Автор: Постулат профессора В.В. Зеньковского:
«НЕ КРАСОТА СПАСЁТ МИР, НО КРАСОТУ В МИРЕ НУЖНО СПАСАТЬ – ВОТ СТРАННЫЙ ТРАГИЧЕСКИЙ ВЫВОД, К КОТОРОМУ ПОДХОДИТ, НО КОТОРОГО НЕ СМЕЕТ ОСОЗНАТЬ ДОСТОЕВСКИЙ»
Окончание (нач. 19-21 09 2014).
В «Бесах», как они были закончены Достоевским, уже становится ясной двусмысленность красоты, и носителем этой двусмысленности является Ставрогин. (Первоначально он – «князь» – продолжение, хотя и в обратную сторону, того, что отлилось в образ князя Мышкина.) «Вы говорили, – слова Шатова Ставрогину, – что не знаете различия в красоте между какой-нибудь сладостной зверской шуткой и каким угодно подвигом – хотя бы жертвой жизнью для человечества. Правда ли, что в обоих полюсах вы нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?» Уж поистине «помутилась» эстетическая идея в человечестве, если красота оказывается столь двусмысленной, что о единстве красоты и добра невозможно говорить. «Бесы» вообще насыщены темой красоты – там все главные герои говорят о красоте, как бы заворожены ею, даже Верховенский младший, который говорит: «Я нигилист, но люблю красоту». Вот то и странно, что можно любить красоту и оставаться нигилистом. О какой тут «спасительной силе» красоты может идти речь – не оказалась бы красота не силой спасения, а лишь соблазном, уводящим в тёмную бесконечность греха… Психология Ставрогина (которому предшествует в этом князь Валковский и Свидригайлов) уже связана с жуткой тайной пола – исповедь его представляет ужасную, страшную обнажённость этой сферы. Из «записок» князя, предшествовавших «Бесам», узнаём, что князь (Ставрогин) понимает, что его может спасти энтузиазм, но для энтузиазма недостаёт ему нравственного чувства. Это и есть разложение изначальной целостности, о которой эстетическое и нравственное начало едины: натурализм (то же самое «исступление», о котором так глубоко говорит старец Зосима) возможен лишь при воссоединении вновь эстетической и моральной жизни. Поэтому Шатов и советует Ставрогину излечиться трудом (то есть) аскезой, – а в упомянутых записках князя, после приведённых слов читаем: «…эстетическое начало зависит от религии, то есть предопределяет святыню души, обращённость её к Богу и добру».
/…/ Поле битвы между дьяволом и Богом – сердце человека – это значит, что наша борьба идёт в сердце, но сердце наше само беспомощно, ибо оно ослепляется красотой, которая лишает его моральной силы, моральной свободы, превращает человека в какой-то медиум, усваивающий лучи противоположных и борющихся сил. Борьба зла с Богом идёт под прикрытием красоты, она должна происходить в сердце человеческом, ибо к тому и призван человек, но его натуральное, естественное влечение к красоте – то самое, которому посвящено столько мудрых и светлых мыслей старца Зосимы, то, на которое ещё и ныне в «Братьях Карамазовых» возлагает Достоевский столько надежд, – оно не может явиться силой спасения. Не красота спасёт мир, но красоту в мире нужно спасать – вот страшный трагический вывод, к которому подходит, но которого не смеет осознать Достоевский.
/…/ Философия познания Достоевского была в чрезвычайно глубокой степени охвачена натурализмом, то есть верой в естество, в силу и правду естества. Приближение к тайне зла во время пребывания на каторге явилось основной силой в диалектике исканий Достоевского, ибо оно разрушило и наивный оптимизм всякого просвещенства и освещало «тьму» в «естестве». Таинственно пленённый вúдением этой тьмы, Достоевский хотел до конца её обнажить, сам держась всё же за несколько преображённый натурализм – за веру в «почву», в народную душу, в гений народа. Из этой веры его старое поклонение красоте, вся его «Шиллеровщина» перешли в эстетическую утопию, в новую горячую веру в спасающую силу красоты, в преображающий смысл восторга и исступления, в преображение через святость нашего естества, в возможность через святость обновления и восстановления – в порядке «эволюции», свободной, но «естественной» для человека. Но уже в период оформления этой утопии у Достоевского стала всё тревожнее и мучительнее выступать «загадка» красоты – пока он не дошёл до сознания того, что сама красота в мире в плену, что не она сможет нас спасти, но что её нужно спасать. Это разрушало не только эстетическую утопию, но по существу разрушало весь наивный натурализм, освобождало его понимание христианства от той натурализации, которая не давала Достоевскому до конца понять всю тайну церковности и её прохождения через историю, через мир.
Достоевский умер, не доказав того, что ему открылось. А нам можно доказать его мысли до конца лишь в том случае, если мы поймём диалектику исканий Достоевского, поймём, почему красота стала для нас «загадкой» /выделено мной – Г.Ш./.
02 10 2014, 0:15 южноуральсккого.