Блошиный рынок в Хайфе

Инна Беленькая

 

 

«БЛОШИНЫЙ» РЫНОК В ХАЙФЕ

 

 

 — Нигде, ни в одном месте не чувствуется так бренность  существования, как здесь, —  думаешь про себя, бродя по рынку и глядя на развалы всевозможных вещей.  —    Нигде  не убеждаешься так воочию, что все «прах и тлен».

Даже на кладбище  такие мысли не приходят… И, вправду, кладбище «милосердней», — вспомнился  Гоголь, хоть он   и писал это  совсем по другому поводу.  Вещи не молчат, как молчат могильные плиты. Они куда красноречивей  их.  А   эти вещи – старые и новые, одежда и утварь, изделия восточных ремесел и европейские – говорят еще больше.   Ведь в  них  характер страны, обычаи и быт   людей,  с которыми они прибыли  на эту Землю.  Наконец,  в них история алии, как близкой,  так и далекой.  И это вносит  какое-то смятение в твои  чувства.

 

На земле вороха одежды. Вперемежку с джинсами модных «лейблов» и нейлоновыми   куртками люминесцентных цветов – толстые шерстяные кофты замшелых годов, красивые плюшевые покрывала, скатерти, пожелтевшие на сгибах, с комплектом столовых салфеток. Поодаль  стоптанные сандалии и фасонистые узконосые туфли, рабочие башмаки с облупленными носами в белах каплях извести и  гламурные женские  сапоги, отливающие голубым и розовым глянцем.

Среди этого многоцветья,  залитого солнцем,   с каким-то отчужденным видом висят  зимние пальто с меховыми воротниками и темные шубы.

 

Удивляет  огромное количество посуды, —  чайных, кофейных  и столовых сервизов с торговыми марками  Англии, Франции, Италии, Португалии. Мне, выросшей после войны, помнились еще алюминиевые миски и кружки, служившие в то время обеденными приборами.  

При взгляде  на эти столовые сервизы с их фигурными супницами, соусницами и массой других предметов неясного назначения воображение рисует аристократические дома, высокородных хозяев, чопорную атмосферу традиций.  Но патина времени, которая лежит на всех этих  сервизах, оставляя их нетронутыми, заставляет смотреть на них,  как на музейные экспонаты. Канувшая в прошлое жизнь… Ушла и алюминиевая эпоха, напоминающая о себе  разве лишь реквизитом военных фильмов.    В обиходе  посуда одноразового употребления — эфемерность бытия вызвала к жизни и эфемерность вещей.

 

На фоне этого фарфорового великолепия совсем теряются хрустальные вазы отечественного производства,  и вазы из знаменитого чешского стекла. Но взгляд выхватывает их из множества предметов,  как бывает, когда выхватываешь  из толпы     лица своих давних знакомых. Когда-то эти вазы ставились на видное место в квартирах, услаждая глаз хозяев   и вызывая лестное чувство  от их приобретения.

 

«Блошиного» рынка  нет без  восточной экзотики.  Серебряные чайники и кофейники, подносы с  их миниатюрными, почти игрушечными  приборами,    медная чеканка с  едва видимыми очертаниями рисунков,  размытых временем, оставившим по себе желто-зеленые разводы, красный атлас подушек, расшитый золотым шнуром –  все выглядит как антураж к сказкам Шахерезады.

 

Но,  я, не задерживаясь,  иду дальше. Мимо чего я не могу пройти, так это мимо глиняных горшочков.  Моих  знакомых  уже не удивляет, когда они видят квартиру, сплошь уставленную горшочками – маленькими и большими.

Для  меня  в них  —  необъяснимая притягательность. Это чувство на уровне ирреального, ощущения того, что глина – живая.  Наверное,  есть в этом чувстве что-то от того, кроющегося в глубинах памяти,   древнего сознания, которое  одушевляло все живое и неживое. 

 

Останавливаюсь возле картонных коробок с книгами. В одной плотно прижаты друг к другу тома Диккенса,  в других – Чехов, Золя, Достоевский, Толстой – всех    не перечислить.

Вспомнилось, как  захватило дыхание, когда я увидела это в первый раз. Глаза разбегались: что выбрать,  на чем остановиться? 

 

Сейчас  эти коробки  – привычная картина. Но, к чему я не могу привыкнуть, так это к виду  томиков – Пушкина ли, Баратынского, другого кого из  классиков, —  которые хозяин  оставил к концу дня  вместе с мусором и битым стеклом. Они  разбросаны посреди пустого рынка, и  ветер шевелит  их страницы.

 

Раньше, в эпоху  книжного дефицита, когда  я приходила к своей подруге, то с завистью смотрела на шкафы, заставленные подписными изданиями.  Ее отец,  тогда работник Госплана, просто ставил галочку на списке выходящих изданий, который ему приносили. Вот так просто, без всяких очередей и дежурств по ночам.

 

Много времени спустя ввели продажу книг по талонам на сданную макулатуру. Книжки привлекали красивыми  переплетами с золотистыми буквами и  интригующими названиями: «Негоже лилиям прясть», «Железный король», «Яд и корона». Однажды меня чуть с ног не сбила в дверях магазина  тетка  с дерматиновой сумкой, которая бросила    на ходу: «Дрюона дают».

Я тоже заразилась общим ажиотажем и как-то вместе с дочкой повезла на санках целую кипу старых газет и журналов в надежде  приобрести  детям  сказки Астрид Лингред.  Но, к  моему  огорчению,   дали талон на «Графиню де Монсоро».   Я  не знала, что талоны тоже «спускались» по разнарядке: одни в центр, другие в «спальные» районы. Чтобы получить талон на «сказки», надо было тащить всю эту кипу в другой пункт приема, который неизвестно где находился.

Но и с этим талоном  не повезло, в магазинах «графини» не было – обычная в те времена «непропорциональность» между спросом и предложением. Талон так и пропал, больше  я этих попыток не повторяла.

И надо же,  вот она — удивительная  превратность книжной судьбы!  Волею ее очутиться   на книжном развале  в Хайфе,  спустя много лет и  за тысячи километров от приемного пункта макулатуры. Наконец-то,  я увидела  эту «графиню»,  имя которой  мне было так памятно.

 

Вокруг много «дамских» романов, пестрящих разноцветными обложками. Это новомодные авторы: Дарья Донцова, Борис Акунин, Полина Дашкова.  Но взгляд задерживается  на книжке в бесцветном переплете, как близнец  похожем на школьную «алгебру» или «физику», по которым мы все учились: Михаил Бубеннов. «Белая береза». Беру в руки этот реликт   эпохи,  листаю.

За спиной слышу насмешливый голос: нашла, что читать. Но как не понять и нужно ли это объяснять, что дело не в названии, а в людях,  в   этой их  какой-то   неистребимой  потребности в книге.  И если других книг не было, вместе со всем  скарбом они везли    «Белую березу» или «Кавалера  Золотой  звезды».  

 

Здесь и детские книжки. По сравнению с яркими красочными книжками израильских издательств они – как их бедные жалкие родственники. Поднимаю  одну из них. Знакомое издательство «Малыш»: газетная бумага, ни единой картинки. И это для детей!  Когда я читала ребенку «Аленький цветочек», то, помню, как  он в нетерпении заглядывал за следующую страницу: какой это, аленький цветочек, а где чудовище? Но голубоватые виньетки, обрамлявшие страницы вместо картинок, ничего не сулили ребенку.

 

Рядом с книжками – груда фотографий. Я никогда их не рассматриваю, проходя мимо и боясь ненароком на них наступить. Но каким-то боковым зрением вижу запечатленные на них лица: стариков и детей, супружеских пар и  семей  в их полном составе.   Многие фотографии  вставлены в паспарту. Паспарту… Когда-то я захотела увеличить фотографию своей мамы и вставить ее в рамку. Тогда  впервые услышала это слово, которое непонятно как надо было соединять с другими словами.

Вместе с черно-белыми во множестве разбросаны цветные фотографии с пальмами, морем, достопримечательностями Израиля. Среди них  старинные  фотоальбомы в массивных рифленых  переплетах  и  с  твердыми пожелтелыми листами.   Разверстые, они беспомощно лежат на земле  и  словно  взывают к кому-то  в  безмолвном  крике своих разъятых листов.    Рядом — современные в гладкой  полиэтиленовой   оболочке.

 

Время от времени на рынке появляются тематически подобранные книги: по истории, философии, музыке вместе с альбомами нот. На них лежит особая печать.  Попадаются раритетные издания.   Сколько души, любви  надо было вложить в эти собрания!  Какая глубина ума и интересов  их владельцев видится  за этим!

 Больше всего книг по медицине, и в этом тоже истории алии – врачи были и остаются ее неотъемлемой частью. Здесь самые разные книги:  атласы по анатомии человека и рентгенология, нефрология   и детские болезни, хирургия  и неврология.  

Собрания книг   появляются на рынке с какой-то неумолимой  регулярностью. Сегодня одни,  спустя  какое-то время   другие…И  это   говорит о неотвратимости времени. Каждое такое собрание –  след ушедшей жизни.

Перебираю книги по психиатрии: справочник по международной классификации, зарубежные издания по шизофрении, психотерапии, гипнозу. Как своих старых знакомых встречаю имена Крепелина, Кречмера, Ганнушкина. Но к радости от встречи с ними примешивается мысль об их прежнем владельце…

 

Но почему каждый раз  захватывает дух, когда  я вижу книгу, о которой раньше и мечтать не могла?  Вот и на этот раз  повезло  —  попалась редкая книга по психологии.  Протягиваю ее продавцу  с вопросом: «кама зэ оле» (сколько стоит?). Он вертит  ее в руках  для приличия и отдает  за три шекеля.

 

Домой  я  возвращаюсь   счастливая. Иду по узким улицам нижнего города, где  тебя  окружает тишина и безлюдье, особенно разительные после шумного рынка.  По сторонам  каменные руины и здания, бывшие когда-то арабскими домами.  Но стены  с черными провалами стрельчатых окон, арки, заложенные кирпичами, ажурные решетки  полу обвалившихся балконов лишь напоминают о прошлом.  И только одни деревья, вырастающие, кажется,   прямо из каменных стен,   украшают их  кроной, как живой лепниной,  или  тянутся кверху  в своем неудержимом росте.