Что общего между примитивным мышлением и мышлением душевнобольных?

Нарушения мышления являются одним из наиболее часто встречающихся симптомов при психических заболеваниях.

Как принято считать, болезненные психические явления выражают собой регресс на более раннюю ступень развития в плане онтогенеза. Болезнь не порождает симптомы. Симптоматика при душевных расстройства состоит из двух противоположных элементов: негативного, который непосредственно вызван болезненным процессом, и позитивного, являющегося результатом деятельности неповрежденных нервных слоев.
Психическое заболевание выражается в нисходящем процессе по направлению от наиболее дифференцированных, высокоорганизованных функций к наиболее примитивным, более ранним по истории.
При заболевании в первую очередь поражается то, что было сформировано последним, а именно нарушается функция образования понятий, на которые опирается современное логическое мышление.
Поэтому патология психической деятельности представляет ценный материал для психологического анализа мышления, поскольку позволяют видеть психические феномены, принадлежащие как бы другому ее уровню, согласно принципу, «что скрыто в норме, то явно в патологии»

С учетом темы статьи это выдвигает на первый план следующий вопрос: находит ли мышление душевнобольных параллель с древним архаическим мышлением? И главный вопрос: получает ли это отражение в особенностях древнего языкотворчества, поскольку язык неотделим от мышления. С этой целью будет правомерным обратиться к ивриту как одному из древнейших языков человечества.

Для выявления нарушений мышления применяются разнообразные психологические методики. При этом расстройства мышления нельзя свести к одному какому-то виду.
Мы остановимся на главном, с учетом того, что говорилось выше о распаде функции образования понятий. Экспериментально-психологические исследования дают основание говорить, что у больных операции обобщения и отвлечения заменяются установлением сугубо конкретных связей между предметами. Логические связи у них подменяются случайными сочетаниями.
Больные часто сближают любые отношения между предметами и явлениями, опираясь в своих суждениях на признаки и свойства, не отражающие реальные отношения между предметами
Они оперируют несущественными, малозначимыми или «скрытыми» признаками при обобщении предметов.
Особое место при расстройстве мышления у больных занимает актуализация так называемых «латентных» знаний, обычно малоиспользуемых здоровыми людьми.

Подобное неадекватное увязывание вещей, не стоящих в связи друг с другом, нестандартность, парадоксальность мышления пациентов давно вошли в арсенал множества анекдотов.

Типичный пример: у больного спрашивают, что общего между «часами» и «ботинками»? Ответ: и те, и другие «ходят». Хоть это и звучит утрированно, но доля истины, как мы увидим, в этом есть.

Описанный вид патологии мышления особенно четко выявляется с помощью метода «классификации предметов».

Больным предлагается объединить разные предметы по группам, образующим такие понятия, как «люди», «животные», «растения», «приборы». Эксперимент строится на обобщении родственных по понятию предметов.
Как показывает психологический анализ расстройств мышления при шизофрении, операции классификации, в основе которых лежит выделение обобщенного свойства предмета, отвлечение от множества других его конкретных свойств вызывает трудности у больных.
Мы не случайно привели анекдот, в котором пациент объединяет «ботинки» и «часы».
Он показателен еще и в плане сравнения с тем, как объединяются слова в корневые гнезда в иврите. С известной степенью допущения аналогию этому примеру можно видеть в том, что в иврите одноименным корнем обобщаются слова «кнесет» (собрание) и михнасаим (брюки). В этом случае не стоит больших усилий, чтобы проследить за работой языковой мысли: и в кнесет и в брюки ноги «входят».

Можно обвинить в некорректности такого сравнения, но, если вспомнить об «этимологических причудах» древнего языка, «невероятной связи слов», о чем писали еще старые авторы, то такое сравнение стоит в одном ряду с этими характеристиками.
Следует сказать, что «михнасаим» (брюки) – новообразованное слово. Но современный иврит в своем словотворчестве подчиняется закономерностям древнего словообразования. Поэтому включения этих новообразований в дальнейших примерах нам не избежать.

Обратимся к известной книге Блюмы Вульфовны Зейгарник «Патопсихология»[7], в которой представлен обширный материал экспериментально-психологических исследований при различных нарушениях психической деятельности.

Так, в эксперименте на классификацию предметов больной объединяет в одну группу «автомобиль, ложку и телегу», делая это по « принципу движения» — «ложку тоже двигают ко рту». Это выглядит настоящей патологией и курьезом. Но, если обратиться к ивриту, то не меньшим курьезом предстает обобщение в нем одноименным корнем слов: бровь (габа) и домкрат (макбэаh).
В основе этой производной группы слов лежит тот же принцип движения: и бровь, и домкрат «поднимают».
Объединение слов, установление связей между ними по функциональному родству лежит в основе и другого корневого гнезда, которое включает в себя слова: веко (шмура), укроп (шамир) и охрана (шмира).

Очень часто больные обобщают в одну группу одушевленный и неодушевленный предметы, например, «ласточка» и «самолет», потому что оба «летают».
В иврите же одним корнем объединяются слова птица (оф) и теуфа (авиация). Аналогия здесь очевидна, хотя слово авиация, как понятие, имеет более сложное и отвлеченное значение.

Или больной обобщает слова «жук» и «лопата», так как общее между ними то, что «лопатой землю роют, а жук тоже роется в земле». В таком объединении живых и неживых предметов – явный отзвук древнего архаического мышления, не разграничивающего одушевленное и неодушевленное. Как и предыдущий пример, это можно сопоставить с тем, что иврит одним корнем соединяет слова: экскаватор (махпэр) и крот (хафарпэрэт).

Более того, в ряде случаев объединение предметов в процессе эксперимента у больных не только можно сопоставить с аналогичными обобщениями в иврите. Иногда эти предметы просто совпадают с соответствующими словами. Так, больной обобщает такие предметы, как «иголка» и «нитка», сближая их на основе «чрезмерно конкретной предметной связи» (Зейгарник). В иврите также одноименный корень объединяет слова нить (хут) и игла (махат).

Как видно из этого, между процессом обобщения предметов у душевнобольных и характером объединения разных по значению слов в иврите прослеживается явное сходство. В обоих случаях формы систематизации предметов не приводят к образованию понятий, а заменяются связями по сходству, внешней аналогии или актуализацией скрытых латентных признаков. Это говорит об ином уровне обобщения, качественно отличающемся от того, при котором предметы группируются соответственно тому или иному понятию.

Какой вывод из этого следует? Для этого — небольшой экскурс в историю вопроса, касающегося связи между примитивным мышлением и мышлением душевнобольных.

Как писал Л.С. Выготский, исследовать проблему мышления и речи для современной психологии — значит «вести идейную борьбу с противостоящими ей теоретическими воззрениями и взглядами».
В справедливости этих слов убеждает вся история становления взглядов на культурно-историческое развитие человеческой психики, которая отмечена острейшей полемикой идейных противников, непримиримостью их позиций и даже драматическими коллизиями.
Средоточием этих споров стал вопрос о том, применим ли эволюционный подход к изучению психологической природы человека? В чем загадка эволюции психики от животного до человека и от примитивного человека до представителя культурного народа? Можно ли считать, что эта эволюция происходила путем постепенного и медленного накопления изменений?
Наконец, чем отличается мышление первобытного человека от культурного, существует ли дологическая стадия мышления, предшествующая логическому мышлению?

Немецкий ученый Э. Геккель (1834–1919), сформулировавший общий биогенетический закон, видел решение проблемы мышления и речи в принципе эволюционного развития. Установленные естествознанием черты сходства между фило – и онтогенезом, как он полагал, лежат и в основе развития мышления и речи. По его убеждению, все в мире развивается на основе одинаковых законов и представляет собой «длинную лестницу развития».
Поэтому развитие культурного человека от примитивного он считал простым продолжением развития от животного до человека.

Однако взгляд на культурно-исторический прогресс, как «однонаправленный подъем по лестнице», не всеми разделялся безоговорочно. По выражению английского ученого антрополога Эванса Причарда, «с середины XIX столетия продолжается настоящая битва между сторонниками и противниками этих взглядов».

Среди ученых, занимавших самую бескомпромиссную и даже враждебную позицию по отношению к эволюционизму, был французский этнограф и антрополог К. Леви-Строс (1908-2009). Он считал, что прогресс произошел не в мышлении, а в том мире, в котором жило человечество, «всегда наделенное мыслительными способностями».
По его мнению, способы мышления у примитивного и культурного человека не отличаются, и в примитивном мышлении работает та же логика, что и в мышлении научном. Железный топор не потому лучше каменного, что он «лучше сделан». Сделаны они одинаково «хорошо», просто материалы разные: железо – не то, что камень. Это служит неоспоримым доводом в пользу примитивного мышления, «открытого для всех интеллектуальных действий».

Не скупясь на слова, Леви-Строс обрушивал град критики на своих оппонентов. Его критика не обошла стороной и Зигмунда Фрейда. На его книгу «Тотем и табу» с подзаголовком «О некоторых соответствиях в психической жизни дикарей и невротиков» он откликнулся язвительным замечанием, что «скорее существует соответствие психической жизни у дикарей и психоаналитиков» [1], чем то, на что указывает Фрейд.

Воинствующая позиция Леви-Строса и его сторонников шла вразрез с воззрениями французского исследователя Л. Леви-Брюля (1857 – 1939), «одного из скромнейших и при этом наиболее революционно мыслящих научных работников», как писал о нем Н.Я. Марр. В отличие от своего полутёзки Леви-Брюль считал, что примитивный человек мыслил иначе, чем современный, и его психологический механизм мышления не совпадает с механизмом мышления культурного человека. Но критические нападки стоили Леви-Брюлю нервного срыва, в результате чего он был готов отказаться от своих взглядов.

Согласно Леви-Брюлю, « мышление первобытного человека в основе своей мистическое». Под этим он подразумевал веру первобытного человека в силы, потусторонние влияния, действия неприметные и неощутимые для органов чувств. Но именно это, невидимое и неосязаемое наиболее реально в глазах первобытного человека.

Для определения характерного свойства первобытного мышления он вводит понятие «мистической партиципации» или сопричастия, как основы отношений между существами и предметами, улавливаемых первобытным сознанием. Член племени чувствует свое мистическое единство с группой своих соплеменников, свое мистическое единство с животным и растением, со всей живой и неживой природой.
Мышление первобытного человека не подчиняется законам нашей логики. Им управляет закон партиципации. Поэтому для первобытного человека не столь важным является разграничение живых и неживых предметов. Он верит в реальную связь между человеком и его изображением, человеком и его именем. Не меньше, чем о своем имени и изображении, он заботится о собственной тени, т.к. всякое посягательство на его тень обозначает посягательство на него самого.
Если с точки зрения содержания представлений, первобытное мышление можно назвать мистическим, то с точки зрения ассоциативных связей, оно, по определению Леви-Брюля, является пралогическим.

Теория Леви-Брюля была в течение многих лет предметом непреходящей дискуссии, и большинство антропологов в то время чувствовали себя обязанными подвергнуть ее суровой критике.

Первая группа критиков отрицала выделенные Леви-Брюлем качественные различия в мышлении на том основании, что не может быть мышления, которое не соответствовало бы логическим законам. Такое мышление не только не помогало, но и прямо мешало бы человеку ориентироваться в мире и решать задачи. «Представим себе, — писал А. Уоллес, — охотника с пра-логическим мышлением, который встречает неизвестного ему зверя. Предположим, что он строит следующий вывод: у зайца четыре ноги, у этого зверя тоже четыре ноги, следовательно, это заяц. Если бы наши предки рассуждали подобным образом, то неизвестные звери их давно бы съели»[2].

Всякое суждение, считал Уоллес, должно соответствовать законам логики, и гипотеза Леви- Брюля о существовании пра-логического мышления неверна.

Вторая группа критиков исходила из противоположного взгляда на природу человеческого мышления, считая, что паралогическое мышление существует, но оно характерно не только для примитивных культур, как полагал Леви-Брюль, а и для высокоразвитых западных обществ. Поэтому неверно говорить о качественных различиях в мышлении.
По мнению Э.Причарда, Леви-Брюль слишком резко противопоставил принципы «первобытного» и «цивилизованного» мышления. Леви-Брюль был «просто кабинетным теоретиком, который, как и большинство его французских коллег, никогда не видел «примитивного» человека, тем более не говорил с ним
Любимый метод компиляции кабинетных ученых: «Режь-и-склеивай», и получаемая таким образом картина является грубейшим искажением действительности».
Вывод Причарда звучит приговором: «ни один из уважаемых антропологов не принимает сегодня теорию о двух отдельных типах мышления»[3].

Однако, не разделяя взгляды Леви-Брюля на качественные различия примитивного и современного логического мышления, Э.Причард признает семантические различия между языком туземцев и современными языками. Так, «семантические коннотации слов туземцев сильно отличаются от коннотаций слов английского языка. Язык примитивов имеет свои историю, структуру и функцию… Это коллективный, автономный и объективный феномен».
Исходя из его слов, надо полагать, что структура языка туземцев имеет свои отличия. В чем они состоят? Э.Причард об этом не говорит. Хотя именно языкотворчество должно быть положено на чашу весов в этом споре. Поскольку «язык неразлучен с мышлением» (Марр), и древнее словотворчество несет на себе отпечаток закономерностей древнего мышления.

Леви-Брюль указывал, что одно из отличий пралогического мышления – это способ обобщения, озадачивающий логическое мышление, но совершенно естественный для мышления пралогического.
Он писал, что партиципация подразумевает установление примитивной мыслью таких связей между разнородными предметами и явлениями, которые с точки зрения нормальной логики кажутся непонятными и немыслимыми.
Особенно отчетливо это проявляется в системах классификации. Логическое мышление классифицирует путем тех операций, которые образуют понятия. Оно совершается вместе с абстрагированием и отвлечением от конкретных признаков и тех или иных свойств предметов. Первобытное мышление мало абстрагирует и делает это иным способом, оно не располагает понятиями. Для него разнородные предметы представляются тождественными, поскольку оно сближает и соединяет их по закону мистической сопричастности.
Как бы предвидя критику и будущие нападки, Леви-Брюль писал о мистической партиципации: «То, что под этим подразумевается, с большим трудом вмещается в обычные рамки нашего мышления» [4].

Но то, что «не вмещается в обычные рамки нашего мышления», самым естественным образом вписывается в мышление и психику душевнобольных. В ней находят свои психические эквиваленты те протопатически- глубинные образования, которые сформировались в процессе исторического развития человека.

«Именно в психиатрии и психотерапии нередко бывают случаи, для которых характерна продукция архетипической символики», как писал Юнг, имея в виду врожденные психические структуры или «первообразы, уходящие своими корнями в доисторический мир.
А.Шторх, сравнивая архаическое примитивное мышление с мышлением при шизофрении, сумел обнаружить явление партиципации в мышлении душевнобольных. От мышления в понятиях шизофреник возвращается к более примитивной ступени, т.е. пользуется совокупными впечатлениями от явлений[5].

Р.Турнвальд, как бы в продолжение этой мысли писал: «Эти наглядные и собирательные образования, выступающие вместо понятий на первый план в мышлении шизофреников, аналогичны понятиям и образам, которые заменяют на примитивных ступенях логически категориальные структуры (там же).

Э.Блейлер также указывал, что от мышления в понятиях шизофреник отступает на другой уровень, характеризующийся обилием образов и символов. Они базируются на низшей форме ассоциативной деятельности, пользующейся смелыми аналогиями вместо умозаключений.

Ж.Пиаже приводит богатые наблюдения феномена партиципации в мышлении ребенка. В полном согласии с концепцией Леви-Брюля о пра-логическом мышлении, он писал, что «умственная деятельность не является всецело логической. Можно быть умным и в то же время не очень логичным». Сравнивая примитивное мышление с детским, он пишет: «Дикарь непроницаем для опыта. Он, призывающий дождь магическим обрядом, объясняет свой неуспех влиянием злого духа. И не то ли бывает у детей? У ребенка также в определенной ситуации «виноваты вещи», он исходит не из внешней действительности, а создает сам себе воображаемую действительность [6].

Как интерпретировать эти наблюдения, с точки зрения научного подхода к описываемым явлениям? В чем состоит научное понимание партиципации? Какой метод положен в исследование сходства примитивного мышления с мышлением душевнобольных?

Продолжение…

Л И Т Е Р А Т У Р А

1. Зейгарник Б. Патопсихология. Москва, Изд. центр «Академия»,1999

2. Леви-Строс К. Путь масок. – М.: Республика, 2000, с.283.
3. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. – М.: Педагогика-Пресс, 1994, с.582
4. Эванс-Причард. Теории примитивной религии. – http://rumagic.com/ru_zar/sci_religion/evans-pritchard/0/
5. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. – М.: Педагогика-Пресс, 1994, с.69
6. Выготский Л.С. Психология. – М.: Эксмо-Пресс, 2000, с.370
7. там же, с.279