дела давно минувших дней . . .

— Говорит Миха Линденштраус
Редакции «Едиот Ахронот» пришла в голову хорошая идея попросить самых разных людей написать первую главу своей автобиографии. Из политиков, певцов, актеров и бизнесменов мы выбрали человека, который никогда не дает интервью и ничего о себе не рассказывает.
Это — отставной судья , Госконтролер , доктор Миха Линденштраус. А это —  то , что он написал:
Двадцать лет назад 1.200 судей собрались в Вене в гигантском зале дворца Ротшильда. Все судьи Австрии.
Меня пригласили прочесть лекцию об израильской судебной системе.
— Дамы и господа! — начал я по-английски, поднявшись на трибуну. — В марте 1939 года , в том самом месте , где вы сидите сегодня , стоял мой отец. Ему было 35 лет, он был активистом сионистского движения, и у него был новорожденный сын — это я. А напротив отца сидел Адольф Эйхман. В зале наступила гробовая тишина. Я мог на этом закончить. Бомба уже разорвалась. Но именно из-за шока я решил продолжать. Я рассказал им, что за полгода до начала Второй мировой войны Эйхман вызвал к себе делегацию еврейских лидеров Германии и Австрии. И мой отец , Аарон Вальтер Линденштраус — который через много лет стал одним из свидетелей на процессе Эйхмана — предстал перед ним , как сотрудник Еврейского Агентства в Берлине. Вместе с другими он занимался репатриацией немецких евреев в Эрец-Исраэль. Евреи хотели репатриироваться , нацистский режим не возражал ,и только англичане мешали , ограничивая число сертификатов на репатриацию. Эйхман самым унизительным образом отнесся к стоявшим перед ним двадцати еврейским делегатам. Он орал на них, оскорблял и угрожал. До этого он их выстраивал и перестраивал: «Ты — налево, ты — направо, ты — вперед, ты — назад, ты подойди, ты отойди!».
И, когда они, наконец, встали по местам, Эйхман заорал на моего отца: -Ты заплатишь своей головой и вы все заплатите головами, если не уберете отсюда евреев!.
Точнее, он сказал не «евреев», а «ваше еврейское тряпье».
И вот сегодня я стою перед вами — ребёнок, который родился в нацистском Берлине и стал судьей в Израиле — и говорю вам: «У нас есть государство, в нашей стране  самая сильная демократическая система на всем Ближнем Востоке , и в случае необходимости мы умеем защищаться».
Я не рассказал им то, что случилось потом. Об этом я стараюсь не говорить. Вскоре после встречи с Эйхманом было покушение на моего отца. Его пытались выбросить из поезда. Англичане вывезли его в Лондон , и я остался в Берлине с мамой , Маргалит-Маргаритой, которая работала лаборанткой в одной из больниц. За считанные часы до начала войны немец-профессор, у которого она работала, сумел перевезти нас в Италию. Там мы дождались отца, все вместе уехали в Израиль и поселились в Тель-Авиве.
В Израиле нам было очень трудно. Мы жили втроем в однокомнатной съемной квартире. Отец , который был адвокатом , не нашел работы по специальности и после всего пережитого был не в состоянии сдать экзамен для получения лицензии. Четыре года он был безработным.
Мама тоже не нашла работу, и пошла продавать по домам косметику богатым женщинам , а я ходил вместе с ней , держа ее за руку. Из дома в  дом, из квартиры в квартиру. У нее была постоянная клиентура, но большого заработка это не давало. Каждый день после полудня мы доходили до дома Бен-Гуриона, где садились передохнуть на скамейке. Жена Бен-Гуриона, Поля, выходила к маме с печеньем или стаканом кофе , и они говорили по-немецки.
«-Сколько зарабатывает ваш муж?» — спросила Поля. И мама, которой было стыдно признаться, что отец не работает, сказала, что не знает. «Мой муж тоже мне не говорит, сколько он зарабатывает, — прошептала Поля на ухо маме. — Значит, ваш муж — богатый».
Каждое утро я умолял маму, чтобы она не сидела рядом со мной в автобусе, а то кто-нибудь из моих одноклассников услышит, что она говорит со мной по-немецки. Я знаю иврит с детства, но в Израиле мама не была в ульпане, не освоила язык, и, с моей точки зрения, было совершенно чудовищно, что она не говорит на иврите. «Если ты хочешь сидеть рядом со мной, — просил я — не говори».
Я начал историю моей жизни с конференции в венском «дворце Ротшильда» , а закончу ее на берлинской улице Майнеке, 10 , где когда то была контора моего отца и  откуда тысячи евреев репатриировались в Израиль.
Круг замкнулся полностью четыре месяца назад  ,когда немецкий Госконтролер, профессор Дитер Ангелес пригласил меня выступить в Бундестаге. Я поставил условием , что буду говорить на иврите. Мои немецкие коллеги удивились , но согласились. И посол Израиля
предоставил в мое распоряжение великолепного переводчика. Я слышал, что он великолепен, потому что немецкий — мой родной язык. Я поднялся на трибуну Бундестага , посмотрел на людей, которые сидели в зале и сказал на иврите: «Дамы и господа, спасибо, что пригласили меня вернуться в город, где я родился. Вся семья моей матери погибла в Освенциме. Сегодня Германия немало помогает Израилю, но еврейский народ никогда не забудет то, что вы с нами сделали. Маргарита Линденштраус тоже не забыла этого до самой смерти , и я , ее сын , стою здесь для того, чтобы об этом напомнить».