч белорусов, возглавлял обергруппенфюрер Бах. От него я получил задание лично доложить Гиммлеру о результатах.
— Что вам известно о занимавших командные посты в Минске?
— Я знаю, что Готтберг в английском плену покончил самоубиством, а в Нюренберге в ожидании суда находится Штраух.
Сидя в минской тюрьме, Герф вспоминал, как четыре года назад здесь же присутствовал при допросе Казинца и других подпольщиков, поскольку тюрьма была в подчинении генерала. Кубе тогда прозорливо предупреждал: за пытки подпольщиков когда-нибудь придется отвечать. Герф в душе не переставал возмущаться: «А как же Штраух, наконец, Готберг, Бах, Ценнер и другие? Почему я? Неужели я один должен за всех отвечать, только потому, что не успел удрать?»
Вопрос: «Какова была ваша роль в сожжении белорусских деревень? И какую деревню вы сожгли возле Баранович?
— В октябре 1943-го, вскоре после убийства Кубе, когда мы ехали с Готтбергом, который стал генеральным комиссаром Белоруссии, на шосссе Барановичи-Минск наш кортеж обстреляли партизаны. В отместку по моему приказу взвод украинских полицейских сжег до тла близлежащую деревню…
Вопрос: — Каково название деревни?
— Признаюсь, не обратил внимания.
Вопрос: В чем ваша роль в облавах и расстрелах мирных жителей после убийства Кубе?
— Я не участвовал, я сопровождал труп Кубе в Берлин. В течение двух дней я был занят похоронами и подготовкой к вылету .
Вопрос: Массовые облавы и расстрелы проводились подчиненной вам полицией. По чьей команде эти преступления проводились?
— По команде Готтберга… Во многих районах Минска провели облавы… После моего возвращения из Берлина, майор Бендцко доложил мне, что из двух тысяч мужчин часть была расстреляна, остальные заключены в концлагерь.
— Что за приказ был об истреблении советских граждан?
— Еще в самом начале войны из штаба СС я получил приказ, рассматривать эту войну, как отличающуюся от всего предыдущего, убивать и вывозить ценности… После ознакомления приказ был изъят, чтобы не попал в руки Красной Армии.
— Здесь упоминали про приказ Гиммлера об уничтожении 20 миллионов русских. Вы получили его от Баха?
— Нет. Я лично слыхал об этом только от Кубе. Он мне сказал, что Бах, говорил ему о трудном приказе Гиммлера — уничтожить двадцать миллионов русских, причем Гиммлер не скрывал от Баха, что это был приказ фюрера. Когда в июле 1943-го я был на приеме у Гиммлера, он говорил мне, что с русским народом нужно обращаться так, как Чингисхан».*
Герфу в конце допроса пришлось признать личное участие в расстрелах белорусских партизан. При этом генерал СС Герф просил учесть, что он не был постоянно в Белоруссии, то приежал, то уезжал, и за полгода его «работы» в России таких сожжений деревень, как в Белоруссии, не было.
Все заключенные, кроме одного, просили пощады, раскаивались и осуждали нацизм. Не боясь смерти, откровенно выступил лишь средних лет унтер-офицер. Он честно признался:
«Я не хочу оправдывать, сглаживать или уменьшать свою вину. Это меня угнетает и не дает мне покоя. Здесь подсудимые говорили, что только выполняли приказы, не знали об уничтожениях. Это неправда и выглядит смешно. В Россию я прибыл со знанием плана превращения ее в колонию Германии и порабощения русского населения. Я был нацистом и сегодня остаюсь нацистом. Я убивал людей, руководствуясь расовой теорией. Я признаю тяжесть своей вины и жду смертного приговора. Много крови на моих руках».*
Остальные просили суд о смягчении наказания. Герф сказал:
«По предъявленному мне обвинению, в определенной части, признаю себя виновным… Подчиненной мне жандармерией и полицией было арестовано и расстреляно несколько тысяч мирных советских граждан. Многие были заключены в подведомственные мне тюрьмы и концлагерь в Дроздах, где преднамеренно истребляли людей».*
В последний день выступили адвокаты. Их защита строилась на том, что подсудимые только выполняли приказы. Было предоставлено последнее слово. Герф юлил, прикрываясь приказами Кубе, и надеялся, что его привлекут для борьбы против американцев:
«Я все же надеюсь, что Германия и СССР объединятся в новый дружественный пакт. Я согласен работать на пользу укрепления дружбы между Россией и Германией. Я осознаю преступления, совершенные мной, и надеюсь принести пользу для России».*
Наконец зачитали вердикт суда: 14 из 18 подсудимых были приговорены к смертной казни через повешение. Среди них и бригаденфюрер СС Герф.

 

Виселицы на стадионе

 
«Пленных немцев мы приводили в
партизанский отряд… Их не расстреливали, это была бы
слишком легкая смерть для них, мы их закалывали, как свиней,
шомполами, резали по кусочкам. Я ходила на это
смотреть… Что вы об этом знаете?! Они мою маму с
сестричками сожгли на костре посреди деревни».
Св. Алексиевич. «У войны не женское лицо».

 

По радио и в газетах объявили, что 30 января 1946 года в 14 часов состоится публичная казнь. Это взбудоражило весь город. Собирались казнить изуверов, руки которых были обагрены кровью тысяч мирных жителей. Это подливало масла в огонь ненависти. Память о павших отцах и матерях, братьях и сестрах, сыновьях и дочерях, — требовала отмщенья.
Местом казни был выбран стадион, бывший ипподром, у реки Свислочь, где полтора года назад проходил парад партизан. Всю ночь на берегу замерзшей реки устанавливали виселицы. Возле них построили деревянную трибуну и вкопали столбы для репродукторов. Район был оцеплен войсками. Несмотря на сильный мороз, народ стал стекаться задолго. Со всех сторон тянулись молодые и старые, в гражданских пальто и солдатских шинелях, в сапогах и дырявых валенках. Офицеры, по причине жестокого мороза, получили полушубки.
Никого не принуждали, но пришли многие: фронтовики, видевшие смерть сотни раз и лесные солдаты. Пришли те, кто пережил кровавую оккупацию, и те, кто вернулся из эвакуации и не нашел родных. Некоторые родители привели с собой детей. Всего собралось более ста тысяч человек. Среди них были капитан С. Казанцев, подпольщики Г. Смоляр и М. Осипова с дочерью Тамарой, Елена Мазаник с сестрой Валентиной. К этому времени выпустили из тюрьмы НКВД К. Григорьева, обвиненного в предательстве. Он пришел вместе с вернувшейся из партизанского отряда женой – Людмилой Михайловной и дочкой Наташей. Пришли посмотреть, как вершится правосудие. Были на ипподроме и Каминские со спасенным ими Борей — сыном Лели Равенской.
Над площадью висел гул возбужденной толпы.
Людмила Михайловна закрыла глаза и перед ней предстала картина, как попала она в минский лагерь, как людей сажали в «душегубки», чтобы отвезти в Тростенец. Возле машины стояла красивая молодая женщина и кормила грудью ребенка. Странно, но ее не тронули охранники А комендант увидел, вырвал из рук ребенка и размозжил ему головку. Заметив у матери золотые коронки, выбил их…
Людмила Михайловна открыла глаза. Приготовления заканчивались. Молодые красноармейцы на грузовике объезжали виселицы и привязывали петли к перекладинам, на которых были выведены номера приговоренных. К брусьям прибили таблички с фамилиями и воинскими званиями. К каждой перекладине были привязаны по две петли.
В два часа дня показалась колонна из 14 грузовиков. Толпа попятилась, уступая место приближающимся машинам. Грузовики разворачивались и задним ходом осторожно приближались к виселицам.
Когда у грузовиков опустили борта, люди увидели немцев со связанными руками. Сопровождавшие велели осужденным подняться. Одежда у смертников была истрепана, ни погон, ни знаков различия. Лица мрачные, потухшие, совсем не такие, как у тех, кто недавно, маршируя по улицам европейских столиц, бодро горланили:
Пускай весь мир в развалинах,
— Вперед! — зовет эфир.
Сейчас у нас – Германия,
А завтра — целый мир!
Толпа дышала ненавистью. Приговоренным находиться среди разгневанных людей было страшнее самой смерти. Трудно было и молодым солдатам, охранявшим нацистов: они порой теряли сознание. Народ на площади стал кричать:
— Смерть фашистам! Повесить их! Повесить!
Святая месть кипела в сердцах, кровь стучала в висках. Свершалось возмездие. На грузовиках под виселицами немцам по очереди накидывали петли на шею и затягивали узлы. Так они ожидали, пока приготовят остальных. Когда грубая петля обхватила шею генерала Герфа, он подумал о своем друге: «Повезло тебе, Вильгельм Кубе, вряд ли ты бы вынес такой позор, даже если б это происходило под марш из «Гибели богов». Неужели все это было неправильно с самого начала? Неужели все было напрасно: и их, и наши жертвы?»
Картины шести десятков лет жизни генерала молниеносно проносились перед его глазами, пролетая и не задерживаясь. И вдруг один кадр, словно в кино, остановился: он запечатлел тот день, когда Герф заехал к Кубе по дороге в отпуск домой, в Прагу.
«Это он, тот молодой подпольщик, которого тогда, четыре года назад, мы повесили! Это тот парень, Исайя, над словами которого мы тогда дружно посмеялись, тот парень, которого звали также как и библейского пророка. А ведь его слова оказались вещими… Он ведь предупреждал, что повесят здесь, в Минске, перед теми же людьми… Может, он вправду был ясновидящим и предвидел такой исход? Только тогда была весна, а нынче зима. И толпа тогда смотрела на подпольщиков с сочувствием, а эти жаждут нашей смерти», — пронеслось в голове Герфа.
Смотрел на немцев и Пономаренко. Перед его взором пролетали эти горькие годы. Он вспомнил, как 19 августа 1941-го написал Сталину:
«Еврейское население подвергается беспощадному уничтожению.
В Логойске все еврейские семьи были выгнаны на улицу и расстреляны на глазах у населения. В Бресте немцы подожгли некоторые дома, населенные
евреями, не дали им выйти, и все сгорели живыми. В Погосте, Минской
области, немецкий офицер вывел евреев на окраину деревни, приказал им
вырыть могилу и после этого расстрелял. В местечке Щедрин евреев запрягли в подводы, возили на них клевер, а потом расстреляли. В Жабинке 16 евреев впрягли в орудие и, погоняя плетьми, заставили тащить орудие по песчаной дороге».*

Вспомнил Пономаренко и о том, как был вызван к Молотову для уточнений данных о зверствах, чинимых немцами над белорусами. Данные были использованы в ноте Советского правительства, разосланной в миссии всех стран:
«В Белоруссии, возле города Борисова немцы изнасиловали 39 белорусских женщин. По приказу немецкого офицера солдаты взяли 16-летнюю белоруску Мельчукову, затащили в лес и изнасиловали. В присутствии женщин Алференко и Березниковой немцы прибили ее гвоздями к дереву и отрезали ей груди. Позже ее видели умирающей…
Не только Красная Армия, весь многонациональный советский народ
переполнен гневом и яростной местью за кровь и жизни безвинных
советских граждан. Советские люди никогда не забудут жестокостей насилия и
оскорблений, нанесенных дьявольскими бандами немецких захватчиков. Не забудут и не простят».*

Пономаренко очнулся от картин прошлого, промелькнувших в его памяти, и оглядел ипподром. Поняв, что уже пора, кивнул безотрывно смотревшему на него военному прокурору. Тот взошел к микрофону и огласил вердикт трибунала. После слов — «приговор окончательный и обжалованию не подлежит», в ледяной тишине прокурор вынул из ножен саблю, высоко поднял ее и, скомандовав: «Приговор привести в исполнение!», резко опустил. По этому сигналу крайняя машина тронулась. Первым в ад отправился коротконогий эсэсовский генерал-лейтенант. Затем плавно тронулась вторая машина, в кузове которой находился друг гауляйтера Кубе — бригаденфюрер СС Герф. Следом забился в конвульсиях бравый унтер-офицер, задергался, как рыба, зацепившаяся за крючок.
Загипнотизированная жутким зрелищем толпа притихла. Лишь женщины, потерявшие мужей, поднимали вверх своих детей, указывая на приговоренных: «Смотри, это вешают тех, кто убил твоего отца!». Так же поступила и Ксения Каминская. Она высоко подняла Борьку, чтобы он взглянул на мгновенье на испуганных немцев, и сказала:
— Это те, кто расстрелял твою маму Лелю!
Приговор народа за чудовищные злодеяния, был приведен в исполнение. Это понимали все присутствовавшие, но для многих — понять, еще не значило — простить! Хотя Сталин учил, что «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается», — осиротевшим людям в этом было мало утешения.
—У-у-у-у! — ревела тысячеголосая толпа.
— Это самый счастливый день в моей жизни, — плача, повторял седой мужчина, потерявший всех своих близких, идя вместе со всем народом, высоко подняв голову, с глазами, полными слез мести.

 
“Walzer” Штрауха

 

 

10 сентября 1947 года в Нюренберге, где год назад Международный трибунал осудил главных нацистских преступников и среди них начальника Кубе — Розенберга, очередь дошла до руководителей «эйнзацкоманд». Обвинитель заявил:
«Массовые убийства были исполнением гитлеровской идеи «превосходства господствующей расы». Месть не является нашей целью. Народы просят защитить право человека жить в мире, независимо от национальности или вероисповедания… Мы представим доказательства совершенных подсудимыми преступлений, которые могут показаться невероятными».*

Во Дворце правосудия на скамье подсудимых оказались 24 немца, обвиненных в преступлениях против человечности. Продолжался процесс восемь месяцев. Как и в Минске, 14 подсудимых были приговорены к смертной казни, но здесь только четверо были казнены. Двое присуждены к пожизненному заключению, а остальные получили до 20 лет. Время шло, ситуация в мире поменялась, и все они были освобождены в течение 10 лет…
Штраух при вторжении в Польшу сначала был просто военным. Но в 1941 году он получил назначение в полицию и вскоре, как отлично себя проявивший, был назначен руководителем «эйнзацкоманды-2. Там убийца раскрыл свои способности.
Судья спросил, получил ли Штраух копию обвинения:
— Haben Sie Ihre Anklageschrift?
— Ja, Euer Ehren, — ответил Штраух
— Вы прочли обвинение?
— Ja.
— На вопрос, считает ли Штраух себя виновным, последовал ответ:
— Nicht schuldig, Euer Ehren. Нет, не виновен.
На следующем заседании Штраух выдал спектакль для публики — симулировал сумасшествие. Когда судья спросил, имеет ли Штраух адвоката, подсудимый стал пронзительно кричать и, упав на пол, забился в судорогах, изображая приступ эпилепсии. Он был уведен охраной, заседание отменили.
Это натолкнуло Штрауха на мысль, что он мог бы изобразить помешательство, чтобы избежать суда. Сыграть роль сумасшедшего ему казалось не трудным. Имея степень доктора права, Штраух быстро сообразил, что, поскольку судят не в Минске, кары можно избежать.
15 сентября психиатр осмотрел Штрауха и подтвердил, что обвиняемый вполне адекватен и может отвечать на вопросы. К сожалению, суд имел мало материалов из Минска. Штрауха судили в основном за преступления в Бельгии и Франции, а они не шли в сравнение, с тем, что нацистский палач творил в Белоруссии. За рамками суда остались картины ужасных преступлений начальника СД: казни белорусов, убийства в минском гетто, расстрелы тысяч людей без суда и следствия, виселицы, душегубки…
Штраух пытался запутать следствие и отчаянно вилял, требуя заменить медицинских экспертов. Врача заменили, и новый психиатр вскоре заявил судье:
— Ваша честь! Подсудимый Штраух дает невразумительные ответы. Я полагаю, что в теперешнем своем состоянии он не ответственен за свои поступки.
Заседания прервали, подсудимого стали лечить. Последовали уколы, капельницы, психотропные средства…
Он обрек на смерть тысячи и тысячи людей. Многих расстреливал собственноручно. Но никто из них не являлся ему в снах. Даже дети, которых по его приказу живыми закапывали в землю. Серая масса, блеклые тени, они скользили по краешку его сознания, оставляя равнодушным. И только один врезался ему в память, вонзился гвоздем глубоко в душу и теперь не давал покоя — Исай Казинец.
Стоило Штрауху закрыть глаза, и Исай возникал перед ним. Поседевший, заросший густой бородой, с глубокой раной на лбу, над заплывшим правым глазом, с черным провалом рта. Штраух и теперь отчетливо слышал, как под его кастетом хрустнули зубы заключенного. Крупные, белые, как тыквенные семечки — он выплюнул их на пол окровавленными губами, и лицо его исказила гримаса, похожая на улыбку. Вот эта-то улыбка и сводила с ума эсэсовца. Исай улыбался, когда ему ломали руки, когда отбивали внутренности кованными сапогами, когда полосовали плетью с металлической сердцевиной так, что со спины клочьями сползала кожа…
Только теперь, в тюрьме, где охранники не трогали его даже пальцем, где только страх перед виселицей сводил с ума, Штраух понял, насколько минский узник был мужественнее его. Что придавало ему силы? Идея? Она поддерживала Казинца даже там, на самом краешке — под виселицей, с петлей на шее! Почему сегодня он, Штраух, лжет, притворяется больным, только бы сохранить себе жалкую жизнь. Выходит, что не он, а повешенный им «недочеловек» остался хозяином жизни. Он, который смеялся ему в лицо. Казинец кричал в последнее мгновение:
— Всех не перевешаешь! Миллионы нас!
«Так, может, это я, Штраух — недочеловек, а тот, казненный, — Человек?!!», — рассуждал бывший оберштумбанфюрер.
У Штрауха тоже были миллионы соотечественников. Но им глубоко наплевать на него, как и ему — на них. Если его повесят, с ним кончится весь его мир. А для Казинца с его смертью известность только начнется. Как затравленный волк, Штраух метался по палате тюремной больницы, но видение не оставляло его. Казинец улыбался окровавленным ртом — и палач сходил с ума от этой улыбки.
На свидание с заключенным приехала жена. Ну, что ж, когда-то Штраух дал Казинцу возможность встретиться со своей любимой. Пусть на одно мгновение, но ведь дал. Так что это справедливо.
В сумеречном коридоре воняло неубранным туалетом, щедро разлитой хлоркой. Жена оберштумбанфюрера увидела, как у него трясутся руки, как блуждает взгляд.
— Посадили, заперли одного среди психов. Здесь — все душевнобольные. Чёрт знает, что в их сумасшедших головах! Вытащит такой из-за пазухи нож, и — прощай белый свет! – жаловался Штраух жене.— Тяжело здесь. Ты видишь, даже дочка от меня шарахается. Мне уже за сорок. Что это была за совместная жизнь! Семь лет войны плюс неизвестное будущее! Даже если американцы решатся когда-нибудь выпустить, русские будут возражать…
Я ловко спрятал свою былую жизнь, вокруг густой туман. Любой, кто вздумает заглянуть в мое прошлое, заблудится! Никто здесь не знает, чем я занимался в Минске. Никто, кроме Кубе. Но его нет. Меня держат под замком уже четыре месяца. Я дважды проходил обследование. Чего только ни делал: щурил глаза, сопел, мычал, хрюкал, падал в обморок. Пытался запутать их странными словами, замолкал в неподвижности, внезапно оживал. По-моему, я убедил в своем безумии не только судей, но и самого себя…
Перед судом предстал заросший щетиной мужчина с бешеными глазами и застывшей в уголках губ пеной. Искаженное в безумной улыбке лицо, редкие гнилые зубы. Лишь одну фразу он повторял с упорством маньяка: «Ничего не помню». Подсудимый на суде отрицал подлинность письма Кубе, где в убийствах упоминался Штраух, но трибунал быстро установил, что письмо настоящее.
Свидетель, сержант Адольф Рюбе, служивший под началом Штрауха, и участвовавший во многих зверствах, дал трибуналу показания против своего бывшего шефа:
«Я видел, как Штраух и фон Готтберг лично участвовали в расстрелах. За несколько месяцев были убиты 55 тысяч евреев. Штраух громогласно давал приказы, куда следует везти людей для переселения, а на самом деле на инструктаже перед казнью предупредил шоферов везти всех в лес, к ямам».*

Относительно Кубе на суде Штраух заявил, что гауляйтер «был другом евреев и противником акций против них». Подсудимый сказал, что Кубе не раз уговаривал его, Штрауха, прекратить расстрелы.
Из тюремной больницы Штрауха вернули в камеру со стальной койкой и соломенным матрасом. Еще там был деревянный стул, колченогий стол, умывальник и унитаз без сиденья и крышки. Свет в помещение проникал через маленькое, забранное решеткой оконце, через которое дежурившая снаружи охрана вела за ним круглосуточное наблюдение. Штраух настолько вжился в роль безумного, что она стала его второй натурой.
Расстрелы и пытки мирных людей, душегубки, деревни, сожженные вместе с жителями, огромные рвы, заполненные трупами, — все годы войны держали его на грани нервно срыва, разрушали психику, расшатывали нервы. Он был убежден: за все отвечает фюрер. Штраух просто выполнял его предначертания. Выполнял с энтузиазмом, потому что верил в них. В те годы его спасал шнапс. Не признаваясь в этом самому себе, Штраух стал тогда запойным пьяницей. Алкоголя сейчас не было, и нечем было снять напряжение.
В тюрьме он мог читать. Прочел в газете, как вызывающе вели себя на процессе Геринг и Гесс. Это вдохновляло Штрауха. Узнав о речи Черчилля, призывавшего защитить Европу от коммунизма и бороться с «железным занавесом» Сталина, Штраух воспрял и надеялся ускользнуть от возмездия. Но условия содержания убивали его. Пищу он ел в одиночестве, в своей камере, из алюминиевой миски. Чтобы исключить возможность самоубийства, не давали ни ножа, ни вилки. Еда была отвратительной, и он быстро терял вес. Вскоре тюремная одежда болталась на его костлявой фигуре, как на вешалке. Никакой перемены в выражении его глаз не произошло, разве что появилось нечто более хитрое, губы кривила лицемерная усмешка – уверенность в избежании наказания.
Он спрашивал себя: «Неужто эти убийства так и будут преследовать меня всю жизнь? Может, в самом деле, сознаться? Нет, ни за что! Против меня есть только некоторые бумаги. Никто не докажет их подлинность».
Он уверял себя, что сумеет убить прошлое, и, когда оно умрет, он вновь обретет покой. Но однажды, он так увлекся, что забыл о притворстве. Жуткая правда обрушилась на судей. По собственному признанию и подсчетам, Штраух лично расстрелял 17 тысяч человек. Даже его начальник, головорез Бах, сказал, что Штраух — самый отвратительный тип, которого он встречал в жизни.
В конце концов, Штрауху пришлось признать участие в 70 расстрелах.

 

Дьявол в психушке

 

За совершенные убийства, за преступления против человечности американцы дважды приговорили Штрауха к смертной казни. Затем его отправили в Бельгию, на третий суд. И там вердикт оказался таким же: смертная казнь! Одно прошение о помиловании сменяло другое, подчеркивая «болезнь» осужденного. И симуляции Штрауха не пропали даром. В конце концов, смертный приговор был заменен пожизненным заключением в психолечебнице.
Вряд ли Штраух выиграл, скорее — обманул сам себя. Трудно сказать, что оказалось более жестоким наказанием. Когда наступала ночь, его охватывал ужас. Раньше он твердо стоял на земле, теперь она уплывала у него из-под ног. Пациенты называли психолечебницу «Освенцимом». Ни стеклышка, ни железки, ни спичек нельзя было найти на прогулочном дворике. Полотенце на ночь требовалось повесить на спинку койки, чтобы его видно было в глазок. У того, кто нарушал – вообще полотенце забирали. Запрещалось спать, накрывшись с головой. Руки всю ночь должны были находиться поверх одеяла. Дежурные санитары, непрерывно заглядывая в палату, следили, чтобы никто не нарушал распорядок.
Осмысливая ход процесса, Штраух удивлялся, почему обвинение не вызвало в свидетели Герфа. Штраух не знал, что год назад Герф был публично повешен и зарыт неизвестно где в чуждой ему минской земельке, на которой пролил он море невинной крови. Так зарыт, что ни дочь Урсула, ни жена Ильза никогда не узнают о местонахождении могилы…
Задолго до ареста Штраух был в курсе того, что Аргентина обещала прибежище для нацистов. Аргентинские генералы до самых последних месяцев войны были уверены, что Гитлер победит. Штрауху было известно, что агентам Гиммлера удалось наладить тайные маршруты. Газеты писали, что Эйхман, Менгеле и другие спрятались в Южной Америке. Сотни нацистов, нарядившись в монашеские мантии, скрылись. Президент Аргентины старался спасти как можно больше немцев от несправедливых, как он считал, судов, вроде Нюренбергского процесса, полагая, что это — месть победителей.
В печати сообщалось, что подводные лодки якобы доставили в Южную Америку Гитлера, Бормана и громадное количество золота для поддержки наци. И действительно, в Европе изготовили документы для сотен преступников, бежавших от правосудия. Но многие, среди них и Штраух, незаметно забурились в Германии и заняли посты в гражданских фирмах. Теперь Штрауха терзала обида:
«Вот и я понадеялся. Дурак! – сокрушался узник. — Надо было не рисковать, а, как Эйхман, бежать в Аргентину!»
От жены, приходившей на свидания, Штраух знал, что было на воле, но его одолевали воспоминания. Как гладко все начиналось! Да, приходилось убивать. Начали со своих. Первыми жертвами были немцы: слабоумные, калеки и «враги рейха» — коммунисты, социал-демократы, либералы, а также газетчики, священники, — все, кто высказывались против фюрера. Потом война. Первые успехи вермахта, разбой и казни в тылу. Повышения, почет, ему завидовали. Прибыл в Минск. Кубе тогда к нему хорошо относился. Приглашал к себе в комиссариат, где Штрауха угощали горничные. Об увлечениях гауляйтера оберштурмбанфюрер докладывал Гиммлеру. Особенно высоко оценили в Берлине блестящую операцию по уничтожению минского подполья.
«Прекрасная, ювелирная работа с агентами! Этот Рудзянко, много тогда мне помог. Если бы я тогда не уничтожил подполье, конец наступил бы намного раньше, — рассуждал Штраух. — Гиммлер ценил меня. Кстати, ведь Гиммлер, пойманный англичанами, все-таки предпочел отравиться, чтобы не быть повешенным. И Геринг тоже. Сумели же партайгеноссе передать яд в камеру. Значит, подполье действует! То, что единомышленники присылают Ильзе подарки, говорит, что многие и сейчас разделяют взгляды фюрера и сочувствуют мне».
Ему вспомнилось последнее совещание в Минске под руководством Кубе. Отвечая на намеки о расстрелах, о чрезмерных, неоправданных карательных акциях, Штраух в своем выступлении укорял гауляйтера:
«Нам приходится выполнять тяжелые спецзадания, и нас оскорбляет, когда некоторые не желают встречаться с нами взглядами и отводят глаза… Нами будут гордиться, во имя фюрера мы действовали преданно и добросовестно».*

О Кубе Штраух вспоминал не лестно: «Повезло гауляйтеру, что взорвали, а не повесили. Тоже мне аристократ хренов, интеллигент сраный, симбиоз цинизма и лицемерия! Этот чистоплюй, ценитель музыки и покровитель искусств не знал, что мне постоянно докладывали, как мародер забирал себе ценные вещи, а Анита приказывала горничным стирать одежду расстрелянных. Начальник почты Тильнер, кавалер Елены Мазаник, извещал меня, что горничная каждый месяц помогала гауляйтерше отправлять посылки с награбленным добром в Рейх».
Друзья и родственники присылали Штрауху в камеру газеты. Он читал отчеты в прессе о том, что говорилось на суде. Узнав о казни подельников, Штраух впал в прострацию. Его снедала зависть и злоба: многие видные нацисты сейчас спокойно жили в Южной Америке.
— А мне тут каково? Сколько я смогу протянуть? Дождусь ли освобождения или хотя бы пересмотра дела?—забывшись, вслух негодовал Штраух.
Он старался убежать от собственной памяти, от самого себя, пытаясь укрыться под больничным одеялом. Но ничего не получалось. Воспоминания возвращались, начинаясь с тех времен, когда его боялись как огня. Тогда тщеславный хвастун кичился связями, блистал среди своих, холеных, отлично выбритых офицеров СД. Их навещали жены, держа на поводках холеных овчарок. В Минске немецкие офицеры гордо прогуливались, бросая презрительные взгляды на толпы русских рабов. Новые хозяева этой земли считали, что белорусы — быдло, которое заслуживает только быть использованными здесь или на тяжелых сельско-хозяйственных работах в рейхе. Руководствуясь указаниями фюрера, нацисты, считая себя расой господ, истребили около четырнадцати миллионов человек, в том числе примерно шесть миллионов евреев, погибло пять миллионов русских, два миллиона поляков, полтора миллиона белорусов, полмиллиона цыган и почти двести тысяч своих же, немцев. А сколько всех погибло на всех фронтах и в тылу за всю войну, на это даже ответить трудно!
Бывший оберштурмбанфюрер СС хорошо помнил, как за несколько месяцев до смерти Кубе, из Берлина пришел приказ выкопать десятки тысяч трупов из огромных ям в лесу и сжечь следы. Штраух быстро уразумел, что приказать — гораздо легче, чем выполнить. Надвигалась зима, и земля начала промерзать. Оберштурмбанфюрер ходил мрачный, не столько из-за трудностей, сколько понимая, что раз такой приказ поступил – значит, скоро отступление. Созданные им бригады из узников шли с лопатами в лес, и над соснами Тростенца вскоре заклубился черный дым, запах которого Штраух запомнил на всю жизнь.
Немецкие газеты теперь стали писать, что нацисты виновны в первую очередь перед своим народом, который они привели к унижению, что обычные немцы волею случая оказались палачами. Теперь, когда наступило время расплаты, преступники хотели переложить свой позор на плечи немецкого народа, склонить к мысли, что убийцы были такими же патриотами, как и все немцы, что они лишь исполняли приказы и не заслуживают осуждения…
Постепенно жизнь Штрауха в психушке стала хуже смерти. Его донимали призраки. Вернее, один. Призрак Исая Казинца. Изо всех жизней, скрестившихся с его собственной, только эта не давала ему покоя.
Доктор советовал:
— Призраки? Попытайтесь преодолеть страх, а не то к вам, в самом деле, пожалует привидение. Раз вы боитесь этого привидения, спросите у него о причине появления?
Белая горячка владела Штраухом, он приглядывался к теням у противоположной стены. Именно там часто появлялся непонятно как входивший в камеру человек. Каждую ночь Исай с обрывком петли на шее приходил к нему в палату, садился на табурет перед койкой и улыбался разбитыми губами, показывая белые осколки зубов.
— Ну, что, — говорил Исай, — допрыгался? Я же тебя, суку, предупреждал: кровь людская — не водица, каждая капля отольется тебе горькими слезами.
И Штраух, не знавший ни слова по-русски, как ни странно, понимал его и сатанел от ярости, что не может подняться с постели и вцепиться ему в горло. Ужасным напряжением воли Штраух, сознавая, что в бреду, пытался побороть галлюцинации:
— Я постоянно тебя вижу и даже слышу твой голос. Я — в бреду! Сплю я или вижу тебя наяву? Ты – моя болезнь, ты — призрак. Я никак не могу придумать, чем тебя истребить. Санитары! Суки! Нелюди! — вне себя от ярости орал Штраух, потеряв всякий контроль над собой. — Гады! Идиоты! — Зачем на ночь полотенце забирате? Мне надо намочить его холодной водой и приложить к голове, — кричал Штраух.
Иногда оберштурмбанфюрер понимал, что это его воображение вызвало из мрака призрак мстителя и рисует жуткие картины возмездия. Несмотря ни на что, никаких угрызений совести у хитрого дьявола не возникало, никакие муки его не донимали. Он вынес из этой войны только горечь поражения и сладостные воспоминания о легкости массовых убийств. В нем жило лишь то, чем Гитлер заразил нацистов.
Утро 15 сентября 1955 года отличалось от трех тысяч предыдущих тем, что Штраух, проснувшись в бреду, вскочил с больничной кровати, взглянул на свои руки и увидел, как с кроваво-красных кистей, стекая вниз, капает алая жидкость. Штраух сразу догадался, что это пролитая им кровь невинных жертв. Раздался громкий вскрик и грохот от падения тела. Этот предсмертный крик был так ужасен, что проснувшиеся пациенты в испуге бросились за санитарами. Когда охрана прибежала, она нашла на полу мертвого старика с отталкивающем обличьем. По шраму на изъеденном морщинами безобразном лице в нем узнали бывшего оберштурмбанфюрера, так и ни в чем не раскаявшегося Штрауха.

ххх

Курт фон Готтберг, генерал CС, организатор жесточайшего террора против белорусского населения, в день Победы, который стал для него личной катастрофой, приставил пистолет к виску и нажал на курок.
Не избежал возмездия и палач Хатыни — Васюра. Едва Штрауха перевели из тюрьмы в психушку, как арестовали Васюру, работавшего руководителем совхоза под Киевом. Кандидат в члены компартии, он очень любил выступать перед пионерами в образе фронтовика-ветерана.
В своих показаниях в 1952 году Васюра так хактеризовал своих подчиненных:

«Это была шайка бандитов, для которых главное — грабить и пьянствовать. Возьмите комвзвода Мелешку — кадровый советский офицер и форменный садист, буквально шалел от запаха крови. Повар Мышак рвался на все операции, чтобы позверствовать и пограбить, ничем не брезговали командир отделения Лакуста и писарь Филиппов, переводчик Лукович истязал людей на допросах, насиловал женщин: все они были мерзавцы из мерзавцев. Я их ненавидел!»*

А ровно через три года Васюра уже был амнистирован и гулял на свободе. Лишь в 1987 году трибунал Белорусского военного округа приговорил Васюру и его друзей к высшей мере наказания.
Сразу после войны стало известно о гнусном предательстве и агентурной деятельности Рудзянко.
На допросах провокатор показал:

«О деятельности комитета и о выявленных мной конспиративных квартирах я информировал офицера контразведки Ганзена, а также передавал ему листовки и другие печатные материалы, распространяемые комитетом среди населения. От Ганзена получал установки по дальнейшей разработке комитета. В октябре 1942 года, с арестом членов организации, подпольный комитет и вся организация в Минске были ликвидированы».*

Рудзянко был судим и вскоре расстрелян.

 

Память сердца

 
Ты кончил жизни путь, герой!
Теперь твоя начнется слава…
Дж. Г. Байрон

 

В 1946 году шурина Исая Казинца — военного ветврача, лечившего кавалерийских лошадей, перевели служить в Казахстан. Его жена Рахиль с дочерью тоже приехали в Алма-Ату. Они встретились с Михаилом Казинцом и его детьми. Стали искать Полю, пошли в дом, где раньше жили Казинцы. Соседи рассказали им горькую правду и помогли найти ее адрес.
— Как же это произошло? — спросила Рахиль у Полины.
Поля, упав на колени, просила у нее прощения за свекровь, за детей:
— Это было страшное время. Голод всех сгубил, я ничего не могла поделать…
Начались болезни, лекарств не было… Помутился рассудок, я потеряла всякую волю, ходила, как сумасшедшая. Всё только думала о еде. Голод и болезни унесли жизни родных… Страшное было время, спросите у племянников – у детей Михаила…
Когда сообщили, что Исай погиб как герой, Полина прикрепила в квартире на стене, на видном месте, его портрет в черной рамке.
Сестра Исая стеснялась рассказывать людям, что Полина не смогла сберечь своих детей. Рахиль всем говорила, что дети Исая погибли во время бомбёжки по дороге из Белоруссии в Алма-Ату. Старалась не упоминать она и о том, что соседи считали Полину виновной и в преждевременной смерти матери Исая.
Полина Казинец, вскоре вышла замуж. Новый муж Полины, приезжий сибиряк, оказался человеком грубым и суровым. Он крепко выпивал, и она постоянно жаловалась, что он ее обижает…
Последствия войны для Беларуси оказались тяжелыми. Республика в войне утратила более половины своего богатства. Было разрушено 209 городов и районных центров, 9200 деревень. Огромны были людские потери. Они составили около трех миллионнов человек, погиб почти каждый третий житель.
На фронтах сражалось более 1,3 миллиона уроженцев Беларуси, из них 446 удостоены высшей награды — звания Героя Советского Союза, а четверо — дважды.
За проявленный героизм в борьбе против оккупантов Минску в числе 12 городов бывшего Советского Союза было присвоено звание города-героя. Яркую страницу в летопись борьбы вписали минские подпольщики.
В 1965 году, в канун 20-летия Победы над Германией, за подпольную борьбу и отвагу Исаю Пинхусовичу (Павловичу) Казинцу посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Именем Казинца названы: школа, площадь, улица в Минске, где установлена мемориальная доска, а на месте казни в Центральном сквере — мемориальный знак. Жива память об Исае Казинце и в Батуми. Рабочие Батумской нефтебазы навечно зачислили героя-земляка почетным машинистом цеха № 1.
Родные Исая после войны приезжали в Минск, узнать о судьбе брата. Они встречались с подпольщиками: Осиповой, Григорьевыми, Смоляром, с другими, знавшими Исая по совместной борьбе. Родственники побывали в Музее Великой Отечественной войны и осмотрели стенд, посвященный брату.
Сегодня живы четверо племянников Исая Казинца: Неджад (Павел) — фермер в Батуми, Грузия; Ида — косметолог в Хайфе, Израиль; Давид был капитаном танкера, теперь — гендиректор ОАО «Сочинский порт», Россия; Татьяна — бухгалтер санатория в Алматы, Казахстан.
Муж Нины Казинец, в 1937 году получив приговор — 10 лет лагерей, стойко перенес все ужасы и преодолел тяготы на лесоповале. Больной, измученный, потерявший здоровье, он возвратился в Грузию. Его сын, чтобы востребовать незаконно отнятое в Батуми имущество, восстановил свое первоначальное имя. После смерти Сталина Мгеладзе смогли вернуть свой дом и земельный участок. Возле Батуми, в укромной долине, притаилось село Чаисубани. Со всех сторон его обступили горы, вершины которых каждое утро розовеют под лучами южного солнца. Целый день Павел-Неджад занят в своем большом саду, вокруг – радость, цветы, музыка, родные глаза внуков…
Когда солнце спускается с батумских холмов к морю, Павел-Неджад идет по тропинке к кладбищу, где похоронена его мать Нина и ее сестра Рахиль с мужем. Там же находится и памятный гранитный камень, поставленный жителями Батуми Исаю Казинцу, геройски погибшему в далекой столице Беларуси.
На кладбище тишина и аромат деревьев. Павел-Неджад садится на скамейку, смотрит на вершины. Оттуда доносится шум высокогорного озера, заводят свои песни птицы. Здесь можно созерцать мир и слушать шелест листьев – самое прекрасное из всего, что есть на белом свете. Время бежит, люди, познав радости и страдания, умирают, а жизнь продолжается. Право жить — щедрый дар, превосходящий все горести. За это Павел-Неджад благодарит Господа, который есть у иудеев, мусульман, христиан… Годы и усталость пропадают, в душу нисходит покой. Солнце близится к закату, темнеет, он бредет домой, а планета продолжает свой вечный круг в мирозданье.

ххх
После освобождения Белоруссии ни Смоляр, ни Осипова, ни другие, давая показания в НКВД, не могли назвать настоящую фамилию Славки Победита. Знал ее только довоенный сослуживец — К. Григорьев, единственный из членов горкома оставшийся в живых. Он извлек из-под дровяника тетрадку, где был список членов подполья, написанный Казинцом. Документ Григорьев передал госбезопасности, и вскоре подпольщика арестовали. Его жене, партизанке, через полгода с трудом удалось доказать, что ее муж не предатель. Сразу же после освобождения Минска обвинили в пособничестве немцам и В. Орлова. Но «дети Орлова» защитили своего спасителя от репрессий…
Каждое утро, как только над Минском забрезжит рассвет и за пришторенным окном заиграют лучи, встает, благодарит Бога за подаренный день и собирается на работу другой пожилой мужчина. Он спешно спускается на улицу, идет мимо мемориальной доски, и каждый раз в его памяти встают картины детства. Вот уже сколько лет Борис, сын Лели Равенской, живущий на улице Казинца, идет этим путем! Мама Леля в его памяти навсегда осталась молодой, красивой, с тугой черной косой…
Борис не понаслышке знает, через какие страдания прошли люди войны. В детстве он тихо плакал, когда никак не мог назвать свою спасительницу мамой. Для него мамой оставалась Леля. Он благодарен семье Каминских за спасение. Ксения и ее муж Иосиф были людьми исключительного благородства. Простые труженики, без особой грамоты, они рисковали своими жизнями, спасая мальчика. Иосиф Каминский, его новый отец, как только освободили Минск, присоединился к Красной армии, отважно воевал и погиб на фронте.
Шли годы. Борис закончил мореходное училище, продолжал учиться, стал инженером радиосвязи. Потом был Северный флот, капитаном II-го ранга он водил корабли в беспредельных морских просторах. Не раз в открытом море, всматриваясь в безбрежную даль, среди бушующих волн ему чудилось, как приемный отец идет с ним в сквер, где они видят последние минуты жизни Исая…
Пролетели годы. Борис Каминский женился, вырастил детей: сына и дочь, появились внуки. После работы он спешит домой. Распахнет двери, и дом оживет, наполняясь играми и детским смехом. Борис Иосифович часто приходит в сквер, под старые тополя и березы, где был казнен Казинец. С детства Борис мечтал о дне, когда смолкнет грохот разрывов и воцарится мир. Но до того дня посчастливилось дожить не всем, и поэтому нитью памяти живые связаны с павшими.
В следующем мае снова пробьется зелень, и он придет сюда с внуками, чтобы послушать шепот старых деревьев, видевших и помнящих все. Не может уйти навсегда теплое, нежное дыхание детства. Борис до сих пор помнит голос матери, поющей у кроватки песню, сочиненную его дедом, композитором Равенским — «Люблю наш край, старонку гэту»:
Мне тут усё для сэрца мiла,
Бо я люблю край родны свой.
Дзе з першым шчасцем я спазналась,
I з першай горкаю слязой.
Микола Равенский через восемь лет после войны умер на чужбине, в Бельгии. Посидев часок, Борис Иосифович направляется в метро, домой, на улицу Казинца, а нескончаемый поток машин, обгоняя его, устремляется все дальше и дальше…

ххх

Cто лет минуло со дня рождения Исая Казинца. Как и тогда деревья сверкают красками, наливаются и рдеют алые кисти рябин, а белые облака стремятся к горизонту. Проходят годы, появляются новые поколенья, и потихоньку утихает голос мести за причиненное зло. Лишь остается память о людях, которые покоятся в несчетных безвестных могилах. Они жили рядом, жили честно и достойно.
Исай Казинец не сомневался, что оккупанты потерпят поражение, жертвы будут отмщены и Беларусь будет свободной. Вожак подпольщиков верил в победу света над тьмой. Он мечтал о временах, когда сбудется пророчество жившего три тысячи лет назад древнего Исайи и падут земные царства, которые несут народам войны и порабощение, и перекуют люди мечи свои на орала и копья на серпы, не поднимет народ на народ меча, и не будут более воевать. Своей жизнью Исай заплатил за эту веру, и остался жить в памяти людей, смертию смерть поправ.
Каждую ночь в небе над спящим городом рождаются и гаснут золотые звезды. Блуждая и распадаясь на мириады огней, они освещают скромный мемориальный знак, напоминающий об отважном Человеке.

 

ПРИМЕЧАНИЯ:
* Фрагменты из документов набраны мелким жирным шрифтом. Список источников приводится ниже.
** Перевод Л. Зуборева.
*** Песня, услышанная в детстве, реставрирована автором книги.
**** Доктор исторических наук Э. Иоффе опубликовал найденный им в БНА капитана НКВД С. Казанцева Пантелеймону Пономаренко. В донесении говорится, что в покушении на Кубе участвовали подпольщик З.Гало и Л. Либерман.

Документы и фотографии предоставили:

Национальный архив Республики Беларусь,
Музей истории ВОВ в Минске,
US Holocaust Memorial Museum Archives. Washington, DC
Yivo Archives, NY,USA
Родственники И. Казинца
Родственники Л. Равенской.
Paul Kohl, Германия

Cведения взяты из книг:

В непокоренном Минске. – Минск, 1987.
Мiнскае антыфашысцкае падполле. — Минск, 1995.
Иоффе Э. Белорусские евреи. — Минск, 2003
Селеменев В., Шимолин В. Охота на палача. — Минск, 2007
Мазаник Е. Возмездие — Минск, 1988
Новиков И. Руины стреляют в упор. — Минск, 1969.
Schulman Faye. «A partisan’s memoir». Toronto, 1995
Сигал Я. «Я смерти сказал: подожди!», Дейтройт, USA
Мельцер Д. «Желтые звезды на Белой Руси». Нью-Йорк, 2007
Шепетинский Я. «Приговор».Тель-авив 2002
Житницкая Б. «Жизнь, прожитая с надеждой». Рамат-Ган, 1998
Визенталь С. «Макс и Елена». Нью-Йорк, 1999
Смоляр Г. «Мiнскае гета». Мiнск, 2002
H. Smoliar, “Fun Minsker Getto”. Moscow, 1946.
H. Smolar “The Minsk Ghetto: Soviet-Jewish Partisans Against the Nazis”. NY, 1989
Арад И. “Холокост” Иерусалим, 1990
Трейстер М. «Проблески памяти». Минск, 2
Ботвинник М. «Памятники геноцида…» Мннск, 2000
Кнатько Г. «Минское гетто». Мннск, 1998
Козак К. «Германский оккупационный режим». Минск, 2005
Краснаперка Г. «Пiсьмы маей памяцi». Мiнск, 1984
Дубровский Н. «Бессмертие подвига». Минск, 2004
Смиловицкий Л. «Катастрофа евреев в Белоруссии». Тель-Авив, 2000
Loewenstein K. «Minsk, im Lager der deutchtshen Juden». Bonn, 1961
Dean M. «Collaboration in the Holocaust». NY, 1999
Рубенчик А. «Правда о Минском гетто».Тель-Авив, 1999
Черноглазова Р. «Judenfrei». Минск, 1999
Купреева Г. «Схаваная праўда». Мишпоха. Витебск, 1993.
«Судебный процесс по делу о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими
захватчиками в БССР». Минск, 1947
Алексиевич С. «У войны не женское лицо». Москва, 1988
Пономаренко, П. «Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков» Москва, 1986
Из бесед П.Пономаренко с мэром Москвы Г. Поповым.
Беларуская Энцыклапедыя у 18 тамах. Мiнск, 1996-2004
Гроссман В., Эренбург И. «Черная книга». Иерусалим, 1980
Хеккер К. Немецкие евреи в Минском гетто. Минск, 2007
Loftus, John and Aarons, Mark. «Unholy Trinity». New York, 1998
Lampert T. «One Life». NY, 2004
Loftus. J. «The Belarus secret». NY, 1982
Материалы следствия и суда над немецкими преступниками 1945-46 год. Минск.
RG-06.025*03 Minsk, 1945-1946 (N-18763, tom 1)
RG-06.025*03 Minsk, 1945-1946 (N-18763, tom 5) Eberhard Herf
Guides to German Records Microfilmed at Alexandria.
Captured German and related records in Microform in the National Archives.
MILITARY TRIBUNAL II SITTING IN THE PALACE OF JUSTICE NUREMBERG, GERMANY

 

С О Д Е Р Ж А Н И Е

I. ДВОЙНАЯ ЗАКАЛКА

II. «БЛИЦКРИГ» 1941-го

III. НАЧАЛО СОПРОТИВЛЕНИЯ

IV. ШАГ В БЕССМЕРТИЕ

V. ЧЕРНЫЙ ДЫМ НАД БЕЛОЙ РУСЬЮ

VI. СВЕРШЕНИЕ ПРОРОЧЕСТВ

 

2 комментария для “ПРОРОЧЕСТВО ИСАЙИ

  1. Дорогой Александр! В том, что текст показался Вам неинтересным, виноваты не Вы — читатель, а я. Книга должна была быть написана так, чтобы читатель не мог оторваться. Значит, я не смог так написать. Книга была написана в расчете на молодежь в Беларуси и России. Я продал 2 тыс. экз. Я не знаю какого Вы возраста и где живете, Именем Героя СССР Исайи Казинца названа громадная улица в Минске.

  2. Дочитал до конца главы: «Сладкий сон в горькое время.
    Где-то к середине главы, дойдя до — «Сначала (здесь, наверное, нужно — ) помогать на кухне, а потом воспитательницей. Начальство ценило ее и разрешило (ЕЙ) взять туда своих детей…» — текст немного изменился, — IMHO — окреп, если можно применить это слово к чужому тексту. Если потратить больше времени, убрать кое-что, напоминающее прозу старых советских производственных романов, газет, вполне возможно, что в результате получилось бы нечто более пристойное.
    Сколько страниц прочёл — не знаю, прочёл столько, сколько прочлось. Добавлю немного. Сюжет — о ВОЙНЕ, о трагических событиях, многим из нас — знакомым , пережитым, прожитым. Всё это работает на «Исайю», без сомнения. Не оставляет ощущение, что автор должен был закончить свою работу к какому-то определённому сроку. Текст не отлежался, не дозрел, многое прочитывается, не задевая, не царапая. Мне кажется, автор мог бы выдать в печать продукцию получше и взять ноту повыше. Чего я ему и желаю — на будущее.

Обсуждение закрыто.