Большая дохлая лошадь
Ниже – отрывки из статьи английского переводчика Эвалда Озерса, которая посвящена переводу русской поэзии на английский язык. Статья очень интересна именно в связи с нашей дискуссией о русском языке в Америке. Потому что нигде не разнятся так наши подходы и наши предпочтения, как в поэзии.
Резкий отказ от размера и рифмы в поэзии Озерс называет протестом. Если это и протест, то чисто американский: не осваивать незнакомое,трудно дающееся, а переделывать его под себя, под свои критерии и возможности. Американцы делают это сплошь и рядом, например, футбол бестрепетно сделали женской игрой. (Смотрю на искалеченные пальцы моего брата-футболиста и думаю: за что это девушкам! А вот за что. В свое время надо было развивать женский спорт в университетских кампусах. Мужского спорта было много, а девичьего – нет. Вот одним махом убили двух зайцев – вовлекли женщин в спорт да еще такой, где много игроков. Количественные показатели сразу выросли! – это я прочитала где-то).
Но вернемся к стихам. Протест — протестом, но отказ от «формализованности» размера и рифмы продиктован двумя качествами английского языка: обилием односложных эпитетов и строгим порядком слов в предложении. Тут не разгуляешься. Что же касается т.наз «поэтических слов», о которых он говорит и которых, действительно, много в русском языке, но мало в языках более формализованных и структурированных, то они полностью зависят от стиля. У Бэллы Ахмадуллиной свой стиль, и в нем есть некоторая витиеватость, совершенно божественного свойства, а у Бориса Слуцкого свой стиль.
Итак, вот эти отрывки…
______
Язык русской поэзии значительно отличается от языка прозы, причем отличие это прослеживается на четырех уровнях. Идя от более крупных образований к более мелким, мы обнаруживаем, что русская поэзия вплоть до сегодняшнего дня — за очень редким исключением, какое представляют собой, например, Маяковский и Евтушенко,- характеризуется регулярной рифмой и размером. И что касается читателя, то такая рифма и размер являются для него “ожидаемыми формами”.
Спускаясь на следующий уровень, синтаксический,
…мы сталкиваемся с определенными конструкциями, которые не присущи современной русской прозе: например, постпозиция прилагательных и местоимений: жизнь моя, с улыбкою холодной, руки слабые, или то, что дескриптивные грамматики обычно называют “тмезис”: “среди не чуждых им гробов”, “грешный мой язык” у Пушкина, или “революционный держите шаг” у Блока, или “когда городская выходит на стогны луна” у Мандельштама.
Использование свободного порядка слов не несет смысловой нагрузки и диктуется лишь требованиями размера и рифмы, и переводчику нет нужды заниматься им — за исключением, впрочем, некоторой зависти к тем возможностям инверсий и транспозиций (перестановок), которые предоставляет русский язык и которые английский переводчик и мечтать не смеет передать на своем родном языке. Но с двумя проблемами переводчик столкнется неизбежно: ритмизованная рифмованная строфа и особая поэтическая лексика.
Английская и американская поэзия более чем поколение назад, приблизительно после первой мировой войны, отказалась от правильного размера и рифмы. Важно подчеркнуть, что произошло это не постепенно, а резко, демонстративно, это был протест, отталкивание от благополучного и налаженного образа жизни, определявшего такие художественные и эстетические концепции, которые после войны и того, что последовало за ней, воспринимались как отжившие и (в глазах многих) даже фальшивые и лицемерные.
К сожалению, мы не можем сейчас подробно остановиться на тех причинах или силах, которые утвердили современную английскую и американскую поэзию в формах, в общем лишенных регулярного размера и рифмы. Я говорю “в общем”, потому что размер и рифма до сих пор иногда используются, но лишь для создания определенных, обдуманных эффектов. Они не являются обычными “ожидаемыми формами” — за исключением, возможно, легких шутливых стихов.
Мне кажется, что современные английские или американские поэты так же относятся и к “поэтическим” словам, как к рифме или размеру. Ведь последние пятьдесят лет английская поэзия обходилась без витиеватых словес, и — по крайней мере на мой взгляд — сейчас они могут использоваться только для архаизирования или, гораздо чаще, для передачи комического эффекта. (Вот это вполне характерно: то, что не дается, перешло в разряд забавных «шуточек» — АК)
Это вплотную подводит нас к вопросу о переводческой стратегии. Даже когда английский переводчик оказывается в состоянии передать размер и рифму, а также добиться при этом точной передачи содержания, оказывается, что он допустил грубейшую переводческую ошибку в стилистическом плане: ведь то, что в русском (или ином слявянском) оригинале естественно, когда рифмы приходят как бы сами собой, он передал такой структурой, которая читателем будет воспринята как искусственная, надуманная, может быть, и остроумная, но неестественная — просто потому, что статистическая вероятность возникновения рифмы в английском языке гораздо меньше.
Каков же вывод? Может быть, переводчик должен как бы забыть, что в русском оригинале есть размер и рифма? И рассматривать поэзию, к примеру, Бориса Пастернака или Анны Ахматовой, как если бы она принадлежала Маяковскому?
Есть переводчики, которые ответили бы “да” на оба вопроса. Но я отвечаю “нет”. Хотя лирическая стихотворная строфа, разрабатывавшаяся в основном Пушкиным, за 150 лет потеряла часть первоначальной свежести, мне кажется, что, даже ставший в значительной степени условным, рифмованный стих все еще сохраняет музыкальный ритм и мелодичность, которые отличают его от свободного стиха Маяковского и Евтушенко.
Итак, если по причинам, которые мы ранее перечислили, в английской поэзии исключены строгий размер и рифма, а по только что приведенным доводам совершенно игнорировать наличие строгого размера и рифмы нельзя, мы оказываемся в очень сложном положении, и чтобы добиться успеха, необходимо поддерживать строгое равновесие — или, если хотите, найти компромисс — между двумя отвергнутыми крайностями.
Такова стратегия, которой я придерживаюсь в собственной работе. На практике это означает, что, избегая фактического копирования рифмической системы оригинала, вы показываете, что она существует. И, не следуя ритму оригинала, даете представление о нем, сохраняя примерную длину и плавность строки.
Что касается рифмы, то различные переводы русской поэзии по разному “смягчали” рифмовки оригинала, уменьшая количество рифм вдвое, то есть в каждом катрене оставалось всего две рифмованные строки вместо четырех.
Позвольте проиллюстрировать вышесказанное на примере стихотворения Александра Блока «Ты помнишь?»
Английский вариант, который я намерен процитировать, взят из великолепного сборника, переведенного Джоном Стеллворти и Питером Франсом.
Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре — серых. И вопросы
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.
В переводе Джона Стеллворти и Питера Франса это звучит так:
Do you remember — the green water
Sleeping in the arms of our bay
and how, in line ahead the warships
sailed in from the sea ‘that day?
Four of them — grey ones. And questions
excited us for one whole hour,
and sailors tanned by exotic suns
swaggered past us on the pier.
Обратите внимание на полурифмы: в первой и третьей строчках первой строфы это всего лишь отдаленное сходство ударных и неударных гласных звуков water/warships, а вот вторая и четвертая строки рифмуются полностью.
Во второй строфе questions/suns, hour/pier тоже могут быть охарактеризованы как полурифмы.
Давайте посмотрим последнюю строфу:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
А в переводе:
Discover by chance on the hinge
of a pocket knife some foreign dust —
and the world will again seem strange,
enveloped in a rainbow mist.
Опять полурифмы: hinge/strange, dust/mist.
Эстетика не подчиняется научному анализу или доказательствам. Но, на мой взгляд, английские переводчики русской поэзии достигли необходимой степени формализованности: поэтический уровень их перевода вполне соответствует оригиналу. Перед нами притягательное, слегка ностальгическое воспоминание о прибытии и уходе эскадры кораблей и те мысли о дальних странах, которые она пробудила. Не философское раздумье, а просто причудливый образ. И мне кажется, что любая попытка передать двойные рифмы русского оригинала соответствующими двойными английскими сделает стихотворение излишне слащавым, сахарным, перенасыщенным и “очаровательным”, то есть придаст ему значение, которого нет в оригинале.
***
Эта статья в свое время произвела на меня сильное впечатление. Она мне помогла твердо и неукоснительно понять одно: это «дохлый номер» — перевод поэзии. Большая дохлая лошадь!
В рамках фестиваля «Книги России» будет подписано соглашение между Институтом перевода и американской компанией «Read Russia, Inc.» об издании многотомной библиотеки русской литературы за рубежом.
Многотомную библиотеку русской литературы издадут в США — соглашение об этом будет подписано Институтом перевода и американской корпорацией Read Russia, Inc. в субботу, 27 июня в рамках фестиваля «Книги России»
«Русская библиотека на английском языке» представляет собой англоязычную версию проекта и состоит из 100 томов классической и современной русской прозы, драматургии и поэзии, которые предполагается издать в США в течение ближайших 10 лет. Издания «Русской библиотеки» увидят свет в печатном, электронном, а также в аудиоформате.
См. http://www.dk.ru/news/v-ssha-izdadut-100-tomov-russkoy-literatury-na-ocheredi-kitay-236954411
К байкам на тему «Гребнев-Гамзатов» —
http://russian-bazaar.com/ru/content/16074.htm
«Русский базар», конечно, не академическое издание, но интересующиеся могут погуглить сами.
Признаю свою оплошность: Гребнев, а не Гребнёв. Что касается технологии совместного творчества упоминаемого тандема и их финансовых расчетов, то буквально инсайдерская осведомлённость комментатора VictorAvrom‘а в этих делах, прямо сказать, поражает.
Вдобавок к моему прошлому комментарию замечу, что Гребнев, переведя стихами Псалмы Давида, назвал это «стихотворным переложением». Его переводческая работа с аварской нерифмованной поэзией отчасти напоминает то же самое (с сознательным отступлением по форме от оригинала).
Спасибо Виктору Кагану, порекомендовавшему статью Б. Дубина. Там есть над чем подумать тем, кого интересует искусство перевода, его теория и практика.
Конечно, в поэзии существует в принципе непереводимое (в единстве формы и содержания). Как перевести, например, из Пушкина:
«Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.»?
Интересная тема. Хочу добавить, что и с перводом прозы всё не так однозначно. Здесь тоже действует специфика языка и национального мышления. Подчас, прозу переводжить ещё сложнее, чем стихи. Как пример одна фраза из Митяева ( поэтическая, но в отрыве от текста ей: «Струна осколком эха пронзит тугую высь» Прошу хорошо знающих и русский и немецкий перевести её и упираюсь в смешные и абсолютно неадекватные переводы.
Техническая ошибка. Продолжаю фразу: (поэтическая, но в отрыве от контекста не отличается от прозы)
Борис Дубин — Перевод как стратегия литературной инновации
http://www.nlobooks.ru/node/6137
Наум Гребнёв перевёл с аварского стихотворение Расула Гамзатова «Журавли». Но можно ли считать замечательный текст Гребнёва переводом, если в аварской системе стихосложения вообще нет рифм как таковых? По-моему, нельзя, это скорее что-то вроде «по мотивам».
И кстати, о лошадях. Пушкин назвал переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения». Свою просвещенческую миссию Гребнёв, скажем так, даже перевыполнил.
Ув. тов. Эдуард!
Наум «Гребнев» ничего не переводил. Он писал стихи на русском, а Расул переводил их на аварский (и очень щедро делился гонорарами с Наумом).
Ого, какая замечательная, поистине гениальная идея! Действительно, все становится на свои места! А откуда вы это знаете?
Если надо — язык суахили,
сложный звуком и словом обильный,
чисто выучат внуки Рахили
и фольклор сочинят суахильный.
И. Губерман
Расказал это приятель Наума покойный Василий Пригодич (Сергей Сегеевич Гречишников), сотрудник Пушкинского дома. Шхерились соавторы умело, даже Ян Френкель ничего не подозревал.
Дискуссия так разрослась, что мне тоже захотелось вставить свои десять копеек.
О переводах поэзии:
«Если переводить «Онегина» — а не пересказывать дурными английскими стишками, – необходим перевод предельно точный, подстрочный, дословный, и этой точности я рад был все принести в жертву – «гладкость» (она от дьявола), изящество, идиоматическую ясность, число стоп в строке, рифму и даже в крайних случаях синтаксис».
И далее: «Могут ли такие рифмованные стихи, как «Евгений Онегин», быть и в самом деле переведены с сохранением рифм? Ответ: конечно же, нет».
Так писал Набоков в своем «Комментарии к роману А. С. Пушкина “Евгений Онегин” [кстати: слова «комментарий», равно как и «мемуар» — о чем тут велась ожесточенная дискуссия – вполне существуют в единственном числе].
О рифмованной английской поэзии. Обратимся к классикам – Джордж Гордон Байрон, «Стансы к Августе»:
In the desert a fountain is springing,
In the wild waste there still is a tree,
And a bird in the solitude singing,
Which speaks to my spirit of Thee.
(Перевод Бориса Пастернака:
Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
Деревцо есть на лысом горбе,
В одиночестве певчая птица
Целый день мне поет о тебе.)
Или Джозеф Редьярд Киплинг (нобелевский лауреат, как и переводчик вышеприведенного фрагмента):
Eyes of black — a throbbing keel,
Milky foam to left and right;
Whispered converse near the wheel
In the brilliant tropic night.
(Перевод Константина Симонова:
Черные глаза — жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.)
Или снова Байрон:
Though the ocean roar around me,
Yet it still shall bear me on;
Though a desert should surround me,
It hath springs that may be won.
Вот, что прислал мне на эту тему (профессиональный) американский поэт:
«Существует несколько правил о рифме. Некоторые поэты используют то, что называется неточной рифмой. Неточная рифма: стихи созданы из слов, сходных, но не тождественных звуков. В большинстве этих случаев либо гласные сегменты разные, а согласные совпадают, либо наоборот. Этот тип рифм называют приблизительными рифмами, неточными рифмами, рифмами «рядом», полурифмами, нестандартной формой, опытной рифмой или «отвергнутой» рифмой. Ниже приведен пример из Уильяма Батлера Йетса:
Heart-smitten with emotion I sink down
My heart recovering with covered eyes;
Wherever I had looked I had looked upon
My permanent or impermanent images.
Неточная рифма используется также для показа «преднамеренного» действия в стихах, например, у Philip Larkin’s «Toads» и «Toads Revisited», и становится все более и более популярной у постмодернистских британских поэтов после Второй Мировой Войны. Налицо контраст с визуальной зрительной рифмой и точной рифмой. Большинство современных поэтов используют комбинацию внутренней рифмы, аллитерации и ассонанса. Однако, если в стихотворении не интересны ни темы, ни образность, то его не спасет никакая рифма».
Это верно, что не всё можно передать в переводе. Предположим, что современный китайский поэт щедро употребляет архаизмы. («Китайский» — здесь условное наименование незнакомого языка. Я не знаю, как обстоят дела с китайской поэтикой и иероглифами и изменились ли эти символы за последние века.) Китайские любители поэзии эту тонкость улавливают. Переводчик тоже. Но как это выразить по-русски? Старославянизмами? Ланитами и персями? Тогда автор станет похож на Державина. Скорее всего, никак. Или очень осторожно состарить язык перевода. Но все же это не то, что явные вкрапления архаизмов в современную речь.
Но как это выразить по-русски? Старославянизмами? Ланитами и персями? Тогда автор станет похож на Державина.
Ну, Инна, наверно, так. А как Гнедич, Жуковский и Вересаев справились с Гомером? Далее, как сами англичане читают свою поэзию — Байрона и Шекспира, которого, несмотря на трудности, всё же читают в оригинале, и после некоторого затруднения это оказалось возможным и для меня с группой друзей. Кстати, в оригинале сонеты Шекспира и в помине не обладают рифмованной гладкостью маршаковских переводов.
У Байрона же были почти пушкинские рифмы (или у Пушкина — байроновские); например, «Дон Жуан», V/52:
I won’t describe; description is my forte,
But every fool describes in this bright days
His wondrous journey to some foreign court,
And spawns his quarto, and demands your praise.
С Пушкиным есть две проблемы. Во-первых ассимитричность знания о культурах. Тогда как в силу изоляции России, мы оказались хорошо знакомы с западным миром через литературу, чуждая Западу русская жизнь остается малопонятной. Те её тонкости, которые мы узнаем в «Онегине» и видели вокруг себя и неизвестны, и непонятны западному читателю. Поэтому маркиз де Кюстин (впрочем, не знавший русского) никак не мог понять, что русские видят в Пушкине.
Во-вторых, конечно, язык и рифма. Нам, русскоязычным, нравятся те переводы на английский, которые нам наиболее понятны, но именно они звучат неетесвенно англоязычному уху. В 2004 американский адвокат и ученик Надежды Брагинской Джулиан Лоуэнфельд издал двуязычную книгу «Мой талисман» со стихами и отрывками из «Онегина»:
«My uncle, man of rules, most honest,
When he fell ill beyond all joke,
Respect for himself forced upon us
(Better than hat could not be hoped).»
Моя дочь показывала перевод американцам, и для них он был совершенно неприемлем. Когда же Джулиан читал нам в литературном клубе, неестественность не чувствовалсь совсем. Вот еще отрывок из его книги:
Clouds are racing, clouds are writhing,
And, invisibly, the moon
Lights the snow up as it’s flying;
Gloom’s in heaven, night’s in gloom.
In a bare field I am riding.
Din-din-din! the bell complains,
I can’t help but being frightened,
‘Midst these strange and unknown plains.
«Coachman! Hey! Let’s go!» … «I can’t, sir,
See the horses walk so slow.
Snowstorm’s done clear blown my eyes in,
All the roads are drown in snow.
Kill me, but I see no traces,
We’ve quite lost. What shall we do?
For it seems a demon leads us
Round these fields and whirls us through».
Интересно — мне всегда думалось, что английский экономней русского, а здесь оказалось, что на 149 букв второй строфы у Пушкина, переводчику понадобилось 210, и легкость звучания исчезла.
Лет 13-14 назад мне взбрело в башку написать несколько стишей на английском; естественно, показал эту силлаботонику билингвам хорошего уровня — нашим и американцам. Заключение было практически единодушным: всё в порядке с языком, но стихи очень русские. В то же время мои написанные на английском верлибры и верлибризованные автопереводы они воспринимали хорошо. У американской поэзии своя история с её динамикой и свой строй, так что при переводе приходится сначала отвернуться от искушения превратить стихи в «русские» — здесь, кажется, это мне более или менее удалось — http://homeboundpublications.com/having-listened-bilingual-edition/
Я недостаточно подкован, чтобы теоретизировать на эти темы, но для меня различия американской и русской поэзии связаны с тем, о чём уже здесь говорил: язык формирует мышление и в русской поэзии акцент на форме и эмоциях, в американской — на мысли и переживании. Перевод в обе стороны поэтому относителен и несёт в себе сильный заряд межкультурального диалога.
….А как Гнедич, Жуковский и Вересаев справились с Гомером?
—————————————————————————-
Что же я могу ответить? Я Гомера в оригинале не читала, так что не знаю, всё ли удалось передать.
Английский автор Эвалд Озерс несколько раз замечает, что будто Маяковский и Евтушенко писали свободным стихом.
Вот, например: «…рифмованный стих все еще сохраняет музыкальный ритм и мелодичность, которые отличают его от свободного стиха Маяковского и Евтушенко.»
Это неверно. Ни Маяковский, ни тем более Евтушенко не писали «свободным стихом». У них у обоих есть и размер, и рифмы. Другое дело, что рифмы Маяковского — это так называемые «неточные рифмы», но это, несомненно, рифмы: грошом — хорошо, носки подарены — наскипедаренный, движется — книжицу и т.п.
Кстати говоря, рифмы Маяковского — огромное, неповторимое искусство, новое слово в русской поэтической технике.
«Глазами
доброго дядю выев,
не переставая
кланяться,
берут,
как будто берут чаевые,
паспорт
американца. »
С размером стиха всё в порядке и с рифмой тоже.
Виктору Френкелю. По правде говоря, я ждала, когда кто-нибудь возмутится. Записать Маяковского с его бесподобной, фантазийной, оригинальной рифмой в «белый стих» — это надо быть глухим. А Евтушенко здесь причем? Что-то наш друг напутал.
Асе Крамер. Да, я тоже удивлён, что никто не обратил на это внимания. Откуда Озерс взял, что будто Маяковский и Евтушенко писали «белыми стихами»?
«… отказавшись от рифмы и размера, англоязычные авторы оставили их для достижения эффекта …комизма, претенциозности, шутки …»
Ася,
Языки все-таки разные, правда? И средства у них тоже разные. Славянские языки, вроде русского, богаты всякими суффиксами, префиксами и прочим, и на русском можно сказать: «… финтифлюшка ты моя распрекрасная …», что по-английски не скажешь никак. Но назвать кролика «Honorable Honey Bunny Cotton Tail, esquire» очень даже можно, и дурацкая рифма внутри придает сказанному нужный оттенок …
Ну если в таком смысле, тогда — да! Но я поняла, что сам по себе рифмованный стих выдается за fake, как классическая шляпка в эпоху битников.
«… сам по себе рифмованный стих выдается за fake, как классическая шляпка в эпоху битников…»
Вы знаете, Ася, мне кажется, что здесь вообще есть некая более фундаментальная проблема — дело не только в переводе с языка на язык, а еще и в переводе с одной культуры на другую.
Россия пару сотен лет, если не больше, была очень литературо-центричной страной. Как-то так получилось, что именно на литературу легли важнейшие функции формирования общественного мнения — то, что в Англии делалось и через Суд, и через Церковь, и через Парламент, и через Прессу, и через меняющееся Общество. Даже через Клубы, если хотите. А в России церковь сервильна, суд подконтролен, парламента отродясь не было — ну, и так далее. Оставалась литература. «Поэт в России больше чем поэт …», правда? К тому же в поздне-советские годы «игра в слова» вообще стала чем-то вроде корриды: опасный спорт игры человека с могучим, но тупым животным по имени «Советская власть».
И выходит, что на английский переводится «… нечто очень значительное …», а на выходе в английскую культуру получаются просто стихи. Сэр Исайя Берлин оценит, конечно, но сколько их, Берлинов ? 🙂
Борису Тененбауму. Вы говорите о «фундаментальной проблеме» и ваш ответ тоже фундаментальный, глубинный. Более того, мне кажется вы уловили главную суть и главную причину, почему на выходе нередко появляется «дохлая лошадь». В российском словесном пространсте поэт и реже писатель всегда были мессиями и никто с ними не мог конкурировать в этом их мессианском пророчестве. Это не переведешь! Вот и получаются на входе и на выходе разные величины.
Но самым интересным, хоть и немного возмущающим, показался отрывок про то, что отказавшись от рифмы и размера, англоязычные авторы оставили их для достижения эффекта …комизма, претенциозности, шутки. Это напоминает басенный сюжет с той самой лисой: «зелен виноград!» Еще почему-то войну приплели: вот, дескать, после того, что случилось, писать в рифму уже нельзя!
Я предполагала, что роль заголовка большая, но не думала что настолько. Заголовок хоть и хлесткий, (т.е. удачный в своей провокационности!), но не ради него все написано. Мне показалось интересным поделиться тем, как носитель английского, опытнейший переводчик расставлает точки над i в поэтических возможностях двух языков. Еще Набоков сказал, что русский создан для поэтики, но не имеет сотен необходимых назывных слов, терминов, канцеляризмов. А для стихов русский лучше предназначем, потому что в нем много слов 3-сложных, а в английском — односложных. Поэтому русская строфа как бы поется. «Роняет лес багряный свой узор»… это песенная строка. Еще важно что в английском существует жесткий порядок слов — стихи этого не любят. А переводить почему не переводить. Может и получится. Вот у Набокова не получилось, в чем он сам с грустью признался.
Ася, Вы пришли к странному для меня выводу из этой интересной статьи о проблемах перевода с русского на английский. Да, полностью передать оригинал невозможно. Да, лучше читать стихи (и, кстати, прозу) в оригинале. Но мы знакомимся с богатейшей поэзией других культур именно благодаря несовершенным переводам. Пусть лошадь на картине не совсем такова, как живая. Пусть не все передал художник. Но она не дохлая.
Инна, как я рада Вашему мнению, созвучному с моим собственным! Спасибо!
Следует ли из этого, что поэзию не надо переводить?
Спасибо, очень интересно как материал к пониманию — в смысле процесса, а не результата — поэтического перевода. Как «Слово не только формулирует, но и формирует мысль» (Виктор Шкловский), так и язык не только определяется мышлением, но и определяет его, а поэт, орудующий языком, сам «орудие языка» (Иосиф Бродский). То же самое нужно сказать о читателе. В итоге абсолютно точное копирование поэзии на другом языке невозможно (Вы правы, это дохлое дело) и перевод — даже самый точный — всегда межъязыковое, межкультурное переложение. «Дохлых лошадей» предостаточно — у господина Поэтического Перевода, как у врача, есть своё кладбище. И всё же, извините за штамп, «любим мы его не за это», а за «живых лошадей» — не клонов переводимого, но всегда в чём-то иных, так что перевод и переводимое можно сравнить с однояйцевыми близнецами с их индивидуальными отличиями. И ещё раз спасибо за ваши с Озерсом размышления.
P.S. https://agenda.weforum.org/2015/04/how-the-language-you-speak-changes-your-view-of-the-world/
P.P.S. http://ideas.ted.com/5-examples-of-how-the-languages-we-speak-can-affect-the-way-we-think/
Спасибо за интересные ссылки. Я, правда, только бегло их просмотрел. Но я тоже так думаю и несколько раз писал в Гостевой, что переводчик, особенно в поэзии, — соперник автора, а не раб. Переводы Крылова, Лермонтова, Курочкина (Беранже), Ивана Кашкина (Хемингуэй) — это русская литература, особенно басни Крылова. У нас как-то принято пренебрежительно относиться к переводчику, его фамилия набирается мелким шрифтом где-то на задворках, рядом с корректором и техническим редактором. В действительности, переводчик даже научно-технического текста заслуживает гораздо большего внимания и уважения. Например, часто цитируют (по-русски) Расула Гамзатова, Омара Хайама, Шота Руставели, даже не вспоминая, что ни один из них не мог знать русского языка (именно так, тут старинный «лишительный падеж» — не знать языка, а не «не знать язык»).
«Переводы Крылова, Лермонтова, Курочкина (Беранже), Ивана Кашкина (Хемингуэй) — это русская литература, особенно басни Крылова».
—————————————
При этом Вы конечно помните, что многие басни Крылова сами являются в некотором роде переводами, возможно парафразами, например, Лафонтена, и есть даже шутливое напутствие муравья отъезжающему в Париж: «Если ты увидишь там Лафонтена, скажи ему, что он большой дурак».
http://www.liveinternet.ru/users/vl866911/post356718747/
В статье много шибок — в частности переврано исследование Лефевра, но она затрагивает то, о чём говорил в записях выше.
«Ведь последние пятьдесят лет английская поэзия обходилась без витиеватых словес, и — по крайней мере на мой взгляд — сейчас они могут использоваться только для архаизирования или, гораздо чаще, для передачи комического эффекта».
——————————————————————
«My uncle, man of firm convictions…
By falling gravely ill, he’s won
A due respect for his afflictions —
The only clever thing he’s done».
(Tr. by James E. Falen)
К сожалению, уважаемая г. Крамер, степень владения языком не позволяет мне уловить здесь витиеватость, архаику или комизм.
Точнее говоря, комизм здесь есть, так как он изначально заложен самим Пушкиным. Начало романа в стихах отсылает нас, как пишет в своих примечаниях переводчик — профессор российской словесности, к басне Крылова «Осел и крестьянин»:
«Был у крестьянина осел.
И так себя, казалось, смирно вел…».
Прошу меня извинить. Басня называется «Осел и мужик»:
«Мужик на лето в огород
Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьев гонять нахальный род.
Осел был самых честных правил».