«Книженция моя третья наконец-то добралась до меня в Бостон «

*      *      *

Весь нижерасположенный текст  — из блогов  А . Габриэля

*  *  *  *  *  *

А. ГАБРИЕЛЬ

Дранг нах Остен  October 11th
На сей раз меня почтила своим вниманием Германия в лице самого
уважаемого ее русскоязычного журнала «Зарубежные Записки».

Сибирь по мне плачет September 30th

Публикация в красноярском журнале «День и ночь».

Контурные Карты обоих полушарий  August 12th

Книженция моя третья наконец-то добралась до меня в Бостон  в
промышленных объемах. Так что если кому-то из моих соседей по Западному
полушарию интересно — стучите в личку или на «мыло» poeticvision at
mail.ru .
Что же касается расселившихся на одной шестой части суши, то по-прежнему
наиудобнейшим методом приобретения книги является интернет-магазин
«Геликон-Плюс»:
Критика чистого разума July 5th —  А. Габриэль

Ребята, вы меня все хорошо знаете. К предметной критике в свой адрес я
отношусь тоже предметно. Бессчетное количество раз я правил тексты
исходя из сделанных замечаний (хотя не уверен, что это реально улучшало
текст). Я не бьюсь в конвульсиях и не стучу лысиной по паркету. И не
звоню киллерам с целью заказать критикующего.
Так вот. Опубликовал меня московский журнал со странным названием «Лампа
и дымоход». Хотя несмотря на странное название , журнал выглядит
требовательным и пристойным. И опубликовал он меня в своем Дискуссионном
Клубе. Спровоцировав тем самым дискуссию, которая довольно быстро
приняла характер группового изнасилования в извращенной форме. После
такой критики автор не может делать выводов и становиться лучше в
литературном плане. Лучшее, что он может сделать — это залезть на
морской утёс с одиноко торчащей осиной , приладить петлю , залезть в нее
горлом , облить себя керосином, чиркнуть спичкой и одновременно
выстрелить себе в голову чем-нибудь 38-го калибра. Ничего менее
радикального на ум не приходит.
Вот такая, собственно, публикация и комментарии к оной. Временно
отказавшись от идеи самоубийства, я взамен выпил какого-то очень черного
и очень сухого вина и поставил медитативных «Club des Belugas». На время
помогло.

День Дурака — 2  June 18th, 9:19
Это как бы логическое завершение моего вчерашнего поста о Дне Дурака.
Здесь будет мой замечательный друг Леша Березин и еще совсем немножко
меня.
10 минут на Дне Дурака June 17th, 9:02
Есть в Нью-Джерси такой Гриша Шухман, человек редкого обаяния,
остроумия и энергии. Один из главных объединителей русскоязычного
населения Восточного берега Америки. Он организует не камерные
культурные мероприятия, а большие развлекательные программы, которые во
многом сам же и режиссирует. Одним из таких популярных мероприятий
является День Дурака, празднуемый , ясен перец, в апреле. Главное —
чтобы было весело. Детям низя. Шутки должны быть хорошими, но на их
моральный аспект закрываются глаза. В этом году пригласили и меня, дав
по меркам программы очень много — целых 10 минут (обычная квота
выступающего в сборном концерте 3-5 минут). Гриша волновался. Говорил:
«У тебя всего лишь стихи, а тут 300 человек, жаждущих развлечения и
только развлечения. Ты уж напрягись. И не стесняйся.»
А я привык к формату «квартирников», примерно 20-50 человек, аудитория,
меня более-менее знающая и расположенная близко. А тут — здоровенный
зал, микрофоны, сцена и 300 человек, едящих и пьющих, 90% которых обо
мне и слыхом не слыхивали. Согласитесь , приличный повод для волнения…

Опубликовано в журнале: «Зарубежные записки» 2013, №22

Александр Габриэль
Буки-веди
Стихи
« ‹ – › »
ПОЗДНЕЕ НАЧАЛО
Это глупо — начинаться в пятьдесят,
когда в голос пять мигреней голосят,
упоенные мотивом одичалым.
Буки-веди начинаются с азов,
вот и ты порою слышишь странный зов,
к позабытым возвращающий началам.

Там машинки, там песочница с песком,
мяч залатанный и чайник со свистком,
там по телеку «Спартак» — «Динамо» (Киев).
Там белье полощет ветер во дворе,
паутина на неярком фонаре,
и деревья. Не как нынче, не такие.

Там на полках книги Верна и Леви,
паранойя удушающей любви,
обучение надеждам и рутине,
академия невидимых карьер,
пневмония и тавро «СССР»
на тщеславной краснокожей паспортине.

Там толпа и сквозняки, но живы те,
с кем сегодня я общаюсь в пустоте,
поражаясь ненатужности общенья.
Эту книгу ни за что не перечесть…
То, что было, превратилось в то, что есть.
То, что есть — опять в процессе превращенья…

Время с той — и время с этой стороны…
Как ни вглядывайся, больше не видны
прошлобудущего времени границы.
Лишь дожди как в давнем прошлом моросят…
Нет запрета начинаться в пятьдесят —
даже с выцветшей исписанной страницы.

НЕСЛЫШНОЕ
Вперед взгляните — ни видать ни зги.
А рядом — чай и кое-что из снеди.
Вы слышите: грохочут сапоги.
Гремит попса. Ругаются соседи.
Как не отдать волшбе и ворожбе
излишества словарного запаса,
коль наступают люди при ходьбе
на стрелки поврежденного компаса?
Что ни твори, чего ни отчебучь —
над головами тягостно повисло
лишь небо, несвободное от туч,
да бытие, свободное от смысла.
Вперед взгляните — темнота и смог,
а сзади — позабытое былое…
И сверху что-то тихо шепчет Бог
сквозь ломкий лед озонового слоя.

ПРЕДОСЕННЕЕ

В небесах — серых туч джиу-джитсу;
дождик в воздухе тонкий, рябой…
Лето, мы не смогли подружиться,
не смогли подружиться с тобой.
Да, другие с тобою дружили
безоглядно, вразнос, целиком…
Ну а мы… Мы остались чужими,
ограничив общенье кивком.
Раскаленный сверкающий слиток
выжег души до самого дна…
Ты собой воплощало избыток.
Мне привычнее полутона.
Но сейчас ты уже на пределе,
твой изломан воинственный строй…
И вот-вот — счет уже на недели —
ты, как давний фольклорный герой,
разухабисто грянешься оземь,
обратившись в того, кто знаком…

И заглянет в глаза мои осень
неподвижным вороньим зрачком.

ОТПЕЧАТКИ

Твои отпечатки, твои опечатки,
как след мотоцикла на мокрой брусчатке
в какую-то осень, обычную осень
исчезнут, как будто их не было вовсе.
Ни хляби морские, ни частые мели
смиренью тебя научить не сумели.
А все черновые попытки остаться
смешней бубенцов на шапчонке паяца.
Погаснут огни на знакомой арене,
и ты превратишься в прошедшее время,
в бесстрастную темень, в уснувшее эго,
в падение вечного мокрого снега —
со всею своею любовью безмерной,
со всею своею непознанной скверной
уйдешь. И с тобой совпадет безголосьем
обычная осень.
Финальная осень.

Past Perfect

До чего ж хорошо!
Я — иголка в стогу.
В школу я не пошел.
В школу я не могу.
В суматохе родня,
носят пить мне и есть…
Мне везет: у меня
тридцать восемь и шесть.
Растревожена мать.
В горле еж. Я горю.
У соседей слыхать,
сколько лет Октябрю,
там про вести с полей,
трактора и корма…

А в постели моей
пухлый томик Дюма.
Затененный плафон.
И со мною в душе
де Брасье де Пьерфон
и хитрюга Планше…
Что мне банки, компресс?!
Я молчу. Я не ем.
Госпожа де Шеврез.
Ловелас Бекингэм.
Что мне вирус? — мой дух
совершенно здоров.
Я застрял между двух
параллельных миров.
Тесный дружеский строй,
благородство и честь…
Как прекрасны порой
тридцать восемь и шесть!
Одеяло да плед,
аскорбинки в драже…
Десять лет, десять лет
не вернутся уже.
Снега, снега по грудь
намело на фасад…

Это было чуть-чуть
меньше жизни назад.

ПАРИЖСКОЕ

Солнца луч, как языком, крыши лижет.
Дождь умчался, пару ноток отплакав…
Написать бы мне стихи о Париже
в обрамленье восклицательных знаков.

Описать бы — да, увы, не сумею
за точнейшими словами в погоне —
Сен-Жерменского предместья камею
у Латинского Квартала в ладони.

Посоветуй мне, мой друг, расскажи-ка,
как вчеканю в свой словесный мятеж я
позолоту обветшалого шика
на величественном Правобережье?

Тема жизни здесь светла и раскрыта,
как весенняя сквознячная дверца.
Неболезненный озноб монмартрита
проникает и в суставы, и в сердце.

Солнце с неба нам смеется бесстыже…
Город светом и теплом опоясан…
Написать бы мне стихи о Париже,
но —
проблемы со словарным запасом.

*   *   *
Будет солнечный луч разрезать, словно лазер, гамак,
будет время ползти колымагою из колымаг,
будет плющ на стене прихотлив, как движение кобры.
И не станет границ меж понятьями «то» и «не то»,
на мигающий желтый по трассе промчится авто,
кот почешет о дерево старые тощие ребра.

Невозможно поверить, что это и есть пустота,
ведь нейроны твои регистрируют звук и цвета,
и вдыхаемый воздух наполнен весной и прохладой.
Но тебя подменили. Ты тусклая копия. Клон.
Жизнь в тебе существует, но вяло ползет под уклон,
и оброком становится то, что казалось наградой.

Вариантов не счесть: можно в синее небо смотреть,
можно в микроволновке нехитрый обед разогреть,
полежать, наконец, на продавленном старом диване,
безнаказанно вжиться в любую привычную роль…
Но в тебе изнутри гангренозно пульсирует боль,
как в подопытной жабе под током Луиджи Гальвани.

И отчаянно хочется думать о чем-то другом.
Сделай музыку громче. Пускай наполняет весь дом
голос мистера Икс или, может быть, мистера Отса…
Только свет не проходит сквозь шторы опущенных век.
Ничего не случилось. Всего лишь — ушел человек,
не оставив и малой надежды на то, что вернется.

Из города N

В зеркалах — потускневший мужчина неведомой масти,
а ведь, помнишь, смеясь, ты звала меня «жгучий шатен»…
Набегает волна, лижет гальку оскаленной пастью,
и пишу я тебе из прибрежного города N.
Ты, возможно, припомнишь его: променады, таверны,
синусоидным скользким угрем — незатейливый пляж.
На парковке машины, как прежде, малы и двухдверны:
коль в разгаре сезон, то в разгаре и ажиотаж.

Здесь все люди попарны. Одна — только черная кошка,
что с бордюра глядит на небес пламенеющий край…
Как же странно: осталась от времени мелкая крошка,
а когда-то казалось, что времени — хоть отбавляй.
Вот трехлетний малыш из песочка построил запруду,
а в ручонке его в виде лейки — пластмассовый гусь…

Я когда-то сказал, что тебя никогда не забуду,
сам не ведая толком, насколько я прав окажусь.

Маэстро
Вы не в духе, вы нахмурились, маэстро;
в жестах ваших слишком много резких линий…
Оттого-то репетиция оркестра
происходит по сценарию Феллини.
Музыканты очень любят, чтоб по шерстке.
Им не нужно, чтоб мороз гулял по коже…
Но сегодня темперамент дирижерский
к всепрощению не слишком расположен.
Так бывает, если вдруг тоска накатит,
и душа — как воспалившаяся рана…
Дирижеру, как ни странно, мало платят.
И жена его не любит. Как ни странно.
Ничего уже с карьерою не выйдет
в невеликом городке из-за Урала.
Дочка-школьница в упор его не видит,
и любимая команда проиграла;
каждый день таит ошибку на ошибке,
воля в точности похожа на неволю…

Но страшней всего, что вновь вступают скрипки
с опозданьем на шестнадцатую долю.

НЕДОСКАЗАННОЕ
В то время и в средних широтах гуляли пассаты,
в то время деревья, как водится, были большими…
Размеренный пульс окончания семидесятых
стучал, как поздней нам сказали, в застойном режиме.
Уже д´Артаньян возвратил королеве подвески,
и Гоголь уже написал о летающей панне…
Я помню девчонку с мальчишкой. Обычных. Советских.
Живых, остроумных и слывших душою компаний.
Им были еще неизвестны объятия сплина;
для них в партитуре нашлись энергичные ноты:
они хохотали и пили дешевые вина,
они бесподобно умели травить анекдоты.
Но только они попадали в одно помещенье —
как будто бы свет выключался в большом кинозале…
Планета на эти часы прекращала вращенье,
и словно по прихоти мага, слова исчезали.
И воздух сгущался, как жар вулканической Этны;
Они замирали, друг друга коснувшись случайно…
Меж ними струилось молчанье, как дым сигаретный,
и всем очевидна была их неловкая тайна.
А рядом — горбушки, стаканы да шпроты. Аскеза.
А рядом — лились из колонок битловские нотки…
Но стоила мессы их странная кома together,
смесь боли и счастья, смятенный отрезок короткий.
Любовь и такою бывает — пугливее лани.
И тех, кто в себе ее носит, никто не осудит…

Полгода спустя он бессмысленно сгинет в Афгане.
Она выйдет замуж.
Но помнить, наверное, будет.

МОЛЕБЕН

Я молюсь о душевном здоровье тех,
кто забыл о значении слова «смех»
и тоскливо тянет свой плуг и соло,
кто живет в неизменном отрыве от
находимых другими земных щедрот,
чей моральный дух в двух вершках от пола.

Им не надобно в космос, на полюса,
им хотя бы добиться «комси-комса»
и простейшей сноски к разделу «сносно»,
чтобы прожитый день не стучал в виски
канонадой безумной слепой тоски
и душа с надеждой была соосна.

Шеи гнуть-то зачем, антилопы гну?
Кто учил вас науке идти ко дну,
с вдохновеньем злым пузыри пуская?
Жизнь сама по себе есть благая весть,
и судьба — пусть такая, какая есть —
все же явно лучше, чем никакая.

Я молюсь о забывших свой путь домой;
и пускай же мотив немудрящий мой,
как зеленый чай, станет вдруг целебен
для забывших счастье, забывших смех…

Отслужив же молебен за них за всех,
за себя такой же служу молебен.